Работа над конспектами. "Жизнь в могиле". (1)
Не совсем... И тему мне эту не поднять, сегодня лишь удивляюсь, что меня в своё время увлекло в этот путь, который так нигде и ничем заканчиваться и не пожелал? мне хотелось прочитать всё из новогреческой литературы, что я мог найти в Белинке, параллельно читая и об истории Греции XX века, впрочем, понятно, что я отвлекался то на албанцев, то на болгар, то на сербов, от турок, тоже понятно, спрятаться было некуда и негде... Обострение национальных отношений на Украине актуализирует этот материал. Книги эти есть в Белинке, что-то я нахожу сегодня в интернете, что-то найти не могу, где-то я расширяю цитирование, где-то просто переношу свои заметки из тетрадок, от которых хочется наконец избавиться... Потому это и не "работа над конспектами", а попытка избавиться от них. Очень важно раскрыть тему, когда появляются переводы, найти сведения о переводчиках...
Но прежде верну возможного читателя к этим заметкам
1955. "Герои Шипки". Каннские медведи. Часть 1.
"Америка смоет грязь..." и не только.
Похоже, о турках уже забыли, но не совсем... пленные болгары с греками говорят по-турецки (с.238) (вспомнил выступление Саакашвили в азербайджанском парламенте, о единой судьбе двух братских народов он говорил на русском языке - Р.Б.)
"Писатель и историк Фотиадис, Димитрис, бывший сотрудником Миривилиса по журналу «Новогреческая литература», пишет в своих «Мемуарах» в 1983 году: «Миривилис был демократом и в начале был сторонником Венизелоса......Но сам, к сожалению, без колебаний, надругался над своим щедевром «Жизнь в могиле». Каждое новое издание было худшим, по сравнению с предыдущим. Миривилис пошёл на компромисс с реакцией. Он убрал из своей книги всё, что могло уязвить её. Другими словами, он убивал свою книгу. Как жаль! Его действия были оценены там, где это следует и, наконец, он стал академиком, то есть смертным, как все, кто принадлежит мраморному зданию по улице Панепистимиу. Но если кто-то из его потомком решится издать «Жизнь в могиле» в её первом издании, он сделает его действительно бессмертным. Нужно мужество. Следует воскресить из мёртвых "Жизнь в могиле"». - Стратис Миривилис.
Миривилис С. Жизнь в могиле. - М., 1961 (написана в 1924). - Перевод с новогреческого Г.Лазаревой и Л.Тюриной. Предисловие А.Белецкого. (Фонды Библиотеки им.В.Г.Белинского)
57. (Вступление в Монастир) ... Сербы жестоко мучают нас за то, что мы греки...
Какой-то старик сказал мне:
- Нас бьют плетьми, когда слышат, что мы говорим по-гречески, молимся по-гречески. У нас отняли церкви, хорошие школы. Оскорбляют наших женщин... Они обесчестили всех наших женщин. Город стал публичным домом...
58. Иначе у женщин отбирают хлебные карточки. И никого не выпускают из города.
Господи! Что ж это такое: то ли мы пришли воевать с сербами, чтобы освободить греков, то ли воевать с немцами и болгарами, чтобы помочь нашим союзникам сербам, которых предал король? Что-то надломилось во мне. Вера?
152. (О македонцах) Люди, у которых я живу, говорят на языке, который понятен сербам и болгарам. Сербов они ненавидят, потому что те издеваются над ними и поносят их, как болгар. Болгар же они ненавидят за то, что угнали их сыновей на войну. Нас, греков, они принимают с доброжелательным любопытством, хотя бы потому, что в их глазах мы истинные духовные дети "патрика", т.е. Константинопольского патриахра православной церкви. (...) ... попы, которы Константинопольская патриархия посылала балканским христианам, могли возбудить только ненависть к ней. (...) Он (епископ) ехал в карете, обитой бархатом, растянувшись на пышных коврах, а впереди, рядом с возницей, сидел дьякон. (Это об османских временах - Р.Б.) Всё было бы хорошо, если бы в тяжёлую карету вместо лошадей не впрягали крестьян...
Возница держал в руке толстый кнут. Иногда его в руки брал дьякон. (...)
153. Они относятся к нам по-особому (возвращаясь к македонцам - Р.Б.). Но не хотят быть ни "блгар", ни "срб", ни грц" - ни болгарами, ни сербами, ни греками.
(Хозяйка Анго о сыновьях) Сначала их забрали сербы. Стащили с телеги, избили и увели с собой. "Вы сербы, - кричали они, - почему вы не хотите воевать против болгар?" Потом вместе с немцами пришли болгары. "Вы болгары, - кричали они. - Идите воевать против сербов". И опять били...
Сотириу Д. Земли, обагренные кровью. - М.: Прогресс, 1964. - 240 с. / Перевод с новогреческого А. Сенкевича. Послесловие Ф. Светова. ≡ Σωτηριου Δ. Ματωμενα Χωματα: Μυθιστορημα. - Αθηνα, 1962. (в фондах Бибилиотеки им.В.Г.Белинского, цитаты привожу из публикации на сайте Военная литература)
"Турки из окрестных деревень - Киречлы, Хэвучлы, Баладжик - уважали нас и восхищались нашей сметливостью и трудолюбием. И надо сказать, у них не было повода к тому, чтобы изменить свое мнение. Мы всегда встречали их добрым словом и не забывали угостить. Не было дня, чтобы на наш деревенский базар не приезжали турецкие крестьяне. Они привозили дрова, древесный уголь, птицу, сливки, яйца, сыр - словом, все, чем были богаты. Продав свой товар, они покупали в нашей лавке все, что им было нужно. Вечером они возвращались в свои деревни. Некоторые оставались переночевать у своих друзей. Они ели с нами, спали на наших постелях. Так же поступали и наши, когда ездили в турецкие деревни купить корову, лошадь или договориться насчет регулярной поставки молока. Встречаясь где-нибудь в горах, мы низко кланялись и приветствовали друг друга по-турецки: «Доброе утро», «Добрый вечер».
На ярмарке в день святого Димитрия наша деревня наводнялась турками из далекого вилайета Конья. Их называли кирли. Это были рослые мужчины, загорелые, но изможденные. Они были издольщиками, у них не было ни клочка своей земли, их беспощадно обирали беи. Весь год они не видели ни капли масла, всегда были голодные, несчастные, плохо одетые. Покупали они лишь старые выцветшие жилетки, штопаные шальвары и дедовские джюппе{4}.
Поняв, что работа у беев не принесет им ничего, кроме вечных долгов, они уходили на заработки в чужие места, только бы избавиться от своих хозяев. Они ходили из деревни в деревню и продавали свою силу. А работали они, как тракторы. Ударом лома и сильным толчком ногой каждый мог свалить огромный кедр или дуб. Им отводили три-пять гектаров каменистой земли, которую, казалось, невозможно было очистить, и они превращали ее в плодородное поле, готовое принять семена. Эти земли затем обрабатывали греки, через год-второй заявляли о них турецким властям и без всяких официальных формальностей становились их владельцами.
Таким же образом стал владельцем земли и мой отец, и теперь на его сады и поля любо было посмотреть. Он нанимал на работу турецких батраков, а сам брал ружье, немножко ячменных сухарей и уходил на охоту. Он убивал диких кабанов и продавал их мясо. Вырученные деньги шли на уплату батракам.
Христианским праздникам кирли радовались не меньше нашего. Это был хороший случай подкормиться. Не было ни одного греческого дома, в котором бы их не угощали самым вкусным, что было на столе. В Новый год они обычно собирались у источников, а гречанки, приходившие за водой, приносили им на подносах баклаву, халву, новогодние пироги. А чистый понедельник, когда начинался пост и жители Кыркындже чистили посуду, чтобы даже запаха скоромного не оставалось в доме, для этих турецких батраков был самым счастливым днем их жизни. В каждом доме они получали целые подносы пирогов с сыром, с яйцами, макароны, сласти. И кирли, улыбающиеся и счастливые, благодарили бабушек и тетушек: «Большое спасибо, сестра». Когда наступал апрель и день святого Георгия, они получали деньги за свой труд и, опечаленные, заходили в каждый греческий дом проститься; потом возвращались в свои места.
- Пусть пойдет мне впрок хлеб, который я ел в твоем доме, - говорил кирли.
А грек отвечал:
- Буду надеяться. Счастливого пути. С богом".
(...)
Доверие, которое питал ко мне Шевкет, укрепилось особенно после одного случая. Деревня, где жил Шевкет, была, как и другие турецкие деревни, очень отсталой. Там не слышали даже слова «доктор» или «учитель». Когда кто-нибудь заболевал в их деревне, близкий ему человек три часа трясся на лошади - ехал в другую турецкую деревню к мулле, который пользовался славой исцелителя.
- Мулла-эфенди, - говорил человек, - у нашего односельчанина болит то-то и то-то. Что нам делать?
Мулла впадал в глубокую задумчивость. Он мысленно обращался к корану. Вспомнив, какая молитва нужна в данном случае, он садился и писал ее. Человек платил ему за труд, брал сложенную бумажку, возвращался в деревню и давал ее больному, чтоб тот проглотил бумажку и излечился!..
Однажды тяжело заболел отец Шевкета.
- Умрет мой отец, - сказал мне как-то Шевкет. - Бумажки муллы не помогают ему, он тощает с каждым часом.
- Привези-ка ты его в нашу деревню, - посоветовал я. - У нас хороший доктор. Он больным не бумажки дает, а прописывает разные лекарства, пилюли, мази, которые готовит ученый аптекарь.
Шевкет удивился и испугался - не грешно ли обращаться к доктору, а не к мулле? И все же на следующий день, на рассвете, он привез отца, лежавшего без сознания в арбе. Мои отец и мать гостеприимно приняли его, уложили в постель, позвали доктора. Уход и лекарства поставили человека на ноги, и на восьмой день он сел на осла и возвратился к себе в деревню, словно воскресший Лазарь. Односельчане, увидев его на ногах, очень удивились.
- Смотрите-ка! Ну и народ эти греки! И как это их бог сделал греков такими умными?
Через некоторое время Шевкет снова пришел в Кыркындже. Он принес нам меду и сыру в благодарность за все, что мы сделали для его отца. Потом отозвал меня в сторону, вынул из кармана завязанный узелком платок, достал из него монету, вложил ее мне в руку и смущенно прошептал:
- Зажги от меня свечку. Может быть, наши боги подружатся, как и мы...
Поднимаясь сейчас в гору, чтобы попрощаться с ним, я вспоминал приятные часы, которые мы провели вместе, и у меня стало тяжело на сердце. Приближаясь к месту, где он обычно сидел, я вложил два пальца в рот и громко свистнул. Ухо Шевкета сразу уловило свист. Он ответил таким же свистом и, прыгая, как косуля, с уступа на уступ, уже бежал мне навстречу, радостно размахивая палкой.
Не успел он перевести дух и поздороваться, как я объявил ему новость:
- Знаешь, Шевкет, я уезжаю. Отец посылает меня в Смирну.
Маленький турок смертельно побледнел и выронил палку. Я стал объяснять ему, в чем дело, старался, как мог, утешить его.
- Отец говорил, что у меня острый глаз и хорошая голова, поэтому я должен выйти в люди, приглядеться к торговле, сам научиться торговать.
- Торговать? А что значит научиться торговать? - недоуменно спросил он.
- Научиться торговать... это значит, что ты будешь сам воровать и не давать другим себя обворовывать, - ответил я серьезно.
- И как только твой отец мог выбрать для тебя такую постыдную работу, он ведь честный человек! - презрительно проговорил Шевкет.
- Ты меня не понял. Он совсем не хочет сделать из меня вора, которого сажают в тюрьму... Как бы тебе получше объяснить... Ты видал важных, красиво одетых господ, которые приезжают к нам из городов и покупают сразу весь урожай? Вот это и есть торговцы. Они забирают у нас изюм, инжир, маслины и табак за бесценок, а сами в городе продают дороже. Понимаешь? Вот тебе легкий заработок.
- Подумать только! - удивленно воскликнул Шевкет.
Этот наш разговор я часто вспоминал уже в Смирне".
...
- Все господа так живут, дядюшка Якумис? И не разоряются после таких расходов?
- О-о, вот ты о чем беспокоишься, дружок! - ответил он с добродушной иронией. - Ты думаешь, что наши хозяева убыток какой-нибудь потерпят? Они за этот вечер столько сделок состряпают... Сколько пароходов, поездов с маслинами, бочек оливкового масла, тюков хлопка, кожи, табаку пойдет сегодня в оборот! Не беспокойся, мой милый. У тех, кого ты видел, есть собственные горы, деревни, рудники, фабрики! А как же ты думал? Они даже с властями не очень-то считаются. Они их подкармливают, а те на все закрывают глаза. Паше подкинут побольше золотых, бею - поменьше, жандарму серебро сойдет и... можно спокойно спать. Турок задобрили!..
Дядюшка Якумис был человек умный и много повидавший на своем веку, он работал у многих богачей и любил прихвастнуть, что хорошо знает людей.
- Чтоб ты лучше понял, я тебе одну историю расскажу. Работал я у Лимберидиса, торговца одного. И вот как-то послал он меня к турку, который, хоть и занимал большой пост в таможне, денег не много имел и в семье его мясо только на байрам ели. Ну, принес, значит, я ему мешочек серебра и говорю: «Вот маленький подарок от моего хозяина». Так он мне только что руки не целовал. «Да ниспошлет аллах изобилие твоему хозяину!» Через несколько дней, когда этот турок дежурил в таможне, Лимберидис разгрузил целый пароход товаров, не уплатив ни гроша пошлины. Понял? Ну, а теперь больше на иностранцев надо поглядывать, они стали главными конкурентами нашим богачам. Заключить с ними выгодную сделку - все равно что с золотой ложкой во рту родиться. Эти европейские пиявки предпочитают сами высасывать кровь из Турции. Слетаются из разных стран и душат нас. Будь они прокляты! Попомни мои слова, не от турок, а от них придут все наши несчастья.
Дядюшка Якумис свернул цигарку, жадно допил раки и попросил еще. Что-то, видно, терзало его душу.
- Садись... Посмотрим, что дальше будет, - с каким-то особым смыслом сказал он.
- Почему ты так говоришь, дядюшка Якумис? Что-нибудь случилось?
- Да, что-то неладное творится, может, даже кровь прольется...
Он огляделся и, убедившись, что никого рядом нет, притянул мое лицо к своему так близко, что я чуть не задохнулся от его дыхания, и зашептал:
- Ты ничего не слышал? - Его мутный взгляд вдруг прояснился. - Сегодня здесь большие дела обсуждаются. Греция, как видно, подымает голову. Берется за оружие! Свобода расправляет крылья! Но пока она с божьей помощью из матери Греции до нас дойдет, мы тут горя хлебнем. Понимаешь?
Очень скоро я понял значение слов старого кучера. В октябре 1912 года началась балканская война. Вновь закипела кровь у младотурок. Дервиши, беи и высланные из Греции турки - все старались внушить турецкому народу ненависть к нам.
* * *
В 1912 году в турецкую армию были призваны два моих старших брата - Панагос и Михалис. Михалису удалось бежать в Грецию, и там он вступил добровольцем в греческую армию. «Святое дело совершил», - сказал отец. И священник, и учителя, и старейшины деревни потихоньку рассказывали об этом, считая его поступок достойным подражания.
Извечное стремление к свободе росло в душах греков, живших под турецким игом. Но ширилось и движение младотурок. Как раньше они кричали о Крите, так теперь - о Македонии: «Наша Македония!» - возбуждая этим и себя и нас. «Проснитесь же, скоты!» - взывали младотурки к своему народу. Но одним приказом скот не разбудишь. И тогда то тут, то там стали совершаться убийства христиан.
Помню, в это время приехал с Среднего Востока сын Шейтаноглу Тимиос.
- Плохие вести привез я тебе, отец, - сказал он. - Турки совсем обнаглели. Немецкие, французские, итальянские агенты их подзуживают. В Бейруте я встретил Нури-бея. Он мне дал местную газету. На, почитай, о чем там пишут.
Старик важно надел пенсне в золотой оправе с висящим черным шнурком. С первых же строк он скривил губы и стал нервно теребить свою коротко подстриженную бородку. «Если мы, турки, голодаем и терпим лишения, причиной этого являются гяуры, которые держат в руках наши богатства и нашу торговлю. До каких пор мы будем терпеть их гнет и издевательства? Бойкотируйте их товары. Прекратите заключать с ними всякие сделки. Что вам дает дружба с ними? Какую это приносит вам пользу, зачем вы с такой доверчивостью отдаете им вашу любовь и ваше богатство?»
Много подобных слов было в газете, и старик не верил своим глазам. Он читал и снова перечитывал вслух каждую строку.
- Знаешь, кто распространяет эту проклятую писанину по всей Анатолии? - спросил Тимиос.
- Младотурки. Кто же еще!
- Нет, не угадал, не старайся напрасно. Я тебе скажу: «Deutsche Palestine Bank». Д-да, немецкий банк в Палестине распространяет эту стряпню. Понимаешь?
Старик Шейтаноглу прикрыл свои лисьи глаза и погрузился в раздумье. Как умный торговец, он начал понимать, что иностранный капитал жадно врывается в не огороженный ничем турецкий виноградник, стараясь оттолкнуть при этом любого соперника и закрепиться там. Он повернулся к сыну и сказал:
- Я думаю перевести вклады в швейцарский и французский банки, чтобы вдруг не остаться на бобах. Пусть бог меня накажет, если я неправ, но я очень опасаюсь, что нас ждут тяжелые дни. Турция становится не той, какую мы знали...
Старик рассуждал правильно. Но народу, который жил по-братски рядом с другим народом, нужны были сильные дозы ненависти, чтобы изменить свои чувства. Простые турки, которых не коснулась ядовитая пропаганда, еще долго называли греков братьями. Греческим торговцам стало труднее, но они, как и фабриканты, крупные землевладельцы и ученые, по-прежнему фактически держали в своих руках бразды правления государством".
V.
"Шевкет печально покачал головой. Потом поднял глаза и голосом, идущим из глубины сердца, сказал:
- Ах, моя мать! Ах, братья мои! Если бы это была болезнь! Можно было бы позвать доктора и вылечить их. Скотина подохнет - новую можно завести. А от напасти, которая теперь на нас свалилась, не спасешься.
Шевкет огляделся, чтобы еще раз убедиться, что никого из посторонних в доме нет, и стал рассказывать. Турецкие крестьяне поднимаются против греков. Даже их маленькая и такая тихая деревушка, даже она пришла в движение. Переселенцы-турки, выселенные с острова Крита, из Македонии, из Эпира, младотурецкие муллы и другие священнослужители сеют в сердцах людей ненависть к «собакам-неверным, которые в тысячу раз хуже чумы!»
- Сначала, - продолжал Шевкет, - их ядовитые слова не действовали на людей. «Бросьте, кому мы будем верить - этим чужеземцам или собственным глазам? Мы годами жили рядом с греками как братья и, кроме добра, ничего от них не видели. А теперь вы хотите сделать нас врагами?» Но слова могут как затушить пламя в груди, так и разжечь его. Бессильно и беззащитно перед словом человеческое сердце. А тут еще подстрекатели заговорили о выгоде. «Покончим с неверными, а все их добро и землю заберем себе. Идет?» Кое-кому это приглянулось. Понравились посулы. Тут Али, нищий, спросил насмешливо: «А мозги их тоже можно будет взять?» - «Все возьмем!» - отвечали подстрекатели. А жандармы потихоньку обещали нашим дезертирам: «Волоса у вас на голове не тронем, если вы будете убивать побольше этих неверных». На днях в дом Хафыза завезли винтовки и патроны. Я спросил у своего дяди Мухтара, что все это значит. «Пора бы проснуться, племянничек, может, ты не видишь, что мы сооружаем нашу деревню? Отныне ни один гяур не выйдет в поле... Сердце у меня словно оборвалось. Оно не терпит подлостей. Я пошел к отцу, рассказал ему обо всем и спросил: «Скажите, отец, погрешу ли я перед аллахом и родиной, если расскажу моему другу Манолису обо всем, чтобы они успели спрятаться, чтоб их не застали врасплох?» Отец попросил у меня день сроку, чтобы подумать. Сегодня утром он меня позвал и сказал: «Иди, иди и расскажи все. То, что тут происходит, не божье дело; это нас до добра не доведет».
Добрые черные глаза Шевкета наполнились слезами. Моя мать нагнулась и поцеловала его.
- Да благословит тебя бог, сынок. Постарайся найти Манолиса и поговорить с ним.
Встретиться нам так и не удалось. Шевкета взяли в армию. Ненависть и жестокость, рожденные войной, стали сильнее дружбы и любви..."
...
Вдруг издалека донесся гул голосов и топот. По узкой горной тропе спускалось какое-то стадо, подымая густые облака пыли. Приложив ладони козырьком, мы пытались разглядеть, что происходит. Трое всадников галопом влетели во двор дядюшки Али. Спешившись, они с уважением низко поклонились ему.
- Что случилось, Мехмед? - спросил дядюшка Али одного из жандармов.
- Дядюшка Али, я слышал, что тебе нужны рабочие руки. Там на горе армяне, мы ведем их на... - Он хитро подмигнул и недвусмысленно взмахнул рукой, словно опускал саблю. - Мужчин мы дать тебе не можем, их там нет, только женщины и дети. Но ты все-таки поди взгляни. Среди них есть сильные девушки и смышленые подростки. Староста отобрал себе троих...
Дядюшка Али слушал, задумавшись. Потом обернулся ко мне и сказал:
- Пойдем посмотрим. Что мы теряем?
По мере приближения к толпе мы все отчетливее различали горький плач, душераздирающие вопли, разносившиеся по всей равнине.
- Пощадите-е-е!
- Сжа-а-альтесь!
Навстречу нам шли растрепанные женщины с младенцами на руках, а за их юбки держались плачущие малыши постарше, едва научившиеся ходить. За женщинами шли старухи, опиравшиеся на своих внучат, чтобы не упасть, потому что падавшего тут же пристреливали. Жандармский хлыст свистел без устали. Конвоиры в кровь избивали и взрослых и детей.
В мгновение ока из окрестных турецких деревень сбежались жаждущие кровавых зрелищ, любители поживиться на чужом несчастье. Жандармы устроили веселую забаву. Они выхватывали младенцев из рук матерей и, словно арбузы на базаре, бросали турчанкам.
- Берите! Бесплатно! Все равно они подохнут!
Циничные молодчики разыскивали девушек в толпе армян. Они разрывали на них одежду... смотрели, красива ли у них грудь, щипали их за ягодицы, нашептывали пошлости. Один из жандармов предложил:
- Дураки, обыщите старух, у них полно золота в шальварах!
Я хотел было броситься на этих мерзавцев, но Панагис схватил меня за руку.
- Тебе что, неприятностей мало? Еще захотелось? Забыл, что нас самих здесь за людей не считают? Мы не властны здесь ни над своей честью, ни над жизнью.
Мы ушли возмущенные. Но что мы могли сделать? Вернулся вскоре и дядюшка Али. За ним шли два испуганных армянских подростка.
- Я спас их от верной гибели. Пусть поживут у меня, отъедятся. - Дядюшка Али был удручен всем виденным.
- Стыдно жить после этого, - сказал он. - До чего могут дойти люди! Ведь так ничего святого скоро не останется.
Я не мог вымолвить ни слова, так как меня переполняло бешенство, и схватился за тяпку. Ребята забились в амбар и ни за что не хотели выходить оттуда. Эдавье принесла им молока, хлеба и орехов. Они ни к чему не притронулись. Всю ночь они не спали. Страшно было видеть в темноте их сверкающие глаза. Мы тоже не могли уснуть; нам хотелось облегчить их страдания, завоевать их доверие. Мы старались утешить их как могли.
- Лучше бы не родиться! - сказал мне Степан, старший из мальчиков. Ему было около семнадцати лет.
Постепенно мы подружились. Дома Степан учился в школе, совсем не знал крестьянской работы, и ему очень нужна была моя помощь. Щуплый, застенчивый, с густой шапкой курчавых волос и красивыми печальными глазами, он таял с каждым днем. Младший же, Серго, скоро привык и успокоился.
- Послушай, Степан, - сказал я ему однажды, когда мы укладывались спать, - ты же грамотный парень, неужели ты не знаешь, что человек терпеливее любого животного, он все может вынести! Заставь свое сердце окаменеть на время... Надо выжить.
- Зачем жить? - сухо спросил он. - Я не хочу жить!
- Не говори так, Степан. Жизнь прекрасна, как бы жестока она ни была. Это я тебе говорю, а я многое повидал.
- Ох, если бы тебе пришлось увидеть то, что видел я...
- У тебя есть родные? Я хочу сказать, ты надеешься найти кого-нибудь из своих близких после войны?
Степан побледнел. Я понял, что задел его за живое. Он приподнялся, оперся на локти. В мерцающем свете фонаря он казался стариком. Глубокие складки залегли на его лице. Ему нужно было отвести душу.
- Я расскажу тебе все как было, - сказал он. - Десять дней назад в нашу деревню пришел турок Нури, главарь бандитской шайки. Люди думали, что он, как и раньше, пришел получить откуп. Он и в самом деле сначала потребовал с жителей деревни три тысячи золотых. Мой отец был председателем общины. Он взял с собой священника и они обошли все дома. Они собрали какую-то сумму, а недостающее доложили из своих денег и общинных. Когда отец принес деньги Нури, бандит, вместо того чтобы утихомириться, взбесился.
«Ах ты, армянская сволочь! - заорал он. - Не мог принести хоть одной лирой больше? Значит, денежки у вас водятся? Кошельки набиты? Иди обратно и принеси мне пять тысяч лир и все золотые вещи, что есть у ваших женщин. И смотри, мерзавец, чтоб ни одного детского крестика, ни одного обручального кольца, ни одного золотого зуба не забыл! А теперь убирайся! Даю тебе два часа сроку! Хочешь глашатая посылай, хочешь в колокола звони - но чтоб деньги и золото были!»
Отец забежал домой и рассказал все матери. Забирай детей и уходи, пока не поздно. Он объяснил ей, где она должна укрыться, и снова ушел.
Улицы были пусты. Молодчики Нури засели в школе, ожидая дележки. Мать не решалась покинуть дом. Два моих старших брата еще не возвратились из нашей лавки, и мы не знали, что с ними случилось. Младший братишка лежал в жару. «Я не пойду, - сказала мать. - Я должна быть здесь, с твоим отцом и братьями - Вартаном и Карапетом...»
Вскоре мы услышали звон колоколов. Глашатай кричал на улице: «Все мужчины старше пятнадцати лет должны собраться в церкви!» Я испуганно смотрел на мать. Она беспокойно оглядывала стены, мебель, лестницы; потом обняла меня, прижала к себе, стала целовать и приговаривать: «Нет, нет, Степан, ты не должен идти! Не бойся, мой мальчик, я спрячу тебя, я защищу тебя. Ты выглядишь совсем ребенком, не всякий догадается, сколько тебе лет...»
Голос глашатая настойчиво лез в уши: «Кто не явится, будет расстрелян на месте!» И вдруг мы увидели, как мимо нашего дома ведут отца. Его заставили нести кол, на который была насажена голова священника. Даже через щели закрытых ставен мы видели, как слезы текут из глаз отца. Мать закрыла руками лицо и зарыдала. Потом взяла маленького брата из колыбели, собрала узел и, как только все стихло, мы ушли из дому. Крадучись от стены к стене, мы добрались наконец до тайника на кладбище, о котором сказал матери отец. Мы спустились в темный, сырой, просторный склеп с семейной гробницей и увидели там много людей, которые молча молились, стоя на коленях. В склепе была мертвая тишина; казалось, люди не дышали. Нам освободили место, и мы тоже встали на колени. Мой маленький братишка застонал, а потом громко заплакал. Мать стала качать его, целовать, дала ему свою пустую грудь, обернула животик шерстяным платком, принялась растирать холодные ножки, пытаясь согреть их. «Сердечко мое! Детка моя!» - повторяла она и испуганно оглядывалась на людей.
«Нас выдаст этот младенец!» - крикнул кто-то.
«Нет ли у кого-нибудь опиума, надо ему дать».
Потом послышался тихий хриплый голос:
«Задушить его надо. Задушить поскорее! Чего вы ждете?»
Мать в ужасе отступила и прижалась к стене. Глаза ее расширились и стали страшными. Она прижала малыша к груди, прикрыла с головой одеялом. Но он извивался, бился и кричал, кричал. Тогда... тогда несколько пар рук протянулось к нему. Какая-то старуха быстро накрыла ему голову подушкой. «Прижми, несчастная, прижми подушку покрепче, чтобы не слышно было плача, - зашептала она матери. - Еще крепче. Еще! Еще!.. Вот так». Когда мать отняла подушку, плач прекратился навсегда. Колени у матери подогнулись. Она стала медленно сползать по стене на землю, продолжая нежно прижимать к себе закутанного в одеяло малыша и приговаривать: «Не надо больше плакать, мое сердечко, не надо, мой хороший! А то убьют нас...» Вдруг она повернула ко мне свое лицо. Я испугался, увидев в полумраке ее глаза. «Степан, почему он заснул? Почему он не дышит? Степан! Может...»
Голос Степана прервался, и он заплакал. Мне хотелось его утешить.
- Как знать, - сказал я, - может, твой отец и братья живы! Иногда бывают такие сказочные случаи...
- В нашей деревне не осталось в живых ни одного мужчины, - ответил он. - Всех сожгли в церкви. Нури ушел, но наш тайник раскрыли и нас обманом выманили из него. Нам сказали: «Не бойтесь. Все страшное позади. Сейчас прибудут жандармы и наведут порядок». Но как только прибыли жандармы, нас построили в колонну и, подгоняя хлыстами и прикладами, куда-то погнали. Нас гнали день и ночь. Когда мы подошли к Гюль-Дере, явился какой-то разъяренный офицер, отобрал из толпы ребят постарше и стал кричать на конвоира: «Почему до сих пор живы эти ублюдки? Ты что, слепой, не видишь, что они уже взрослые мужчины? Хочешь, чтоб опять тут расплодились армяне? Немедленно расстрелять!»
Когда меня оторвали от матери, она не плакала, не сопротивлялась. Она сказала: «До скорой встречи, Степан. Я первой пойду на тот свет и встречу тебя там...» И бросилась в пропасть!.. Когда дядюшка Али пришел выбирать работников, как раз должны были убить меня и Серго...
Позднее я услышал рассказы о кошмарах еще более страшных, чем пережил Степан. Это происходило в Эрзуруме, Киликие, Диярбакыре, Сивасе, Хастамону и других местах. Время стерло страшные подробности. Если вы откроете сейчас какую-нибудь книжку по истории, то найдете только сухие строки «о резне и преследовании армян во время первой мировой войны». Вы найдете и несколько холодных цифр. Одни говорят, что число жертв достигло миллиона, другие - что миллиона с лишним, третьи утверждают, что погибло полтора миллиона армян и греков. Не оставляйте без внимания вопрос о виновниках этих событий, тем более что он достаточно запутан. За эти события ответственны не только турки. Христиане, которые жили в Анатолии и в руках которых находились ключи к ее богатствам, были выброшены оттуда потому, что мешали сначала немецкой экспансии, а позднее капиталистам стран, стоявших за спиной Антанты. Самые бесчестные и коварные замыслы иностранных монополистов в области экономического господства в Турции сосредоточились на железной дороге, ведущей из Мосула и Багдада в Смирну, так как она проходила по нефтяным районам Среднего Востока и сказочно богатым местам Анатолии. Поход за золотым руном продолжается и до сих пор...
...
- Я знаю, что ты хочешь бежать, - вдруг сказала она, нарушив тягостное молчание. - Не делай этого, Манолис. Оставайся у нас до окончания войны, а тогда, если ты захочешь, я поеду с тобой к тебе на родину. Разве ты не можешь представить меня христианкой твоим родным? Я буду любить то, что любишь ты, и верить в то, во что веришь ты. У нас многие христианки говорят по-турецки, между нами нет никакой разницы. Ты не скажешь, что меня зовут Эдавье, будешь называть Марией...
Бедная Эдавье! Она говорила со мной языком любви, но я не понимал ее, преисполненный ненависти, которую ежечасно разжигала война.
...
XII
Продолжение следует...
Но прежде верну возможного читателя к этим заметкам
1955. "Герои Шипки". Каннские медведи. Часть 1.
"Америка смоет грязь..." и не только.
Похоже, о турках уже забыли, но не совсем... пленные болгары с греками говорят по-турецки (с.238) (вспомнил выступление Саакашвили в азербайджанском парламенте, о единой судьбе двух братских народов он говорил на русском языке - Р.Б.)
"Писатель и историк Фотиадис, Димитрис, бывший сотрудником Миривилиса по журналу «Новогреческая литература», пишет в своих «Мемуарах» в 1983 году: «Миривилис был демократом и в начале был сторонником Венизелоса......Но сам, к сожалению, без колебаний, надругался над своим щедевром «Жизнь в могиле». Каждое новое издание было худшим, по сравнению с предыдущим. Миривилис пошёл на компромисс с реакцией. Он убрал из своей книги всё, что могло уязвить её. Другими словами, он убивал свою книгу. Как жаль! Его действия были оценены там, где это следует и, наконец, он стал академиком, то есть смертным, как все, кто принадлежит мраморному зданию по улице Панепистимиу. Но если кто-то из его потомком решится издать «Жизнь в могиле» в её первом издании, он сделает его действительно бессмертным. Нужно мужество. Следует воскресить из мёртвых "Жизнь в могиле"». - Стратис Миривилис.
Миривилис С. Жизнь в могиле. - М., 1961 (написана в 1924). - Перевод с новогреческого Г.Лазаревой и Л.Тюриной. Предисловие А.Белецкого. (Фонды Библиотеки им.В.Г.Белинского)
57. (Вступление в Монастир) ... Сербы жестоко мучают нас за то, что мы греки...
Какой-то старик сказал мне:
- Нас бьют плетьми, когда слышат, что мы говорим по-гречески, молимся по-гречески. У нас отняли церкви, хорошие школы. Оскорбляют наших женщин... Они обесчестили всех наших женщин. Город стал публичным домом...
58. Иначе у женщин отбирают хлебные карточки. И никого не выпускают из города.
Господи! Что ж это такое: то ли мы пришли воевать с сербами, чтобы освободить греков, то ли воевать с немцами и болгарами, чтобы помочь нашим союзникам сербам, которых предал король? Что-то надломилось во мне. Вера?
152. (О македонцах) Люди, у которых я живу, говорят на языке, который понятен сербам и болгарам. Сербов они ненавидят, потому что те издеваются над ними и поносят их, как болгар. Болгар же они ненавидят за то, что угнали их сыновей на войну. Нас, греков, они принимают с доброжелательным любопытством, хотя бы потому, что в их глазах мы истинные духовные дети "патрика", т.е. Константинопольского патриахра православной церкви. (...) ... попы, которы Константинопольская патриархия посылала балканским христианам, могли возбудить только ненависть к ней. (...) Он (епископ) ехал в карете, обитой бархатом, растянувшись на пышных коврах, а впереди, рядом с возницей, сидел дьякон. (Это об османских временах - Р.Б.) Всё было бы хорошо, если бы в тяжёлую карету вместо лошадей не впрягали крестьян...
Возница держал в руке толстый кнут. Иногда его в руки брал дьякон. (...)
153. Они относятся к нам по-особому (возвращаясь к македонцам - Р.Б.). Но не хотят быть ни "блгар", ни "срб", ни грц" - ни болгарами, ни сербами, ни греками.
(Хозяйка Анго о сыновьях) Сначала их забрали сербы. Стащили с телеги, избили и увели с собой. "Вы сербы, - кричали они, - почему вы не хотите воевать против болгар?" Потом вместе с немцами пришли болгары. "Вы болгары, - кричали они. - Идите воевать против сербов". И опять били...
Сотириу Д. Земли, обагренные кровью. - М.: Прогресс, 1964. - 240 с. / Перевод с новогреческого А. Сенкевича. Послесловие Ф. Светова. ≡ Σωτηριου Δ. Ματωμενα Χωματα: Μυθιστορημα. - Αθηνα, 1962. (в фондах Бибилиотеки им.В.Г.Белинского, цитаты привожу из публикации на сайте Военная литература)
"Турки из окрестных деревень - Киречлы, Хэвучлы, Баладжик - уважали нас и восхищались нашей сметливостью и трудолюбием. И надо сказать, у них не было повода к тому, чтобы изменить свое мнение. Мы всегда встречали их добрым словом и не забывали угостить. Не было дня, чтобы на наш деревенский базар не приезжали турецкие крестьяне. Они привозили дрова, древесный уголь, птицу, сливки, яйца, сыр - словом, все, чем были богаты. Продав свой товар, они покупали в нашей лавке все, что им было нужно. Вечером они возвращались в свои деревни. Некоторые оставались переночевать у своих друзей. Они ели с нами, спали на наших постелях. Так же поступали и наши, когда ездили в турецкие деревни купить корову, лошадь или договориться насчет регулярной поставки молока. Встречаясь где-нибудь в горах, мы низко кланялись и приветствовали друг друга по-турецки: «Доброе утро», «Добрый вечер».
На ярмарке в день святого Димитрия наша деревня наводнялась турками из далекого вилайета Конья. Их называли кирли. Это были рослые мужчины, загорелые, но изможденные. Они были издольщиками, у них не было ни клочка своей земли, их беспощадно обирали беи. Весь год они не видели ни капли масла, всегда были голодные, несчастные, плохо одетые. Покупали они лишь старые выцветшие жилетки, штопаные шальвары и дедовские джюппе{4}.
Поняв, что работа у беев не принесет им ничего, кроме вечных долгов, они уходили на заработки в чужие места, только бы избавиться от своих хозяев. Они ходили из деревни в деревню и продавали свою силу. А работали они, как тракторы. Ударом лома и сильным толчком ногой каждый мог свалить огромный кедр или дуб. Им отводили три-пять гектаров каменистой земли, которую, казалось, невозможно было очистить, и они превращали ее в плодородное поле, готовое принять семена. Эти земли затем обрабатывали греки, через год-второй заявляли о них турецким властям и без всяких официальных формальностей становились их владельцами.
Таким же образом стал владельцем земли и мой отец, и теперь на его сады и поля любо было посмотреть. Он нанимал на работу турецких батраков, а сам брал ружье, немножко ячменных сухарей и уходил на охоту. Он убивал диких кабанов и продавал их мясо. Вырученные деньги шли на уплату батракам.
Христианским праздникам кирли радовались не меньше нашего. Это был хороший случай подкормиться. Не было ни одного греческого дома, в котором бы их не угощали самым вкусным, что было на столе. В Новый год они обычно собирались у источников, а гречанки, приходившие за водой, приносили им на подносах баклаву, халву, новогодние пироги. А чистый понедельник, когда начинался пост и жители Кыркындже чистили посуду, чтобы даже запаха скоромного не оставалось в доме, для этих турецких батраков был самым счастливым днем их жизни. В каждом доме они получали целые подносы пирогов с сыром, с яйцами, макароны, сласти. И кирли, улыбающиеся и счастливые, благодарили бабушек и тетушек: «Большое спасибо, сестра». Когда наступал апрель и день святого Георгия, они получали деньги за свой труд и, опечаленные, заходили в каждый греческий дом проститься; потом возвращались в свои места.
- Пусть пойдет мне впрок хлеб, который я ел в твоем доме, - говорил кирли.
А грек отвечал:
- Буду надеяться. Счастливого пути. С богом".
(...)
Доверие, которое питал ко мне Шевкет, укрепилось особенно после одного случая. Деревня, где жил Шевкет, была, как и другие турецкие деревни, очень отсталой. Там не слышали даже слова «доктор» или «учитель». Когда кто-нибудь заболевал в их деревне, близкий ему человек три часа трясся на лошади - ехал в другую турецкую деревню к мулле, который пользовался славой исцелителя.
- Мулла-эфенди, - говорил человек, - у нашего односельчанина болит то-то и то-то. Что нам делать?
Мулла впадал в глубокую задумчивость. Он мысленно обращался к корану. Вспомнив, какая молитва нужна в данном случае, он садился и писал ее. Человек платил ему за труд, брал сложенную бумажку, возвращался в деревню и давал ее больному, чтоб тот проглотил бумажку и излечился!..
Однажды тяжело заболел отец Шевкета.
- Умрет мой отец, - сказал мне как-то Шевкет. - Бумажки муллы не помогают ему, он тощает с каждым часом.
- Привези-ка ты его в нашу деревню, - посоветовал я. - У нас хороший доктор. Он больным не бумажки дает, а прописывает разные лекарства, пилюли, мази, которые готовит ученый аптекарь.
Шевкет удивился и испугался - не грешно ли обращаться к доктору, а не к мулле? И все же на следующий день, на рассвете, он привез отца, лежавшего без сознания в арбе. Мои отец и мать гостеприимно приняли его, уложили в постель, позвали доктора. Уход и лекарства поставили человека на ноги, и на восьмой день он сел на осла и возвратился к себе в деревню, словно воскресший Лазарь. Односельчане, увидев его на ногах, очень удивились.
- Смотрите-ка! Ну и народ эти греки! И как это их бог сделал греков такими умными?
Через некоторое время Шевкет снова пришел в Кыркындже. Он принес нам меду и сыру в благодарность за все, что мы сделали для его отца. Потом отозвал меня в сторону, вынул из кармана завязанный узелком платок, достал из него монету, вложил ее мне в руку и смущенно прошептал:
- Зажги от меня свечку. Может быть, наши боги подружатся, как и мы...
Поднимаясь сейчас в гору, чтобы попрощаться с ним, я вспоминал приятные часы, которые мы провели вместе, и у меня стало тяжело на сердце. Приближаясь к месту, где он обычно сидел, я вложил два пальца в рот и громко свистнул. Ухо Шевкета сразу уловило свист. Он ответил таким же свистом и, прыгая, как косуля, с уступа на уступ, уже бежал мне навстречу, радостно размахивая палкой.
Не успел он перевести дух и поздороваться, как я объявил ему новость:
- Знаешь, Шевкет, я уезжаю. Отец посылает меня в Смирну.
Маленький турок смертельно побледнел и выронил палку. Я стал объяснять ему, в чем дело, старался, как мог, утешить его.
- Отец говорил, что у меня острый глаз и хорошая голова, поэтому я должен выйти в люди, приглядеться к торговле, сам научиться торговать.
- Торговать? А что значит научиться торговать? - недоуменно спросил он.
- Научиться торговать... это значит, что ты будешь сам воровать и не давать другим себя обворовывать, - ответил я серьезно.
- И как только твой отец мог выбрать для тебя такую постыдную работу, он ведь честный человек! - презрительно проговорил Шевкет.
- Ты меня не понял. Он совсем не хочет сделать из меня вора, которого сажают в тюрьму... Как бы тебе получше объяснить... Ты видал важных, красиво одетых господ, которые приезжают к нам из городов и покупают сразу весь урожай? Вот это и есть торговцы. Они забирают у нас изюм, инжир, маслины и табак за бесценок, а сами в городе продают дороже. Понимаешь? Вот тебе легкий заработок.
- Подумать только! - удивленно воскликнул Шевкет.
Этот наш разговор я часто вспоминал уже в Смирне".
...
- Все господа так живут, дядюшка Якумис? И не разоряются после таких расходов?
- О-о, вот ты о чем беспокоишься, дружок! - ответил он с добродушной иронией. - Ты думаешь, что наши хозяева убыток какой-нибудь потерпят? Они за этот вечер столько сделок состряпают... Сколько пароходов, поездов с маслинами, бочек оливкового масла, тюков хлопка, кожи, табаку пойдет сегодня в оборот! Не беспокойся, мой милый. У тех, кого ты видел, есть собственные горы, деревни, рудники, фабрики! А как же ты думал? Они даже с властями не очень-то считаются. Они их подкармливают, а те на все закрывают глаза. Паше подкинут побольше золотых, бею - поменьше, жандарму серебро сойдет и... можно спокойно спать. Турок задобрили!..
Дядюшка Якумис был человек умный и много повидавший на своем веку, он работал у многих богачей и любил прихвастнуть, что хорошо знает людей.
- Чтоб ты лучше понял, я тебе одну историю расскажу. Работал я у Лимберидиса, торговца одного. И вот как-то послал он меня к турку, который, хоть и занимал большой пост в таможне, денег не много имел и в семье его мясо только на байрам ели. Ну, принес, значит, я ему мешочек серебра и говорю: «Вот маленький подарок от моего хозяина». Так он мне только что руки не целовал. «Да ниспошлет аллах изобилие твоему хозяину!» Через несколько дней, когда этот турок дежурил в таможне, Лимберидис разгрузил целый пароход товаров, не уплатив ни гроша пошлины. Понял? Ну, а теперь больше на иностранцев надо поглядывать, они стали главными конкурентами нашим богачам. Заключить с ними выгодную сделку - все равно что с золотой ложкой во рту родиться. Эти европейские пиявки предпочитают сами высасывать кровь из Турции. Слетаются из разных стран и душат нас. Будь они прокляты! Попомни мои слова, не от турок, а от них придут все наши несчастья.
Дядюшка Якумис свернул цигарку, жадно допил раки и попросил еще. Что-то, видно, терзало его душу.
- Садись... Посмотрим, что дальше будет, - с каким-то особым смыслом сказал он.
- Почему ты так говоришь, дядюшка Якумис? Что-нибудь случилось?
- Да, что-то неладное творится, может, даже кровь прольется...
Он огляделся и, убедившись, что никого рядом нет, притянул мое лицо к своему так близко, что я чуть не задохнулся от его дыхания, и зашептал:
- Ты ничего не слышал? - Его мутный взгляд вдруг прояснился. - Сегодня здесь большие дела обсуждаются. Греция, как видно, подымает голову. Берется за оружие! Свобода расправляет крылья! Но пока она с божьей помощью из матери Греции до нас дойдет, мы тут горя хлебнем. Понимаешь?
Очень скоро я понял значение слов старого кучера. В октябре 1912 года началась балканская война. Вновь закипела кровь у младотурок. Дервиши, беи и высланные из Греции турки - все старались внушить турецкому народу ненависть к нам.
* * *
В 1912 году в турецкую армию были призваны два моих старших брата - Панагос и Михалис. Михалису удалось бежать в Грецию, и там он вступил добровольцем в греческую армию. «Святое дело совершил», - сказал отец. И священник, и учителя, и старейшины деревни потихоньку рассказывали об этом, считая его поступок достойным подражания.
Извечное стремление к свободе росло в душах греков, живших под турецким игом. Но ширилось и движение младотурок. Как раньше они кричали о Крите, так теперь - о Македонии: «Наша Македония!» - возбуждая этим и себя и нас. «Проснитесь же, скоты!» - взывали младотурки к своему народу. Но одним приказом скот не разбудишь. И тогда то тут, то там стали совершаться убийства христиан.
Помню, в это время приехал с Среднего Востока сын Шейтаноглу Тимиос.
- Плохие вести привез я тебе, отец, - сказал он. - Турки совсем обнаглели. Немецкие, французские, итальянские агенты их подзуживают. В Бейруте я встретил Нури-бея. Он мне дал местную газету. На, почитай, о чем там пишут.
Старик важно надел пенсне в золотой оправе с висящим черным шнурком. С первых же строк он скривил губы и стал нервно теребить свою коротко подстриженную бородку. «Если мы, турки, голодаем и терпим лишения, причиной этого являются гяуры, которые держат в руках наши богатства и нашу торговлю. До каких пор мы будем терпеть их гнет и издевательства? Бойкотируйте их товары. Прекратите заключать с ними всякие сделки. Что вам дает дружба с ними? Какую это приносит вам пользу, зачем вы с такой доверчивостью отдаете им вашу любовь и ваше богатство?»
Много подобных слов было в газете, и старик не верил своим глазам. Он читал и снова перечитывал вслух каждую строку.
- Знаешь, кто распространяет эту проклятую писанину по всей Анатолии? - спросил Тимиос.
- Младотурки. Кто же еще!
- Нет, не угадал, не старайся напрасно. Я тебе скажу: «Deutsche Palestine Bank». Д-да, немецкий банк в Палестине распространяет эту стряпню. Понимаешь?
Старик Шейтаноглу прикрыл свои лисьи глаза и погрузился в раздумье. Как умный торговец, он начал понимать, что иностранный капитал жадно врывается в не огороженный ничем турецкий виноградник, стараясь оттолкнуть при этом любого соперника и закрепиться там. Он повернулся к сыну и сказал:
- Я думаю перевести вклады в швейцарский и французский банки, чтобы вдруг не остаться на бобах. Пусть бог меня накажет, если я неправ, но я очень опасаюсь, что нас ждут тяжелые дни. Турция становится не той, какую мы знали...
Старик рассуждал правильно. Но народу, который жил по-братски рядом с другим народом, нужны были сильные дозы ненависти, чтобы изменить свои чувства. Простые турки, которых не коснулась ядовитая пропаганда, еще долго называли греков братьями. Греческим торговцам стало труднее, но они, как и фабриканты, крупные землевладельцы и ученые, по-прежнему фактически держали в своих руках бразды правления государством".
V.
"Шевкет печально покачал головой. Потом поднял глаза и голосом, идущим из глубины сердца, сказал:
- Ах, моя мать! Ах, братья мои! Если бы это была болезнь! Можно было бы позвать доктора и вылечить их. Скотина подохнет - новую можно завести. А от напасти, которая теперь на нас свалилась, не спасешься.
Шевкет огляделся, чтобы еще раз убедиться, что никого из посторонних в доме нет, и стал рассказывать. Турецкие крестьяне поднимаются против греков. Даже их маленькая и такая тихая деревушка, даже она пришла в движение. Переселенцы-турки, выселенные с острова Крита, из Македонии, из Эпира, младотурецкие муллы и другие священнослужители сеют в сердцах людей ненависть к «собакам-неверным, которые в тысячу раз хуже чумы!»
- Сначала, - продолжал Шевкет, - их ядовитые слова не действовали на людей. «Бросьте, кому мы будем верить - этим чужеземцам или собственным глазам? Мы годами жили рядом с греками как братья и, кроме добра, ничего от них не видели. А теперь вы хотите сделать нас врагами?» Но слова могут как затушить пламя в груди, так и разжечь его. Бессильно и беззащитно перед словом человеческое сердце. А тут еще подстрекатели заговорили о выгоде. «Покончим с неверными, а все их добро и землю заберем себе. Идет?» Кое-кому это приглянулось. Понравились посулы. Тут Али, нищий, спросил насмешливо: «А мозги их тоже можно будет взять?» - «Все возьмем!» - отвечали подстрекатели. А жандармы потихоньку обещали нашим дезертирам: «Волоса у вас на голове не тронем, если вы будете убивать побольше этих неверных». На днях в дом Хафыза завезли винтовки и патроны. Я спросил у своего дяди Мухтара, что все это значит. «Пора бы проснуться, племянничек, может, ты не видишь, что мы сооружаем нашу деревню? Отныне ни один гяур не выйдет в поле... Сердце у меня словно оборвалось. Оно не терпит подлостей. Я пошел к отцу, рассказал ему обо всем и спросил: «Скажите, отец, погрешу ли я перед аллахом и родиной, если расскажу моему другу Манолису обо всем, чтобы они успели спрятаться, чтоб их не застали врасплох?» Отец попросил у меня день сроку, чтобы подумать. Сегодня утром он меня позвал и сказал: «Иди, иди и расскажи все. То, что тут происходит, не божье дело; это нас до добра не доведет».
Добрые черные глаза Шевкета наполнились слезами. Моя мать нагнулась и поцеловала его.
- Да благословит тебя бог, сынок. Постарайся найти Манолиса и поговорить с ним.
Встретиться нам так и не удалось. Шевкета взяли в армию. Ненависть и жестокость, рожденные войной, стали сильнее дружбы и любви..."
...
Вдруг издалека донесся гул голосов и топот. По узкой горной тропе спускалось какое-то стадо, подымая густые облака пыли. Приложив ладони козырьком, мы пытались разглядеть, что происходит. Трое всадников галопом влетели во двор дядюшки Али. Спешившись, они с уважением низко поклонились ему.
- Что случилось, Мехмед? - спросил дядюшка Али одного из жандармов.
- Дядюшка Али, я слышал, что тебе нужны рабочие руки. Там на горе армяне, мы ведем их на... - Он хитро подмигнул и недвусмысленно взмахнул рукой, словно опускал саблю. - Мужчин мы дать тебе не можем, их там нет, только женщины и дети. Но ты все-таки поди взгляни. Среди них есть сильные девушки и смышленые подростки. Староста отобрал себе троих...
Дядюшка Али слушал, задумавшись. Потом обернулся ко мне и сказал:
- Пойдем посмотрим. Что мы теряем?
По мере приближения к толпе мы все отчетливее различали горький плач, душераздирающие вопли, разносившиеся по всей равнине.
- Пощадите-е-е!
- Сжа-а-альтесь!
Навстречу нам шли растрепанные женщины с младенцами на руках, а за их юбки держались плачущие малыши постарше, едва научившиеся ходить. За женщинами шли старухи, опиравшиеся на своих внучат, чтобы не упасть, потому что падавшего тут же пристреливали. Жандармский хлыст свистел без устали. Конвоиры в кровь избивали и взрослых и детей.
В мгновение ока из окрестных турецких деревень сбежались жаждущие кровавых зрелищ, любители поживиться на чужом несчастье. Жандармы устроили веселую забаву. Они выхватывали младенцев из рук матерей и, словно арбузы на базаре, бросали турчанкам.
- Берите! Бесплатно! Все равно они подохнут!
Циничные молодчики разыскивали девушек в толпе армян. Они разрывали на них одежду... смотрели, красива ли у них грудь, щипали их за ягодицы, нашептывали пошлости. Один из жандармов предложил:
- Дураки, обыщите старух, у них полно золота в шальварах!
Я хотел было броситься на этих мерзавцев, но Панагис схватил меня за руку.
- Тебе что, неприятностей мало? Еще захотелось? Забыл, что нас самих здесь за людей не считают? Мы не властны здесь ни над своей честью, ни над жизнью.
Мы ушли возмущенные. Но что мы могли сделать? Вернулся вскоре и дядюшка Али. За ним шли два испуганных армянских подростка.
- Я спас их от верной гибели. Пусть поживут у меня, отъедятся. - Дядюшка Али был удручен всем виденным.
- Стыдно жить после этого, - сказал он. - До чего могут дойти люди! Ведь так ничего святого скоро не останется.
Я не мог вымолвить ни слова, так как меня переполняло бешенство, и схватился за тяпку. Ребята забились в амбар и ни за что не хотели выходить оттуда. Эдавье принесла им молока, хлеба и орехов. Они ни к чему не притронулись. Всю ночь они не спали. Страшно было видеть в темноте их сверкающие глаза. Мы тоже не могли уснуть; нам хотелось облегчить их страдания, завоевать их доверие. Мы старались утешить их как могли.
- Лучше бы не родиться! - сказал мне Степан, старший из мальчиков. Ему было около семнадцати лет.
Постепенно мы подружились. Дома Степан учился в школе, совсем не знал крестьянской работы, и ему очень нужна была моя помощь. Щуплый, застенчивый, с густой шапкой курчавых волос и красивыми печальными глазами, он таял с каждым днем. Младший же, Серго, скоро привык и успокоился.
- Послушай, Степан, - сказал я ему однажды, когда мы укладывались спать, - ты же грамотный парень, неужели ты не знаешь, что человек терпеливее любого животного, он все может вынести! Заставь свое сердце окаменеть на время... Надо выжить.
- Зачем жить? - сухо спросил он. - Я не хочу жить!
- Не говори так, Степан. Жизнь прекрасна, как бы жестока она ни была. Это я тебе говорю, а я многое повидал.
- Ох, если бы тебе пришлось увидеть то, что видел я...
- У тебя есть родные? Я хочу сказать, ты надеешься найти кого-нибудь из своих близких после войны?
Степан побледнел. Я понял, что задел его за живое. Он приподнялся, оперся на локти. В мерцающем свете фонаря он казался стариком. Глубокие складки залегли на его лице. Ему нужно было отвести душу.
- Я расскажу тебе все как было, - сказал он. - Десять дней назад в нашу деревню пришел турок Нури, главарь бандитской шайки. Люди думали, что он, как и раньше, пришел получить откуп. Он и в самом деле сначала потребовал с жителей деревни три тысячи золотых. Мой отец был председателем общины. Он взял с собой священника и они обошли все дома. Они собрали какую-то сумму, а недостающее доложили из своих денег и общинных. Когда отец принес деньги Нури, бандит, вместо того чтобы утихомириться, взбесился.
«Ах ты, армянская сволочь! - заорал он. - Не мог принести хоть одной лирой больше? Значит, денежки у вас водятся? Кошельки набиты? Иди обратно и принеси мне пять тысяч лир и все золотые вещи, что есть у ваших женщин. И смотри, мерзавец, чтоб ни одного детского крестика, ни одного обручального кольца, ни одного золотого зуба не забыл! А теперь убирайся! Даю тебе два часа сроку! Хочешь глашатая посылай, хочешь в колокола звони - но чтоб деньги и золото были!»
Отец забежал домой и рассказал все матери. Забирай детей и уходи, пока не поздно. Он объяснил ей, где она должна укрыться, и снова ушел.
Улицы были пусты. Молодчики Нури засели в школе, ожидая дележки. Мать не решалась покинуть дом. Два моих старших брата еще не возвратились из нашей лавки, и мы не знали, что с ними случилось. Младший братишка лежал в жару. «Я не пойду, - сказала мать. - Я должна быть здесь, с твоим отцом и братьями - Вартаном и Карапетом...»
Вскоре мы услышали звон колоколов. Глашатай кричал на улице: «Все мужчины старше пятнадцати лет должны собраться в церкви!» Я испуганно смотрел на мать. Она беспокойно оглядывала стены, мебель, лестницы; потом обняла меня, прижала к себе, стала целовать и приговаривать: «Нет, нет, Степан, ты не должен идти! Не бойся, мой мальчик, я спрячу тебя, я защищу тебя. Ты выглядишь совсем ребенком, не всякий догадается, сколько тебе лет...»
Голос глашатая настойчиво лез в уши: «Кто не явится, будет расстрелян на месте!» И вдруг мы увидели, как мимо нашего дома ведут отца. Его заставили нести кол, на который была насажена голова священника. Даже через щели закрытых ставен мы видели, как слезы текут из глаз отца. Мать закрыла руками лицо и зарыдала. Потом взяла маленького брата из колыбели, собрала узел и, как только все стихло, мы ушли из дому. Крадучись от стены к стене, мы добрались наконец до тайника на кладбище, о котором сказал матери отец. Мы спустились в темный, сырой, просторный склеп с семейной гробницей и увидели там много людей, которые молча молились, стоя на коленях. В склепе была мертвая тишина; казалось, люди не дышали. Нам освободили место, и мы тоже встали на колени. Мой маленький братишка застонал, а потом громко заплакал. Мать стала качать его, целовать, дала ему свою пустую грудь, обернула животик шерстяным платком, принялась растирать холодные ножки, пытаясь согреть их. «Сердечко мое! Детка моя!» - повторяла она и испуганно оглядывалась на людей.
«Нас выдаст этот младенец!» - крикнул кто-то.
«Нет ли у кого-нибудь опиума, надо ему дать».
Потом послышался тихий хриплый голос:
«Задушить его надо. Задушить поскорее! Чего вы ждете?»
Мать в ужасе отступила и прижалась к стене. Глаза ее расширились и стали страшными. Она прижала малыша к груди, прикрыла с головой одеялом. Но он извивался, бился и кричал, кричал. Тогда... тогда несколько пар рук протянулось к нему. Какая-то старуха быстро накрыла ему голову подушкой. «Прижми, несчастная, прижми подушку покрепче, чтобы не слышно было плача, - зашептала она матери. - Еще крепче. Еще! Еще!.. Вот так». Когда мать отняла подушку, плач прекратился навсегда. Колени у матери подогнулись. Она стала медленно сползать по стене на землю, продолжая нежно прижимать к себе закутанного в одеяло малыша и приговаривать: «Не надо больше плакать, мое сердечко, не надо, мой хороший! А то убьют нас...» Вдруг она повернула ко мне свое лицо. Я испугался, увидев в полумраке ее глаза. «Степан, почему он заснул? Почему он не дышит? Степан! Может...»
Голос Степана прервался, и он заплакал. Мне хотелось его утешить.
- Как знать, - сказал я, - может, твой отец и братья живы! Иногда бывают такие сказочные случаи...
- В нашей деревне не осталось в живых ни одного мужчины, - ответил он. - Всех сожгли в церкви. Нури ушел, но наш тайник раскрыли и нас обманом выманили из него. Нам сказали: «Не бойтесь. Все страшное позади. Сейчас прибудут жандармы и наведут порядок». Но как только прибыли жандармы, нас построили в колонну и, подгоняя хлыстами и прикладами, куда-то погнали. Нас гнали день и ночь. Когда мы подошли к Гюль-Дере, явился какой-то разъяренный офицер, отобрал из толпы ребят постарше и стал кричать на конвоира: «Почему до сих пор живы эти ублюдки? Ты что, слепой, не видишь, что они уже взрослые мужчины? Хочешь, чтоб опять тут расплодились армяне? Немедленно расстрелять!»
Когда меня оторвали от матери, она не плакала, не сопротивлялась. Она сказала: «До скорой встречи, Степан. Я первой пойду на тот свет и встречу тебя там...» И бросилась в пропасть!.. Когда дядюшка Али пришел выбирать работников, как раз должны были убить меня и Серго...
Позднее я услышал рассказы о кошмарах еще более страшных, чем пережил Степан. Это происходило в Эрзуруме, Киликие, Диярбакыре, Сивасе, Хастамону и других местах. Время стерло страшные подробности. Если вы откроете сейчас какую-нибудь книжку по истории, то найдете только сухие строки «о резне и преследовании армян во время первой мировой войны». Вы найдете и несколько холодных цифр. Одни говорят, что число жертв достигло миллиона, другие - что миллиона с лишним, третьи утверждают, что погибло полтора миллиона армян и греков. Не оставляйте без внимания вопрос о виновниках этих событий, тем более что он достаточно запутан. За эти события ответственны не только турки. Христиане, которые жили в Анатолии и в руках которых находились ключи к ее богатствам, были выброшены оттуда потому, что мешали сначала немецкой экспансии, а позднее капиталистам стран, стоявших за спиной Антанты. Самые бесчестные и коварные замыслы иностранных монополистов в области экономического господства в Турции сосредоточились на железной дороге, ведущей из Мосула и Багдада в Смирну, так как она проходила по нефтяным районам Среднего Востока и сказочно богатым местам Анатолии. Поход за золотым руном продолжается и до сих пор...
...
- Я знаю, что ты хочешь бежать, - вдруг сказала она, нарушив тягостное молчание. - Не делай этого, Манолис. Оставайся у нас до окончания войны, а тогда, если ты захочешь, я поеду с тобой к тебе на родину. Разве ты не можешь представить меня христианкой твоим родным? Я буду любить то, что любишь ты, и верить в то, во что веришь ты. У нас многие христианки говорят по-турецки, между нами нет никакой разницы. Ты не скажешь, что меня зовут Эдавье, будешь называть Марией...
Бедная Эдавье! Она говорила со мной языком любви, но я не понимал ее, преисполненный ненависти, которую ежечасно разжигала война.
...
XII
Продолжение следует...