Д.Н.Мамин-Сибиряк. Орда (конец)
Мамин-Сибиряк. Орда. Продолжение.
III. ( начало)
Вернувшись с озера, мы отправились по деревне посмотреть, как живут башкиры зимой. Большинство изб такие же, как и в русских деревнях, только постройка хуже: крыши дырявые, трубы кое-как сгорожены из кирпича или камня, хозяйственных построек мало и вообще мало «управы». Резче всего выделялось именно это отсутствие дворов: из изб ход прямо на улицу, да и самая изба точно слерая, - всего одним окном глядит. В одном месте, на задворках, стоял какой-то круглый плетень с соломенной крышей и дымился.
- Это тоже изба? - спрашиваем переводчика.
- Изба мало-мало… Башкир живет.
Плетеную избу могла придумать только ленивая орда; мы, по крайней мере, видели такую постройку на Урале в первый раз. Подходим. Избушка слабо курится. Низенькая, как в покосном балагане, дверь вела внутрь этого ласточкина гнезда. Нагибаемся и глазеем. Маленькое оконце едва светит, как бельмо. Внутреннее пространство в несколько шагов; стены, как в птичьем гнезде, вылеплены желтой глиной; налево от двери неизбежный чувал, направо невысокие татарские нары. Пустота абсолютная; обитатели плетеной избы - старуха-башкирка да двое полуголых башкирят. Хозяйка одета в невозможных лохмотьях, лицо сморщенное, глаза слезятся; около нее жмется девочка лет семи, почти голая, за исключением полуистлевшей тряпицы, прикрывающей живот. Мальчик лет четырех - в таком же костюме. Ни горшка, ни ложки, ни ухвата - решительно никакого признака хозяйственного существования. В углу нары жмурится отчаянно худая кошка с облезлой, точно подъеденной молью шерстью.
- Хозяина дома нет, - объясняет переводчик.
- А как зовут мальчика?
- Гафиз…
Польщенный вниманием, полуголый Гафиз забрался на чувал и, глядя то на мать, то на нас, улыбается такой хорошей детской улыбкой. Темные глаза будущего конокрада так и блестят живыми огоньками.
- Ашата кунчал… все кунчал… - объясняет равнодушно переводчик. - Мало-мало сама кунчат…
В чувале сосредотачивается все башкирское хозяйство. Это печь самого примитивного устройства, даже не печь в собственном смысле, а одна труба, которая внизу немного расширена. В этом расширении вынут бок - и чувал готов. Дрова кладутся стоймя, как в камине, и тепло держится в избе, пока они горят, а погас огонь, и тепло все ушло в трубу, потому что ни вьюшек, ни закут не полагается. От чувала идет боровок, который заканчивается неизбежным чугунным казаном, вмазанным в верхнюю стенку. Этот котел составляет все: в нем варится пища, в нем бучат белье, в нем дают объедки собакам. Такой чувал вылепляется из глины, и в этом, кажется, все удобство. Где берут башкиры, чтобы поддерживать в своих чувалах огонь день и ночь, для меня осталось неразрешимой загадкой. Кругом все леса вырублены давным-давно, и остался один карандашик да березовые метелки.
Сунув какую-то мелочь Гафизу, мы отправились к следующему нумеру. Изба деревянная. Крыльцо выходит прямо на улицу. То же оконце-бельмо, те же нары и тот же чувал. Кривой старик башкир являлся главой семьи в восемь душ: сам с женой и шесть человек детей. Те же лохмотья и та же отчаянная голодовка. Девочка-подросток пестует совсем голого ребенка. Полуголая девочка лет шести стоит перед нами на нарах и смотрит на гостей жадными бархатными глазами. Мать, как всегда, кожа да кости и ужасно напоминает манекен какой-нибудь антропологической выставки, но дети пользуются завидным здоровьем. Сам хозяин держит себя солидно, как все степные джентельмены.
- Мастер мало-мало… - объясняет переводчик, показывая какую-то починенную кадушку. - Все умеет топорища делат, скамейки делат - большой мастер.
- Мало-мало работаем, - подтверждает сам хозяин не без гордости.
- Он и землю… Много земли пашет.
- Всю осьмину мало-мало, - объясняет домовладыка с достоинством. - Работает бульно хороша… Только хлеб чирвак (прошлое лето в Зауралье появился на хлебе какой-то червяк и немало принес бед, а в том числе съел осьмину и этого башкира) кунчал, всю осьмину кунчал.
Положение получается самое безвыходное. Заметив на стене обрывки лошадиной сбруи, я спросил, есть ли лошадь.
- Ашата был... ашата кунчал... грустно ответил старик и покачал головой.
Здесь было все копчено, и в цепи башкирских злоключений „чирвак" являлся последним звеном. Башкир без лошади не только не работник, а как безлошадный русский крестьянин, а даже и не человек-это последняя степень бедности. Лошадь- символ всякого достатка и вообще благополучия, и вместе с ней башкир съедает все будущее своей семьи. Получается байгуш-бобыль, нищий.
Мы ограничиваемся описанием этих двух семей: башкирская бедностъ однообразна, как и всякое другое несчастье. В Сарах из 150 домов хлеб держался только в трех домах -это говорит достаточно само за себя.
- Теперь веди нас к самому богатому башкиру,-говорили мы переводчику, распростившись с единственным в Сарах древоделом.
- Бульно богатый башкир... у, какой богатый,- бормотал услужливый путеводитель забегая вперед. -Всю деревню купит... ух, какой богатый башкир!1 У него большая изба, как у русского... богатый башкир.
Наше путешествие по деревне, конечно, привлекло общее внимание. В каждом окне мелькали лица. Башкиры- самый общественный народ и все время проводят в беседах: соберутся у первой избы, рассядутся полукругом на корточках и пошли говорить без конца. Даже летом, в самую страду, башкиры, если не в кошах, то непременно дома и непременно в обществе. Работают одни женщины; Апайка и сено косит, и дрова рубить, и скотину обряжает. Появление неизвестных городских людей, конечно, являлось благодарной обществевной темой, и теперь у ворот» собрались кучки галдевших башкир.
Ух, какой богатый башкир жил в центре деревни, в пятистенной новой избе, поставленной русскими плотниками. На дворе попались нам два мальчика в бархатных тюбетейках, а в сенях промелькнула женская тень. Из сеней мы вошли в большую светлую избу, разделенную пестрым ситцевым пологом на две половины. В первой, налево от двери, тянулись широкие нары, устланные стеганными одеялами и дешевыми бухарскими коврами, а во второй горой стояла выбеленная русская печь. Невидимая женская рука ревниво задернула полог, а старик-хозяин, который сидел на нарах, поджав ноги, спрятал под подушку окованную железом шкатулку. Перед ним стоял молодой башкир и смущено перебирал в руках малахай-принес долг или пришел просить денег. Последнее вернее, потому что весенняя голодовка охватила всю Башкирию .
- Здырастуй... болезненным голосом ответил богач на наше приветствие.-Садись мало-мало, гость будешь.
Первый богач одет был в шёлковый затасканнвый бешмет и ситцевые шаровары; на ногах-мягкие сапоги без каблуков и с закаблучьем из зеленой бухарской шегрени.
Худое бледное лицо обросло жиденькой седой бороденкой; большие глаза слезились, беззубый рот ввалился.
- Нога болит, - жаловался старик, прикрывая шкатулку второй подушкой.
- Третий год болит... Сидим мало-мало.
Чтобы занять гостей, старик рассказал ломанным русским языком историю своей болезни-это был застарелый ревматизм с опухолью сочленений.
Мы посидели с четверть часа,-поговорили кой о чем, пожелали хозяину здоровья и удалились с миром,-башкирий богач был жалок...
- А сколько деревень в лапах держит,-завистливо говорил содержатель станции, сам, видимо, желавший нажиться около башкирской бедноты. - Настоящая собачья жила... Ну, а собачек-то видели?.. Хе-хе... Я их, например, и за людей не считаю... ей Богу...
IV.
Выезжали из Саров мы вечером. Приходилось ехать обратно тем же путем, а не проселками, как предполагалось. Не было проезда.
- Теперь только фершалов возим,-объяснял на прощание содержатель земской станции в Сарах. Такие санки налажены, что двоим сесть негде... А я вам двух собачек дал: одну на козлы посадил, другую фалетуром Хе-хе...
- У-у эээх!.. взвыл башкир фалетур, когда наш возок помчался по селу, "собачки" хотели проехать по своей деревне настоящим ямщицким шиком.
Погода заметно унялась, но ветер еще поднимался отдельными пароксизмами: нет-нет и рванет, как сумасшедший. На небе ни одной звезды; тяжелыми серыми грядами виснут снежные тучи; кругом такая мгла, что глаз долго не может различить даже ближайшие предметы. Мне все кажется, что мы едем совсем не по той дороге, по которой ехали давеча,- какие-то кусты, овраги, даже перелески, а там, в сгущенной мгле горизонта, не то гора, не то черная туча. Глаз теряет» различающую способность в такие волчьи ночи, и работает главным образом воображение, населяя пустую степь собственными призраками. То же самое и с ухом: визжит полоз, орет фалетур, стонет ветер или воет степной голодный волк-не разберешь. Закроешь глаза и кажется, что кто-то там, далеко под землей, и жалуется, и стонет, и плачет...
Мой спутник давно дремлет, и я стараюсь последовать его примеру. Как хорошо было бы проспать пять часов и проснуться только на станции. Да, а как вот тот несчастный башкир, который трясется на передней лошади, "фалетуром»-ведь он, бедняга, весь на ветру да и шубенка на нем чуть не из гусиных лапок. Перебираешь в уме десять раз все, что видел днем-опять живьем встает башкирская голодовка, иллюстрированная теперь целой коллекцией портретов. Голая девочка в окне, голый ребенок (отчего было не захватить из города разного ненужного тряпья, чтобы прикрыть беззащитное детское тело?.. русский человек» всегда задним умом крепок), на руках у полуголой девушки маленький Гафиз ( какое поэтическое имя восточного веселого поэта), испеченные лица старух-башкирок, "ух, какой богатый" старик башкир с больной ногой, разные случаи ловкого конокрадства - все это укладывается в голове, как дорожные вещи в чемодан, одно на другое, в художественном беспорядке. И поперек всего этого встает мысль о мертвой башкирской лени, которая никак не укладывается в чемодан. Конечно, жаль башкирскую голь, но почему же они, наученные горьким опытом, повторяющимся из года в год, не хотят работать? И земля есть, и несметные рыбные богатства-и все это пропадает. Являются в виде объяснения жалкие ученые слова о железном законе, по которому слабейшие цивилизации должны вымирать под напором сильнейших, но, ведь, такие объяснения легко делать на бумаге, а живое чувство совсем не желает мириться с неизбежной смертью целого племени. Ведь есть среди башкир такие славные, умные лица, есть достаточный запас энергии (взять хоть того же „фалетура"), есть много данных», которые говорят за вымирающую Башкирию,-есть, наконец, святая наука и люди великой любви-неужели же нет никакого выхода, нет спасения? Отчего башкиры не хотят работать, когда 60 млн. русского населения, работают, не покладая рук-только, бы работать, и Башкирия превратилась бы в цветущую страну с молочными реками и кисельными берегами.
Вот, что говорит известный Вамбери: "Тюрки до поры до времени сыграли свою историческую роль. Страшная драма в истории человечества близится к концу... Причина вся в несчастном совпадении двух обстоятельств: прежде всего, удобной для культуры почвой овладели арийцы и семиты; во-вторых, такова была судьба несчастная тюрков, что они в пору наибольшего проявления своих жизненных сил вступили в сношение с мусульманской культурой. Благодаря религии ислама, окрепли в столь многие опасные стороны азиатского мировоззрения, и утратили они много светлых сторон примитивного быта. Остается применить эти выводы только к истории башкирского племени.
История Башкирии настолько интересна, что мы решаемся привести из нее несколько данных. Башкиры по своему облику напоминают пленена угрского происхождения; смешение башкирских с северными тюрками относится к домонгольскому периоду. Башкирский язык, как язык казанских в крымских татар, несет в себе преобладающие следы северно-тюркского языка, хотя, с другой стороны, он носит и существенные следы влияния восточно-тюркского. Таким образом, кровная связь с officina gentium („очаг народов", как называют историки Среднюю Азию)-вне всякого сомнения, а отсюда проистекают органические последствия. Собственно наша русская история вошла и близкие сношения с башкирским племенем сравнительно очень недавно, всего лет триста назад, когда Ермак перевалил через Урал. До этого времени русская колонизация имела дело исключительно с приуральскими башкирами, а центр составляло Зауралье.
Мы знаем историю Башкирии именно с Ермака, и она вплоть до пугачевщины является сплошным рядом бунтов, одолений, замирений и новых бунтов. На расстоянии двухсот лет тянется с переменным счастьем одна сплошная война, и башкирское племя пало в неравном бою.
До русских, башкиры воевали со степными ордами, надвигавшимися из таинственных глубин Средней Азии. Эти выходцы теснили башкир к горам и заставили одну часть племени перейти на западный склон Урала; но это была домашняя война, известная племенная рознь, борьба из-за кочевьев и угодьев. Настоящую войну башкиры получили в наследство от сибирского хана Кучума. Первое возмущение против русских вспыхнуло в Барабинской степи в 1628 г.,-дело шло о потомстве Кучума. В 1651 г. приверженцы Кучумовичей повоевали Долматов монастырь на р. Исести. Но самое главное восстание происходило в 1662-65 гг.; оно же было в интересах Кучумовичей и последним. По словам летописца, бунтарей на р. Нице „доехали" солдаты (?) и рейтеры, а „они, воры, отопились болотами и речками топкими и ушли, пометав свое платье и седла, и котлы, и топоры". В 1676 г. вспыхнул знаменитый бунт Сеита, где башкиры, оставя „кучумовскую легенду", работали уже в свою голову. "Он, Сеит, не токмо на ту противность всю Башкирию преклонил",-говорит историк Оренбургского края Рычков,- во и с киргиз-кайсаками соединясь, года с три то свое бунтовщичье намерение продолжать... И едва оный их бунт, по претерпении бесчисленных убытков, успокоен, без всякого тем злодеям отмщения". Усмиряли башкир стрелецкие полки и казаки донские, яицкие и украинские. В 1769 г. башкиры опять заволновались, и вот какой "слух" пробежал по степи: "Чигирин турки и крымцы взяли государевых людей побили и мы будем воевать потому что мы с ними одна родня и душа". В этом слышится уже ясный отзыв настоящей политической борьбы, причем "кучумовская легенда" сменилась исламом: после завоевания Казани, фанатическое мусульманское духовенство обратило особенное внимание на Башкирию, только что просвещенную в духе алкорана.
Приведем здесь характерные бытовые подробности. Призывом к войне служила боевая стрела, которая облетала с быстротой молнии улусы, юрты и стойбища. Потом один из воевод доносит в Москву, что „башкиры кормят лошадей",-это тоже было равносильно объявлению войны, потому что в мирное время башкирский скот должен пропитываться своими средствами.
В XVIII веке, когда на Урале усиленно начали насаждать горное дело, бунты башкир продолжались почти без перерыва. Обе стороны сошлись грудь с грудью. Самый сильный бунт совпадает с основанием Оренбурга, потому этим стратегическим пунктом русские заходили в тыл всей зауральской и приуральской „орде". Главным действующим лицом этого бунта (1740 г.) явился самозванный „башкирский хан" Карасакал, который „возмутительными своими внушениями и поступками во всей Башкирии такое замешание причинил, какого прежде еще не било". По словам Рычкова, во время этого "замешания" разорено было 696 башкирских деревень, 28491 человек убиты в боях, казнены, умерли под караулом , розданы в рабство и сосланы в Рогервик. Но и "об этом числе", - как говорит Рычков, -утвердиться не можно, ибо много происходило, особливо от партикулярных людей, того, о чем никаких рапортов подано не было, но еще и нарочно убитых злодеев тамли". Можно сказать смело, что этих незанесенных в рапорты убитых злодеев можно насчитать "больше тысячи"... Князь Урусов, прекративший "замешание", велел препроводить толпу башкир в 5000 чел. под Оренбург, а в 6 верстах от города, на одной горе за Яиком, была учинена приличная экзекуция: 5 человек главных сообщников Карасакала посажены были на колья, утвержденные на нарочно сделанных каменных столбах; 11 человек повешены за ребра, 85 чел. повешены, 21 чел. отрублены головы, которые затем были воткнуты на колья. Остальную толпу угнали под Сакмарск-городок, где тоже на „одной горе" было отрублено еще 120 башкирских голов, 50 человек повешены, а 300 башкирам, по наказании кнутом, отрезаны носы и уши. "Вышеписанными действами и экзекуциями, в сем (1740 г.) чиненными, Башкирия в прямое чувство и страх приведена была и башкирскому замешанию окончание воспоследовало",-так заканчивает Рычков.
Башкирской истории еще нет, но она заслуживает научного исследования. Башкирское племя в двухсотлетней борьбе истощило все свои силы и замерло на веки. Полагаем, что это plusquamperfectum Башкирии рельефно объясняет ее настоящее.
КОНЕЦ
III. ( начало)
Вернувшись с озера, мы отправились по деревне посмотреть, как живут башкиры зимой. Большинство изб такие же, как и в русских деревнях, только постройка хуже: крыши дырявые, трубы кое-как сгорожены из кирпича или камня, хозяйственных построек мало и вообще мало «управы». Резче всего выделялось именно это отсутствие дворов: из изб ход прямо на улицу, да и самая изба точно слерая, - всего одним окном глядит. В одном месте, на задворках, стоял какой-то круглый плетень с соломенной крышей и дымился.
- Это тоже изба? - спрашиваем переводчика.
- Изба мало-мало… Башкир живет.
Плетеную избу могла придумать только ленивая орда; мы, по крайней мере, видели такую постройку на Урале в первый раз. Подходим. Избушка слабо курится. Низенькая, как в покосном балагане, дверь вела внутрь этого ласточкина гнезда. Нагибаемся и глазеем. Маленькое оконце едва светит, как бельмо. Внутреннее пространство в несколько шагов; стены, как в птичьем гнезде, вылеплены желтой глиной; налево от двери неизбежный чувал, направо невысокие татарские нары. Пустота абсолютная; обитатели плетеной избы - старуха-башкирка да двое полуголых башкирят. Хозяйка одета в невозможных лохмотьях, лицо сморщенное, глаза слезятся; около нее жмется девочка лет семи, почти голая, за исключением полуистлевшей тряпицы, прикрывающей живот. Мальчик лет четырех - в таком же костюме. Ни горшка, ни ложки, ни ухвата - решительно никакого признака хозяйственного существования. В углу нары жмурится отчаянно худая кошка с облезлой, точно подъеденной молью шерстью.
- Хозяина дома нет, - объясняет переводчик.
- А как зовут мальчика?
- Гафиз…
Польщенный вниманием, полуголый Гафиз забрался на чувал и, глядя то на мать, то на нас, улыбается такой хорошей детской улыбкой. Темные глаза будущего конокрада так и блестят живыми огоньками.
- Ашата кунчал… все кунчал… - объясняет равнодушно переводчик. - Мало-мало сама кунчат…
В чувале сосредотачивается все башкирское хозяйство. Это печь самого примитивного устройства, даже не печь в собственном смысле, а одна труба, которая внизу немного расширена. В этом расширении вынут бок - и чувал готов. Дрова кладутся стоймя, как в камине, и тепло держится в избе, пока они горят, а погас огонь, и тепло все ушло в трубу, потому что ни вьюшек, ни закут не полагается. От чувала идет боровок, который заканчивается неизбежным чугунным казаном, вмазанным в верхнюю стенку. Этот котел составляет все: в нем варится пища, в нем бучат белье, в нем дают объедки собакам. Такой чувал вылепляется из глины, и в этом, кажется, все удобство. Где берут башкиры, чтобы поддерживать в своих чувалах огонь день и ночь, для меня осталось неразрешимой загадкой. Кругом все леса вырублены давным-давно, и остался один карандашик да березовые метелки.
Сунув какую-то мелочь Гафизу, мы отправились к следующему нумеру. Изба деревянная. Крыльцо выходит прямо на улицу. То же оконце-бельмо, те же нары и тот же чувал. Кривой старик башкир являлся главой семьи в восемь душ: сам с женой и шесть человек детей. Те же лохмотья и та же отчаянная голодовка. Девочка-подросток пестует совсем голого ребенка. Полуголая девочка лет шести стоит перед нами на нарах и смотрит на гостей жадными бархатными глазами. Мать, как всегда, кожа да кости и ужасно напоминает манекен какой-нибудь антропологической выставки, но дети пользуются завидным здоровьем. Сам хозяин держит себя солидно, как все степные джентельмены.
- Мастер мало-мало… - объясняет переводчик, показывая какую-то починенную кадушку. - Все умеет топорища делат, скамейки делат - большой мастер.
- Мало-мало работаем, - подтверждает сам хозяин не без гордости.
- Он и землю… Много земли пашет.
- Всю осьмину мало-мало, - объясняет домовладыка с достоинством. - Работает бульно хороша… Только хлеб чирвак (прошлое лето в Зауралье появился на хлебе какой-то червяк и немало принес бед, а в том числе съел осьмину и этого башкира) кунчал, всю осьмину кунчал.
Положение получается самое безвыходное. Заметив на стене обрывки лошадиной сбруи, я спросил, есть ли лошадь.
- Ашата был... ашата кунчал... грустно ответил старик и покачал головой.
Здесь было все копчено, и в цепи башкирских злоключений „чирвак" являлся последним звеном. Башкир без лошади не только не работник, а как безлошадный русский крестьянин, а даже и не человек-это последняя степень бедности. Лошадь- символ всякого достатка и вообще благополучия, и вместе с ней башкир съедает все будущее своей семьи. Получается байгуш-бобыль, нищий.
Мы ограничиваемся описанием этих двух семей: башкирская бедностъ однообразна, как и всякое другое несчастье. В Сарах из 150 домов хлеб держался только в трех домах -это говорит достаточно само за себя.
- Теперь веди нас к самому богатому башкиру,-говорили мы переводчику, распростившись с единственным в Сарах древоделом.
- Бульно богатый башкир... у, какой богатый,- бормотал услужливый путеводитель забегая вперед. -Всю деревню купит... ух, какой богатый башкир!1 У него большая изба, как у русского... богатый башкир.
Наше путешествие по деревне, конечно, привлекло общее внимание. В каждом окне мелькали лица. Башкиры- самый общественный народ и все время проводят в беседах: соберутся у первой избы, рассядутся полукругом на корточках и пошли говорить без конца. Даже летом, в самую страду, башкиры, если не в кошах, то непременно дома и непременно в обществе. Работают одни женщины; Апайка и сено косит, и дрова рубить, и скотину обряжает. Появление неизвестных городских людей, конечно, являлось благодарной обществевной темой, и теперь у ворот» собрались кучки галдевших башкир.
Ух, какой богатый башкир жил в центре деревни, в пятистенной новой избе, поставленной русскими плотниками. На дворе попались нам два мальчика в бархатных тюбетейках, а в сенях промелькнула женская тень. Из сеней мы вошли в большую светлую избу, разделенную пестрым ситцевым пологом на две половины. В первой, налево от двери, тянулись широкие нары, устланные стеганными одеялами и дешевыми бухарскими коврами, а во второй горой стояла выбеленная русская печь. Невидимая женская рука ревниво задернула полог, а старик-хозяин, который сидел на нарах, поджав ноги, спрятал под подушку окованную железом шкатулку. Перед ним стоял молодой башкир и смущено перебирал в руках малахай-принес долг или пришел просить денег. Последнее вернее, потому что весенняя голодовка охватила всю Башкирию .
- Здырастуй... болезненным голосом ответил богач на наше приветствие.-Садись мало-мало, гость будешь.
Первый богач одет был в шёлковый затасканнвый бешмет и ситцевые шаровары; на ногах-мягкие сапоги без каблуков и с закаблучьем из зеленой бухарской шегрени.
Худое бледное лицо обросло жиденькой седой бороденкой; большие глаза слезились, беззубый рот ввалился.
- Нога болит, - жаловался старик, прикрывая шкатулку второй подушкой.
- Третий год болит... Сидим мало-мало.
Чтобы занять гостей, старик рассказал ломанным русским языком историю своей болезни-это был застарелый ревматизм с опухолью сочленений.
Мы посидели с четверть часа,-поговорили кой о чем, пожелали хозяину здоровья и удалились с миром,-башкирий богач был жалок...
- А сколько деревень в лапах держит,-завистливо говорил содержатель станции, сам, видимо, желавший нажиться около башкирской бедноты. - Настоящая собачья жила... Ну, а собачек-то видели?.. Хе-хе... Я их, например, и за людей не считаю... ей Богу...
IV.
Выезжали из Саров мы вечером. Приходилось ехать обратно тем же путем, а не проселками, как предполагалось. Не было проезда.
- Теперь только фершалов возим,-объяснял на прощание содержатель земской станции в Сарах. Такие санки налажены, что двоим сесть негде... А я вам двух собачек дал: одну на козлы посадил, другую фалетуром Хе-хе...
- У-у эээх!.. взвыл башкир фалетур, когда наш возок помчался по селу, "собачки" хотели проехать по своей деревне настоящим ямщицким шиком.
Погода заметно унялась, но ветер еще поднимался отдельными пароксизмами: нет-нет и рванет, как сумасшедший. На небе ни одной звезды; тяжелыми серыми грядами виснут снежные тучи; кругом такая мгла, что глаз долго не может различить даже ближайшие предметы. Мне все кажется, что мы едем совсем не по той дороге, по которой ехали давеча,- какие-то кусты, овраги, даже перелески, а там, в сгущенной мгле горизонта, не то гора, не то черная туча. Глаз теряет» различающую способность в такие волчьи ночи, и работает главным образом воображение, населяя пустую степь собственными призраками. То же самое и с ухом: визжит полоз, орет фалетур, стонет ветер или воет степной голодный волк-не разберешь. Закроешь глаза и кажется, что кто-то там, далеко под землей, и жалуется, и стонет, и плачет...
Мой спутник давно дремлет, и я стараюсь последовать его примеру. Как хорошо было бы проспать пять часов и проснуться только на станции. Да, а как вот тот несчастный башкир, который трясется на передней лошади, "фалетуром»-ведь он, бедняга, весь на ветру да и шубенка на нем чуть не из гусиных лапок. Перебираешь в уме десять раз все, что видел днем-опять живьем встает башкирская голодовка, иллюстрированная теперь целой коллекцией портретов. Голая девочка в окне, голый ребенок (отчего было не захватить из города разного ненужного тряпья, чтобы прикрыть беззащитное детское тело?.. русский человек» всегда задним умом крепок), на руках у полуголой девушки маленький Гафиз ( какое поэтическое имя восточного веселого поэта), испеченные лица старух-башкирок, "ух, какой богатый" старик башкир с больной ногой, разные случаи ловкого конокрадства - все это укладывается в голове, как дорожные вещи в чемодан, одно на другое, в художественном беспорядке. И поперек всего этого встает мысль о мертвой башкирской лени, которая никак не укладывается в чемодан. Конечно, жаль башкирскую голь, но почему же они, наученные горьким опытом, повторяющимся из года в год, не хотят работать? И земля есть, и несметные рыбные богатства-и все это пропадает. Являются в виде объяснения жалкие ученые слова о железном законе, по которому слабейшие цивилизации должны вымирать под напором сильнейших, но, ведь, такие объяснения легко делать на бумаге, а живое чувство совсем не желает мириться с неизбежной смертью целого племени. Ведь есть среди башкир такие славные, умные лица, есть достаточный запас энергии (взять хоть того же „фалетура"), есть много данных», которые говорят за вымирающую Башкирию,-есть, наконец, святая наука и люди великой любви-неужели же нет никакого выхода, нет спасения? Отчего башкиры не хотят работать, когда 60 млн. русского населения, работают, не покладая рук-только, бы работать, и Башкирия превратилась бы в цветущую страну с молочными реками и кисельными берегами.
Вот, что говорит известный Вамбери: "Тюрки до поры до времени сыграли свою историческую роль. Страшная драма в истории человечества близится к концу... Причина вся в несчастном совпадении двух обстоятельств: прежде всего, удобной для культуры почвой овладели арийцы и семиты; во-вторых, такова была судьба несчастная тюрков, что они в пору наибольшего проявления своих жизненных сил вступили в сношение с мусульманской культурой. Благодаря религии ислама, окрепли в столь многие опасные стороны азиатского мировоззрения, и утратили они много светлых сторон примитивного быта. Остается применить эти выводы только к истории башкирского племени.
История Башкирии настолько интересна, что мы решаемся привести из нее несколько данных. Башкиры по своему облику напоминают пленена угрского происхождения; смешение башкирских с северными тюрками относится к домонгольскому периоду. Башкирский язык, как язык казанских в крымских татар, несет в себе преобладающие следы северно-тюркского языка, хотя, с другой стороны, он носит и существенные следы влияния восточно-тюркского. Таким образом, кровная связь с officina gentium („очаг народов", как называют историки Среднюю Азию)-вне всякого сомнения, а отсюда проистекают органические последствия. Собственно наша русская история вошла и близкие сношения с башкирским племенем сравнительно очень недавно, всего лет триста назад, когда Ермак перевалил через Урал. До этого времени русская колонизация имела дело исключительно с приуральскими башкирами, а центр составляло Зауралье.
Мы знаем историю Башкирии именно с Ермака, и она вплоть до пугачевщины является сплошным рядом бунтов, одолений, замирений и новых бунтов. На расстоянии двухсот лет тянется с переменным счастьем одна сплошная война, и башкирское племя пало в неравном бою.
До русских, башкиры воевали со степными ордами, надвигавшимися из таинственных глубин Средней Азии. Эти выходцы теснили башкир к горам и заставили одну часть племени перейти на западный склон Урала; но это была домашняя война, известная племенная рознь, борьба из-за кочевьев и угодьев. Настоящую войну башкиры получили в наследство от сибирского хана Кучума. Первое возмущение против русских вспыхнуло в Барабинской степи в 1628 г.,-дело шло о потомстве Кучума. В 1651 г. приверженцы Кучумовичей повоевали Долматов монастырь на р. Исести. Но самое главное восстание происходило в 1662-65 гг.; оно же было в интересах Кучумовичей и последним. По словам летописца, бунтарей на р. Нице „доехали" солдаты (?) и рейтеры, а „они, воры, отопились болотами и речками топкими и ушли, пометав свое платье и седла, и котлы, и топоры". В 1676 г. вспыхнул знаменитый бунт Сеита, где башкиры, оставя „кучумовскую легенду", работали уже в свою голову. "Он, Сеит, не токмо на ту противность всю Башкирию преклонил",-говорит историк Оренбургского края Рычков,- во и с киргиз-кайсаками соединясь, года с три то свое бунтовщичье намерение продолжать... И едва оный их бунт, по претерпении бесчисленных убытков, успокоен, без всякого тем злодеям отмщения". Усмиряли башкир стрелецкие полки и казаки донские, яицкие и украинские. В 1769 г. башкиры опять заволновались, и вот какой "слух" пробежал по степи: "Чигирин турки и крымцы взяли государевых людей побили и мы будем воевать потому что мы с ними одна родня и душа". В этом слышится уже ясный отзыв настоящей политической борьбы, причем "кучумовская легенда" сменилась исламом: после завоевания Казани, фанатическое мусульманское духовенство обратило особенное внимание на Башкирию, только что просвещенную в духе алкорана.
Приведем здесь характерные бытовые подробности. Призывом к войне служила боевая стрела, которая облетала с быстротой молнии улусы, юрты и стойбища. Потом один из воевод доносит в Москву, что „башкиры кормят лошадей",-это тоже было равносильно объявлению войны, потому что в мирное время башкирский скот должен пропитываться своими средствами.
В XVIII веке, когда на Урале усиленно начали насаждать горное дело, бунты башкир продолжались почти без перерыва. Обе стороны сошлись грудь с грудью. Самый сильный бунт совпадает с основанием Оренбурга, потому этим стратегическим пунктом русские заходили в тыл всей зауральской и приуральской „орде". Главным действующим лицом этого бунта (1740 г.) явился самозванный „башкирский хан" Карасакал, который „возмутительными своими внушениями и поступками во всей Башкирии такое замешание причинил, какого прежде еще не било". По словам Рычкова, во время этого "замешания" разорено было 696 башкирских деревень, 28491 человек убиты в боях, казнены, умерли под караулом , розданы в рабство и сосланы в Рогервик. Но и "об этом числе", - как говорит Рычков, -утвердиться не можно, ибо много происходило, особливо от партикулярных людей, того, о чем никаких рапортов подано не было, но еще и нарочно убитых злодеев тамли". Можно сказать смело, что этих незанесенных в рапорты убитых злодеев можно насчитать "больше тысячи"... Князь Урусов, прекративший "замешание", велел препроводить толпу башкир в 5000 чел. под Оренбург, а в 6 верстах от города, на одной горе за Яиком, была учинена приличная экзекуция: 5 человек главных сообщников Карасакала посажены были на колья, утвержденные на нарочно сделанных каменных столбах; 11 человек повешены за ребра, 85 чел. повешены, 21 чел. отрублены головы, которые затем были воткнуты на колья. Остальную толпу угнали под Сакмарск-городок, где тоже на „одной горе" было отрублено еще 120 башкирских голов, 50 человек повешены, а 300 башкирам, по наказании кнутом, отрезаны носы и уши. "Вышеписанными действами и экзекуциями, в сем (1740 г.) чиненными, Башкирия в прямое чувство и страх приведена была и башкирскому замешанию окончание воспоследовало",-так заканчивает Рычков.
Башкирской истории еще нет, но она заслуживает научного исследования. Башкирское племя в двухсотлетней борьбе истощило все свои силы и замерло на веки. Полагаем, что это plusquamperfectum Башкирии рельефно объясняет ее настоящее.
КОНЕЦ