комментарий к таблице умножения
Григорий Сапов - Значение австрийской школы экономики, ее эволюция и перспективы.
Москва, четверг, 17 декабря 1998 года
с т е н о г р а м м а
Сапов: Непосредственным поводом, импульсом к прочтению этой лекции для меня явился следующий бытовой случай. В прошлом году я ехал в троллейбусе №16 по Кремлевской набережной. У окна сидела пара - внук лет семи и дедушка в возрасте, наверное, между 65 и 75. Внук показал пальцем на здание "Роснефти", красивое здание на том берегу, прямо напротив Кремля, и спросил: "Что это такое?" И дедушка, ни секунды не колеблясь, очень уверенно ответил: "Это английское посольство". И троллейбус дальше поехал, увозя внука с неправильной информацией в голове.
То есть, информация по разным причинам искажается. И такое во мне окрепло ощущение, что австрийская школа и все, что с ней связано, не только в нашей стране, но и в экономической науке в целом, является полем, где сражаются мифы и легенды, как будто это было 500 лет назад, а не вот совсем недавно.
Цель этой лекции - пробудить беспокойство относительно твердо усвоенного факта о местонахождении английского посольства. Так что я буду исходить из факта вашего незнакомства с австрийской теорией. Я могу предположить, что часть из вас знакома и с основами австрийской теории, и с биографиями ученых, с их основными результатами. Но поскольку лекция популярная, я не буду на это обращать внимания и прошу меня не судить строго, если что-то из того, что вы услышите, вы уже знаете.
Формально австрийская школа берет свое начало с работы Карла Менгера, которая вышла в 1871 году, и которая ознаменовала собой так называемую маржиналистскую революцию в теории ценности. Я буду по-старому употреблять термин "ценность", поскольку термин "стоимость" в политической экономии на русском языке существует с начала века, с появления марксистских переводов "Капитала". До этого употреблялось слово "ценность", которое является более точным переводом слова value, равно как и немецкого der Wert. Подробный анализ неприятия марксистами этического, а вслед за ним экономического понятия ценности есть в книге Вышеславцева “Кризис индустриальной культуры”. Там он приводит совершенно изумительный факт отсутствия слова “ценность” в Большой Советской Энциклопендии, естественно “черной”. Это по цвету переплета, а какой это номер издания я не помню. Там же, в Вышеславцева приведена аргументация в пользу перевода value как ценность, аргументация, надо сказать, совершенно в духе австрийской школы. Иногда добавляют “субъективная ценность”, но, по-моему, это тавтология.
Как вы знаете, классическая политическая экономия исходила из того, что существует некий натуральный или естественный уровень цены, вокруг которого колеблются рыночные цены. Этот взгляд на цену базировался на теории еще Аристотеля, который ошибочно полагал, что если есть обмен, то в обмениваемых благах сидит некий эквивалент. При этом формула цены ко времени классиков (Смита и Рикардо) недалеко ушла от формулы Фомы Аквинского: все издержки плюс норма прибыли, обеспечивающая продавцу привычный образ жизни. Здесь есть интересный вопрос: привычный кому? Думаю, что не предпринимателю, а наблюдателю.
Подход Менгера был абсолютно новым в этом смысле.
Менгер рассмотрел акт выбора как акт, порождающий цену. То есть, до выбора, до самого, так сказать, обмена, в строго менгеровском смысле цены нет. Есть в голове у человека некторая иерархия важностей или нет (то, что Джевонс, а за ним Маршалл, а за ним все современные неоклассические учебники называют “полезность”), науке неизвестно, а вот факт выбора наблюдаем, как и факт существования цены. Следовательно, теорему о выявленных предпочтениях можно было и не доказывать, этот результат уже был очевиден в 1871 году. Впоследствии Маршалл и Пигу, а за ними сотни экономистов запутали дело, ввели ненаблюдаемые функции полезности, вот и пришлось Самуэльсону через левое плечо доставать правое ухо. Человек покупает, выбирая то, что он купил и отвергая то, что он не купил. Помните, как в школьном вопросе: а какую книгу вы бы взяли с собой на необитаемый остров?
Ценность зависит от редкости блага. Воздух ценный, но пока он неограниченный, его ценность низка. Точнее, равна нулю, так как не существует выбора между воздухом и не воздухом. С другой стороны, в мире товаров, или шире благ (если сюда и время включить, понятно, что рано или поздно австрийский подход начнет претендовать на нечто большее, чем направление в экономической науке, позже у Мизеса мы это увидим), так вот, в мире редкостей, подлежащих выбору, одни блага более редки чем другие. Те, что более редкие, имеют большую ценность.
Как ценность связана с ценой? Очень просто. Вернемся к примеру с книжкой. Если я при выборе могу взять только одну, то книга “стоит” мне всего множества отвергнутых книг. Точнее говоря, так как взять можно только одну книгу, то взятая книга стоит мне такой книги из отвергнутых, которую мне жальче всего на остров не брать. Называется opportunity cost, или альтернативная стоимость, альтернативные издержки, иногда переводят как "издержки упущенных возможностей".
Переход к предельным, приростным, сравнительным, ординалистским и т.д. конструкциям был одним из главным достижений Менгера. Надо сказать, что в этом же году вышла книжка Джевонса, и три года спустя, в 1874-м - книга Вальраса. После Маршалла считается, что главным вкладом маржиналистов в экономическую теорию явился переход к предельным величинам, в частности введение в анализ понятия "предельная полезность". Мне кажется, что работы Менгера выходят за рамки такой оценки, и содержат в себе иные, более глубокие, более фундаментальные результаты, которые впоследствии были развиты его учениками и тем, что, собственно говоря, называется австрийской школой.
Я думаю, вы знаете, что второй крупной работой, написанной в рамках возникшей школы, стала фундаментальная книга Бем-Баверка, посвященная проценту на капитал. Бем-Баверк ввел в анализ наряду с предпочтениями, относящимися к одному моменту времени (то, что сделал Менгер), предпочтения, относящиеся к разным моментам времени, или "интертемпоральные". Тем самым он объяснил феномен процентной ставки. Довольно сильный импульс австрийской традиции придал семинар, который вел Бем-Баверк с 1903 по 1914 год в Вене. Надо сказать, что в отличие от современных нам экономистов-американцев, Бем-Баверк был очень крепко инкорпорирован в общественную жизнь страны, был выдающимся государственным деятелем, занимая трижды пост министра финансов и будучи длительное время президентом Австрийской Академии наук. Он был признан и как состоявшийся государственный чиновник, и как один из основателей научного направления.
В каждой приличной школе бывают бунтовщики. Первым таким бунтовщиком в Австрийской школе стал Людвиг фон Мизес, который начал свою карьеру с легкого скандала. В 1906-м году он опубликовал статью о кредите и деньгах, в которой обсуждался вопрос о фактически действовавшем в Австрии золотом стандарте, и в которой молодой Мизес задавал вопрос руководству Центрального банка: "Почему бы не перейти и к золотому стандарту de jure?". Напомню, что тогда золотой стандарт de jure существовал в большинстве развитых экономик, а в экономиках менее развитых обменный курс их валют был привязан к валютам, базировавшимся на золотом стандарте. Результат этой статьи молодого автора был совершенно неожиданным. Статья была написана довольно специализированным языком и была выпущена, так сказать, в ведомственной брошюре. Однако ответ прошел в открытой печати, причем как говорил Мизес, совершенно неадекватный значению работы. Узко-техническая статья, посвященная частным, специальным вопросам банковского устройства, вызвала широкий общественный отпор. Несколько лет спустя Бем-Баверк рассказал Мизесу то, что не мог рассказать во время выхода статьи, а именно, что, сам не ведая того, Мизес угодил со своими предложениями и предположенияими в сердцевину политических и финансовых интересов руководства Центрального банка. Интересов настолько тонких, что можно вести речь о секретности. Дело было вот в чем. Отсутствие золотого стандарта de jure и необходимость держать резервы в иностранных валютах приводила немедленно к необходимости иметь некоторую политику в отношении поддержки портфелей этих валют. Это, естественно, приводило к существованию остатков на спецсчетах Центрального банка, которые в рамках бухучета Центрального банка появлялись и исчезали, во-первых, внутри ведомства, а во-вторых, внутри периодов отчетности, т.е. на первое января этих остатков нету либо они малы, потом они образуются, потом используются, и на первое, скажем, февраля их опять нету. Конечно, не имелось никакой общественной огласки. Эти остатки служили базой для секретных фондов Центрального банка, из которого делалась кампания public relations по укреплению имиджа Центрального банка и его сотрудников в глазах общественности, а также направлялись средства на поддержание некоторых политиков, партий и талантливых журналистов.
Мизес не остановился на этой статье, продолжал идти дальше. Итогом этих его исследований стала первая его фундаментальная работа, которая вышла в 1912 году на немецком языке - "Теория денег и кредита". Надо сказать, что это была первая и, видимо, последняя его работа, отрецензированная Кейнсом. К тому времени Кейнс уже руководил журналом Economic Journal. Он написал краткую рецензию, в которой похвалил автора за начитанность и систематический подход к предмету, но обвинил в недостатке конструктивных и новаторских идей, что, надо сказать, было весомым фактором, отодвинувшим перевод книги на английский язык на 20 лет. Книга была переведена на английский язык в 1931 году.
В 1933 году в одной из статей Кейнс вспоминал себя в период до I мировой войны, и относительно своего немецкого сказал: "В ту пору, да и сейчас, я не в состоянии читать по-немецки так, чтобы скорость чтения соответствовала усвоению содержащихся в тексте идей". Это позволило позднейшим комментаторам обвинить Кейнса в сознательном игнорировании результатов Мизеса.
Суть мизесовского открытия - а то, что он сделал в своей книге можно без преувеличения назвать открытием - говоря общими словами состоит в построении интегральной теории ценности и денег. Это то, что политическая экономия разных школ решала в течение всего 19-го века, и то, что в начале этого века приобрело острый практический характер. При этом методологически он опирался на результаты Менгера и Бем-Баверка, а именно, на теорию предпочтений, на методологический индивидуализм и методологический субъективизм, с одной стороны, и с другой стороны - на подход Бем-Баверка к проценту, как численному выражению межвременных предпочтений, существующих у получателя благ, говоря широко, или у потребителя и инвестора, говоря более специальным языком, то есть, предпочтений относительно размена будущих поступлений на настоящие. Соответственно процент принимал размерность не цены денег, а цены времени.
Работа Мизеса предвосхитила, надо сказать, очень многие дальнейшие открытия и дискуссии, которые велись в экономике в XX веке, в частности в эконометрическом и макроэкономическом сообществе. Многие результаты были переформулированы и заново открыты Лукасом в его статье о рациональных ожиданиях. К тому времени австрийское наследие было прочно забыто, поэтому экономическая общественность восприняла их как новые, хотя даже не очень детальный анализ показывает, что эти результаты были тщательным комментированием, подробным, математизированным комментированием одного важного частного случая, изложенного в книге "Теория денег и кредита".
Эта книга есть в библиотеке института Найшуля. Желающие на условиях изготовления одной ксерокопии для себя и одной для нас могут ее получить.
Австрийская традиция, как любая такая хорошая традиция, формировалась конечно, в борьбе. Первым противником австрийской школы была господствовавшая тогда немецкая историческая школа, а вторым - английская классическая политическая экономия, прежде всего, в ее миллевском исполнении, хотя и в рикардианском тоже. Мизесовская работа содержала подробный анализ всех концепций денег, существовавших к тому времени, достаточно подробное изложение экономической истории денег, в частности детальный анализ дискуссии между Currency School и Banking School, которая велась в Англии на протяжении большей части 19-го века, и сопровождала принятие Bancing Act - закона о Центральном банке и введении золотого стандарта в, так сказать, фидуциарном исполнении. Помимо этого она содержала исключительно подробные и, тем не менее, точные выводы относительно природы делового цикла, которые возникают в экономике с Центральным банком, с одной стороны, и неполным резервированием в коммерческих банках - с другой.
Вкратце выводы сводятся к следующему: в системе, где господствуют коммерческие банки с неполным резервированием, генерируются так называемые фидуциарные деньги или деньги, не обеспеченные резервами на 100%. Это приводит, с одной стороны, к удешевлению кредита, с другой стороны - к росту ожиданий. Рост этих ожиданий связан с тем, что публика интерпретирует увеличившийся поток кредитов как сигнал о росте спроса на свою продукцию и услуги. Через короткое время производственные мощности оказываются исчерпанными, недостроенные стройки достраиваются, оборудование со складов уходит в монтаж, и кредитный механизм порождает бум в инвестиционных отраслях, который может продолжаться, пока деньги дешевые, пока публика интерпретирует процентную ставку как низкую. В системе без Центрального банка или с Центральным банком, который жестко ограничен золотыми резервами, спад наступает достаточно быстро, так как Центральный банк упирается в своих возможностях расширения кредита в абсолютный размер золотых резервов, поднимает учетную ставку или ставку рефинансирования - в зависимости от устройства взаимодействия Центрального и коммерческого банков - и сама фаза бума не продолжается долго. Поэтому спад не является глубоким, а расчистка рынка происходит достаточно быстро. В качестве примера, известного в литературе как разрушительный кризис, можно привести английский кризис 1847 года. Я полез в статистику и нашел, что он был расчищен примерно за три недели мая 1847 года. Все "великие депрессии" в 19-м веке укладывались в рамки одного, редко двух лет.
С появлением в стране центрального банка, которые имеет в пассивах не золото, а казначеские обязательства и иные государственные долги, его способность предлагать "дешевые" деньги, т.е. долги держать низкую ставку и выдавать необеспеченные деньги банкам, возрастает. Становится возможной пролонгация фазы бума с соответствующим углублением фазы спада и с соответствующими более болезненными формами этого спада. На житейском уровне это, мне кажется, вполне понятно. То, что Мизес назвал malinvestmens, mal - это французская приставка, означающая "болезненный", "неправильный". При длительном подъеме объем этих malinvestmens чрезвычайно высок: вовлекаются все новые и новые отрасли по цепочке. Люди думают, что эти проекты следует осуществлять, следовательно, это оборудование следует заказывать. Спонсоры бегают с деньгами, начинают всякие морочащие публику благотвортельные инициативы. Все думают, что они ужасно богатые. Три, там этажа, а не два. И кирпича, соответсвенно, заказывают на три этажа. А кирпичный завод начинает строить новую печь. И так далее. И это длится не кварталы, а годы, как это было в США перед Великой депрессией, когда с 1922 года ФРС по разным причинам, на которых мы позже остановимся, накачивала экономику дешевым кредитом. Если это длится годы, то понятно, что количество проектов, которые могли существовать только в эпоху дешевого кредита, очень велико, и при малейшей сигнале о том, что ставка пойдет вверх, появляется "эффект домино" - они сыпятся. Кирпичный завод вдруг узнает, что все эти заказчики разъехались и как ему расчитываться с кредитом на строительство печи, совершенно непонятно.
Картины этих спадов нарисованы в книге Мизеса , надо напомнить, вышедшей до учреждения ФРС, которая организована была через год, в 1913 году. То есть книга была сугубо теоретической. Надо сказать, что отсутствие ее перевода на английский язык сыграло весьма отрицательную роль. Можно спорить, случайно или нет Кейнс не дал добро этой книге. Думаю, нет. Он был человеком очень яркого ума, и достаточно проницательным. Другое дело, что это шло в разрез, во-первых, с его научными, во-вторых, с его этическими установками, поскольку уже в эти годы он сформировался как “самый умный экономист на Земле”, “самый влиятельный советник самого могущественного правительства”. Эту свою миссию он осознал еще учась в Кембридже, поступив в тайное общество "Апостолы", которое было организовано в начале XIX века. Членами его были очень влиятельные английские интеллектуалы, например, Бертран Рассел. Они, естественно, ставили своей миссией переустройство мира на научных началах, у Кейнса был номер 243. У них было такое видение, что настоящие acting, то есть люди со свободной волей - это члены этого общества, все остальные - статисты, движимые разнообразными макроэкономическими функциями. Надо сказать, что установка, полученная Кейнсом в интеллектуальной атмосфере Кембриджа, проявилась уже в полной мере к моменту, когда он познакомился с работой Мизеса.
Следствием выхода этой книги было вежливое игнорирование Мизеса со стороны немецкой науки, которая почти вся была к тому времени в русле "исторической школы". Зомбарт придал второе дыхание "исторической школе", в полемичной, захватывающей форме рисующей правдоподобные картины прошлого, насыщенные богатым фактическим материалом. Поэтому тщательные рассуждения Мизеса, который как блестящий логик последовательно рассматривал все возможные гипотезы, никакой реакции у германоязычной науки не вызвали. Более того, австрийское сообщество, группировавшееся вокруг кафедры в Вене, не выразило ни понимания, ни желания поддерживать дискуссию и отвечать на эту книгу.
Потом началась война, Мизес ушел на фронт, по возвращении с фронта он занял пост советника в Торгово-промышленной палате Австрии, где и работал до 1934 года; организовал свой знаменитый privatseminar, частный семинар, слушателями которого были впоследствии ставшие известными экономисты, в частности Оскар Моргенштерн, Махлуп, Хаберлер, Розенштайн-Родан, Хайек и многие другие экономисты, впоследствии перебравшиеся в Штаты и внесшие значительный вклад в конкретные экономические дисциплины.
В 1934 году Мизеса приглашают в Женеву читать курс в Институте коммерции. Надо сказать, что начиная со второй половины 30-х годов Женева становится интеллектуальным центром Европы по очень разным позициям. По-моему, этот факт не очень отмечен. Там одновременно работали, например, Вильгельм Рёпке, идеи которого были основой реформ Людвига Эрхарда в послевоенной Германии. Там работал Юнг, который на материале предвыборной кампании Гитлера изучал проблемы воздействия радио на коллективное бессознательное, и то что сейчас называют "избирательными технологиями". У него помощником был упоминавшийся выше наш соотечественник Вышеславцев, написавший в 53-м году по итогам этих лет эту самую книжку, "Кризис индустриального общества". Там же работал, это парадокс, хотя не очень - так как он работал в Лиге наций, человек, сделавший вклад в прямо противоположное направление развития экономической мысли, норвежский экономист Хаавелмо, создавший первую в мире эконометрическую модель из шести, кажется, уравнений. Начиная с 1940 года, почти все они отправились в Соединенные Штаты, ввиду начавшейся войны. Про тот период существует мрачная европейская шутка тех лет: пессимисты уехали в Америку, а оптимисты - в печь.
В 1931 году на семинар к Мизесу попал Лайонелл Роббинс, влиятельный к тому времени функционер от экономической науки, занимавший крупный пост в Лондонской школе экономики, который пригласил Хайека занять преподавательский пост. С 1931 года начинается карьера Хайека в Лондоне. Выходит на английском языке его книга "Цены и производство" (Prices and production). У него появляются последователи, ученики. Произошел короткий ренессанс австрийской школы на английской земле. В частности, его аспирантка Вера Смит (Vera Smith) публикует свое фундаментальное исследование о происхождении центральных банков. (Если кому-то интересно, оно переведено на русский язык, я его издал, оно тоже имеется в нашем институте, то есть в Институте национальной модели экономики, в котором президент - Найшуль.) В Лондоне формулируется то, что можно назвать фундаментальными идеями австрийской школы, определявшими ее до 1946 года.
Этих центральных идей - шесть:
+ методологический индивидуализм (позже я остановлюсь на этом и скажу, что имеется в виду);
+ методологический субъективизм;
+ предельный анализ, или маржинализм;
+ особая роль полезности при формировании спроса и рыночной цены;
+ принцип альтернативных издержек или "издержек упущенных возможностей";
+ принцип временнОй структуры предпочтений, определяющих потребление, производство и ставку процента.
В конце 30-х, начале 40-х Мизес зафиксировал следующий факт: все школы в той или иной степени разделяют эти принципы. И в частной беседе с Махлупом он признал, что австрийская школа окончила свое существование, растворившись в экономической науке в целом. Однако, поскольку Мизес и Хайек продолжали писать и работать, можно сказать, что они несли этот австрийский заряд дальше. Если работы Хайека получили известность и вошли в стандарт экономических дисциплин, то мизесовская работа Human Action или "Человеческая деятельность" - фундаментальный труд, в значительной части созданный на немецком еще в в Женеве, и переработанное английское издание которого вышло в Америке в 1949 году, - была практически неизвестна в академических кругах. Сам Мизес фактически был вне научного сообщества - он на спонсорские деньги преподавал в бизнес-школе при Нью-Йоркском университете.
А научное сообщество в ту пору как раз претерпевало первые последствия кейнсианской революции, по удачному выражению Марка Блауга "перманентной революции", начавшейся в 30-х годах и получившей сильнейший импульс с выходом книги Кейнса в 36-м году (имеется ввиду "Общая теория процента, занятости и денег").
Методологический индивидуализм, будучи сверткой достаточно развернутого концептуального описания экономического метода, означает следующее. Перефразируя Фридмана, который говорил: "Money matters", - что означает "Деньги имеют значение", здесь был выдвинут тезис, неожиданный для экономической науки: "Human actions matters", - "Действия людей имеют значение".
Вопрос: Как вы относитесь к Фридману?
Сапов: Сильно переоценен. Как публицист стал сдвигаться вправо с 1953 года, как экономист неподвижен до сих пор. Не этатист, но и не рыночник. Работает в рамках количественной теории денег, которую развивал Ирвинг Фишер. Это у Юма было такое заблуждение великого человека, а Фишер, будучи практичным американским ученым его математизировал и развивал. А теория эта неверная. Долго рассказывать, там большая наука начинается.
Так вот, в мире кривых, формалистических моделей, агрегированных показателей и усредняющих процедур, с одной стороны, (это позитивистски настроенные экономисты, которые с начала XX века и особенно с тридцатых годов комплексуют перед физиками) и объективных процессов развития производительных сил и производственных отношений с другой (это наши “марксиды”, как их Герцен называл), мысль о том, что в конечном итоге действия отдельного человека как раз и является причиной не отдельных, а вообще всех, любых изменений, инноваций, сдвигов, так вот, эту простую мысль сознание экономистов, воспитанное на естественно-научной парадигме, которая в окарикатуренном виде составила суть экономического анализа, воспринимало и воспринимает с большим трудом.
Надо сказать, что отдельное место в книге Мизес посвятил анализу возражений, в частности утверждающих, что "человек - животное общественное", что "в начале - коллектив, а потом - индивидуум", что "язык является групповым феноменом, и поэтому отдельный человек - это дикий Маугли". Там проанализированы что-то около 15 такого рода атак, иногда очень кратко и остроумно.
Например, на мой взгляд, очень современный "информационный" аргумент. Когда мы говорим "Я" - никакой дополнительной информации не требуется, когда же мы говорим "Мы" - это высказывание принципиально открыто, незамкнуто, допускает произвол толкования и, вообще говоря, без дополнительной информации бессмысленно. Надо сказать, что ввиду школьного образования, принятого в Австро-Венгрии ему было достаточно легко отбивать эти наскоки, поскольку и Менгер, и Бем-Баверк, и Мизес в свое время, образно говоря, получали указкой по рукам за недобросовестное штудирование Аристотеля на древнегреческом.
Поэтому философским аппаратом они владели с детства и в таких объемах, в которых англо-американские студенты владеть не могли. Более того, поскольку они были учениками Менгера (а Менгер учитель был добросовестный и дотошный), они также опережали своих англо-американских коллег и просто в знании источников. Скажем, есть свидетельства, говорящие в пользу того, что Джевонса - самого знатного английского маржиналиста - "кембриджцы" не читали, поскольку заведующий кафедрой Маршалл сделал все, чтобы интегрировать или, как некоторые отмечают, опошлить результаты Джевонса в своей длинной и путаной книге. Хайеку, например, на полном серьезе выказывали удивление по поводу того, что он читал Джевонса: зачем, если у Маршалла все написано.
Методологический субъективизм, несмотря на его несколько пугающее название, тоже является ясным и, как показывает опыт, продуктивным принципом. Он сводится к тому, что человеческое действие не может быть объяснено "естественнонаучно", что модели психологов, в частности бихевиористов, которые разрабатывали модель "стимул - реакция" и другие модели автоматического реагирования людей на те или иные ситуации, имеют принципиальный порок, содержащийся в проблеме смысла. Хотя, по внешней видимости для людей существует некоторые стимулы, и на выходе существуют их действия, но неизвестным науке образом эти стимулы действуют не сами по себе, а через те значения, те смыслы, которые люди придают им, занимаясь некоторой интерпретацией этих входных сигналов.
Эта смысловая, интерпретационная часть экономической наукой должна быть воспринята как данная, поскольку нет никаких свидетельств, говорящих о биологической или какой-то иной "естественной" (химической, генетической, физической, электрической и т.п.) обусловленности придания людьми смысла тем или иным событиям.
Поэтому постулат методологического субъективизма гласит: действия людей не могут быть поняты вне контекста общего состояния культуры, идеологии, доктрин, общего багажа знаний, верований и ожиданий людей. Это, я бы сказал, выбивало табуретку из под ног кейнсианского разделения людей на потребителей, управляемых consumption function, сберегателей, которые от жадности не хотят инвестировать в замечательные инженерные проекты, вроде высокоскоростных магистралей между Лондоном и Парижем, инвесторов, которые постоянно ошибаются в ту или иную сторону, оценивая перспективы развития отраслей, и мудрых государственных служащих, которые, ведомые руководящими идеями Кейнса, точно угадывают будущие общественные потребности и эффективно перераспределяют содержимое карманов своих сограждан.
Про opportunity cost много не скажешь. Помните пример с книгой и островом? Уж это точно вошло во все курсы и учебники. Хотя надо сказать, что ни в одном курсе или текстбуке последовательно этот принцип не проведен. Более того, в Америке имеется такой ученый и общественный деятель Марк Скоузен, который провел интересную работу. Во-первых написал книжку, сравнив все издания Самуэльсона, а в этом году 50 лет с первого издания, она у них там как у нас румянцевский учебник, если кто помнит. Так вот, как и там, так и тут Скоузен нашел там повороты на 180 градусов, и не один раз. Во-вторых он приложил к тексту текстбуков принцип opportunity cost, заявленный как неотъемлемый в первых главах. Понятно, что, например, макроэкономическая модель IS-LM и многие другие при последовательном применении этого принципа разваливаются.
В настоящее время экономическая наука столкнулась с тем, что как "австрийскость" ни гнали в дверь, она залезла в окно. Она залезает по следующим направлениям. Во-первых, инвесторы интерпретируют с ее помощью результаты уже второго, наверное, большого инвестиционного спада (я имею ввиду под первым спад 86-91-го годов, связанный с резким падением цен на недвижимость, второй - это нынешний, связанный с исчезновением вот этих вот выдуманных "emerging", "развивающихся" рынков. В частности в таком практическом издании, далеком от теоретических дискуссий, как Wall Street Journal от 28 августа сего года появилась статья Джеймса Гранта, в которой он в кратких энергичных выражениях привлек внимание инвестиционной общественности к теории цикла Мизеса, выстроив следующую причинно-следственную гипотезу. 1992 год - избирают Клинтона. 1991-92-й - это рецессия, что-то надо делать. И Гринспэн понижает ставку рефинансирования до 3%, порождая инвестиционный бум, который довольно быстро выплескивается за национальные пределы и приводит к "пузырю" в ценах акций. Сначала это произошло в Мексике. После мексиканского краха осенью-зимой 1994-95 года и спасения ФРС-ом мексиканского рынка бум продолжился, поскольку сообществу дали сигнал, что помогут. Он перекинулся на азиатские рынки. И даже такой совсем странный феномен как Россия тоже включился в этот процесс, образовав небольшой аппендикс в этом большом "пузыре". Каковой "пузырь" естественно "сдулся", но, правда, причина была не повышение ставки ФРС, а трудности в возврате долгов, которые выдали коммерческие банки заемщикам из азиатских стран. Тем не менее, причиной спада согласно австрийской традиции является, конечно, предшествующий бум. Соответственно, если вы видите резкое обрушение цен на рынке какого-то актива, смотрите на 3, 5, 7 лет раньше - что делалось с учетной ставкой, базовой валютой данного региона или в Штатах, если это близко. А сейчас уже и везде.
Москва, четверг, 17 декабря 1998 года
с т е н о г р а м м а
Сапов: Непосредственным поводом, импульсом к прочтению этой лекции для меня явился следующий бытовой случай. В прошлом году я ехал в троллейбусе №16 по Кремлевской набережной. У окна сидела пара - внук лет семи и дедушка в возрасте, наверное, между 65 и 75. Внук показал пальцем на здание "Роснефти", красивое здание на том берегу, прямо напротив Кремля, и спросил: "Что это такое?" И дедушка, ни секунды не колеблясь, очень уверенно ответил: "Это английское посольство". И троллейбус дальше поехал, увозя внука с неправильной информацией в голове.
То есть, информация по разным причинам искажается. И такое во мне окрепло ощущение, что австрийская школа и все, что с ней связано, не только в нашей стране, но и в экономической науке в целом, является полем, где сражаются мифы и легенды, как будто это было 500 лет назад, а не вот совсем недавно.
Цель этой лекции - пробудить беспокойство относительно твердо усвоенного факта о местонахождении английского посольства. Так что я буду исходить из факта вашего незнакомства с австрийской теорией. Я могу предположить, что часть из вас знакома и с основами австрийской теории, и с биографиями ученых, с их основными результатами. Но поскольку лекция популярная, я не буду на это обращать внимания и прошу меня не судить строго, если что-то из того, что вы услышите, вы уже знаете.
Формально австрийская школа берет свое начало с работы Карла Менгера, которая вышла в 1871 году, и которая ознаменовала собой так называемую маржиналистскую революцию в теории ценности. Я буду по-старому употреблять термин "ценность", поскольку термин "стоимость" в политической экономии на русском языке существует с начала века, с появления марксистских переводов "Капитала". До этого употреблялось слово "ценность", которое является более точным переводом слова value, равно как и немецкого der Wert. Подробный анализ неприятия марксистами этического, а вслед за ним экономического понятия ценности есть в книге Вышеславцева “Кризис индустриальной культуры”. Там он приводит совершенно изумительный факт отсутствия слова “ценность” в Большой Советской Энциклопендии, естественно “черной”. Это по цвету переплета, а какой это номер издания я не помню. Там же, в Вышеславцева приведена аргументация в пользу перевода value как ценность, аргументация, надо сказать, совершенно в духе австрийской школы. Иногда добавляют “субъективная ценность”, но, по-моему, это тавтология.
Как вы знаете, классическая политическая экономия исходила из того, что существует некий натуральный или естественный уровень цены, вокруг которого колеблются рыночные цены. Этот взгляд на цену базировался на теории еще Аристотеля, который ошибочно полагал, что если есть обмен, то в обмениваемых благах сидит некий эквивалент. При этом формула цены ко времени классиков (Смита и Рикардо) недалеко ушла от формулы Фомы Аквинского: все издержки плюс норма прибыли, обеспечивающая продавцу привычный образ жизни. Здесь есть интересный вопрос: привычный кому? Думаю, что не предпринимателю, а наблюдателю.
Подход Менгера был абсолютно новым в этом смысле.
Менгер рассмотрел акт выбора как акт, порождающий цену. То есть, до выбора, до самого, так сказать, обмена, в строго менгеровском смысле цены нет. Есть в голове у человека некторая иерархия важностей или нет (то, что Джевонс, а за ним Маршалл, а за ним все современные неоклассические учебники называют “полезность”), науке неизвестно, а вот факт выбора наблюдаем, как и факт существования цены. Следовательно, теорему о выявленных предпочтениях можно было и не доказывать, этот результат уже был очевиден в 1871 году. Впоследствии Маршалл и Пигу, а за ними сотни экономистов запутали дело, ввели ненаблюдаемые функции полезности, вот и пришлось Самуэльсону через левое плечо доставать правое ухо. Человек покупает, выбирая то, что он купил и отвергая то, что он не купил. Помните, как в школьном вопросе: а какую книгу вы бы взяли с собой на необитаемый остров?
Ценность зависит от редкости блага. Воздух ценный, но пока он неограниченный, его ценность низка. Точнее, равна нулю, так как не существует выбора между воздухом и не воздухом. С другой стороны, в мире товаров, или шире благ (если сюда и время включить, понятно, что рано или поздно австрийский подход начнет претендовать на нечто большее, чем направление в экономической науке, позже у Мизеса мы это увидим), так вот, в мире редкостей, подлежащих выбору, одни блага более редки чем другие. Те, что более редкие, имеют большую ценность.
Как ценность связана с ценой? Очень просто. Вернемся к примеру с книжкой. Если я при выборе могу взять только одну, то книга “стоит” мне всего множества отвергнутых книг. Точнее говоря, так как взять можно только одну книгу, то взятая книга стоит мне такой книги из отвергнутых, которую мне жальче всего на остров не брать. Называется opportunity cost, или альтернативная стоимость, альтернативные издержки, иногда переводят как "издержки упущенных возможностей".
Переход к предельным, приростным, сравнительным, ординалистским и т.д. конструкциям был одним из главным достижений Менгера. Надо сказать, что в этом же году вышла книжка Джевонса, и три года спустя, в 1874-м - книга Вальраса. После Маршалла считается, что главным вкладом маржиналистов в экономическую теорию явился переход к предельным величинам, в частности введение в анализ понятия "предельная полезность". Мне кажется, что работы Менгера выходят за рамки такой оценки, и содержат в себе иные, более глубокие, более фундаментальные результаты, которые впоследствии были развиты его учениками и тем, что, собственно говоря, называется австрийской школой.
Я думаю, вы знаете, что второй крупной работой, написанной в рамках возникшей школы, стала фундаментальная книга Бем-Баверка, посвященная проценту на капитал. Бем-Баверк ввел в анализ наряду с предпочтениями, относящимися к одному моменту времени (то, что сделал Менгер), предпочтения, относящиеся к разным моментам времени, или "интертемпоральные". Тем самым он объяснил феномен процентной ставки. Довольно сильный импульс австрийской традиции придал семинар, который вел Бем-Баверк с 1903 по 1914 год в Вене. Надо сказать, что в отличие от современных нам экономистов-американцев, Бем-Баверк был очень крепко инкорпорирован в общественную жизнь страны, был выдающимся государственным деятелем, занимая трижды пост министра финансов и будучи длительное время президентом Австрийской Академии наук. Он был признан и как состоявшийся государственный чиновник, и как один из основателей научного направления.
В каждой приличной школе бывают бунтовщики. Первым таким бунтовщиком в Австрийской школе стал Людвиг фон Мизес, который начал свою карьеру с легкого скандала. В 1906-м году он опубликовал статью о кредите и деньгах, в которой обсуждался вопрос о фактически действовавшем в Австрии золотом стандарте, и в которой молодой Мизес задавал вопрос руководству Центрального банка: "Почему бы не перейти и к золотому стандарту de jure?". Напомню, что тогда золотой стандарт de jure существовал в большинстве развитых экономик, а в экономиках менее развитых обменный курс их валют был привязан к валютам, базировавшимся на золотом стандарте. Результат этой статьи молодого автора был совершенно неожиданным. Статья была написана довольно специализированным языком и была выпущена, так сказать, в ведомственной брошюре. Однако ответ прошел в открытой печати, причем как говорил Мизес, совершенно неадекватный значению работы. Узко-техническая статья, посвященная частным, специальным вопросам банковского устройства, вызвала широкий общественный отпор. Несколько лет спустя Бем-Баверк рассказал Мизесу то, что не мог рассказать во время выхода статьи, а именно, что, сам не ведая того, Мизес угодил со своими предложениями и предположенияими в сердцевину политических и финансовых интересов руководства Центрального банка. Интересов настолько тонких, что можно вести речь о секретности. Дело было вот в чем. Отсутствие золотого стандарта de jure и необходимость держать резервы в иностранных валютах приводила немедленно к необходимости иметь некоторую политику в отношении поддержки портфелей этих валют. Это, естественно, приводило к существованию остатков на спецсчетах Центрального банка, которые в рамках бухучета Центрального банка появлялись и исчезали, во-первых, внутри ведомства, а во-вторых, внутри периодов отчетности, т.е. на первое января этих остатков нету либо они малы, потом они образуются, потом используются, и на первое, скажем, февраля их опять нету. Конечно, не имелось никакой общественной огласки. Эти остатки служили базой для секретных фондов Центрального банка, из которого делалась кампания public relations по укреплению имиджа Центрального банка и его сотрудников в глазах общественности, а также направлялись средства на поддержание некоторых политиков, партий и талантливых журналистов.
Мизес не остановился на этой статье, продолжал идти дальше. Итогом этих его исследований стала первая его фундаментальная работа, которая вышла в 1912 году на немецком языке - "Теория денег и кредита". Надо сказать, что это была первая и, видимо, последняя его работа, отрецензированная Кейнсом. К тому времени Кейнс уже руководил журналом Economic Journal. Он написал краткую рецензию, в которой похвалил автора за начитанность и систематический подход к предмету, но обвинил в недостатке конструктивных и новаторских идей, что, надо сказать, было весомым фактором, отодвинувшим перевод книги на английский язык на 20 лет. Книга была переведена на английский язык в 1931 году.
В 1933 году в одной из статей Кейнс вспоминал себя в период до I мировой войны, и относительно своего немецкого сказал: "В ту пору, да и сейчас, я не в состоянии читать по-немецки так, чтобы скорость чтения соответствовала усвоению содержащихся в тексте идей". Это позволило позднейшим комментаторам обвинить Кейнса в сознательном игнорировании результатов Мизеса.
Суть мизесовского открытия - а то, что он сделал в своей книге можно без преувеличения назвать открытием - говоря общими словами состоит в построении интегральной теории ценности и денег. Это то, что политическая экономия разных школ решала в течение всего 19-го века, и то, что в начале этого века приобрело острый практический характер. При этом методологически он опирался на результаты Менгера и Бем-Баверка, а именно, на теорию предпочтений, на методологический индивидуализм и методологический субъективизм, с одной стороны, и с другой стороны - на подход Бем-Баверка к проценту, как численному выражению межвременных предпочтений, существующих у получателя благ, говоря широко, или у потребителя и инвестора, говоря более специальным языком, то есть, предпочтений относительно размена будущих поступлений на настоящие. Соответственно процент принимал размерность не цены денег, а цены времени.
Работа Мизеса предвосхитила, надо сказать, очень многие дальнейшие открытия и дискуссии, которые велись в экономике в XX веке, в частности в эконометрическом и макроэкономическом сообществе. Многие результаты были переформулированы и заново открыты Лукасом в его статье о рациональных ожиданиях. К тому времени австрийское наследие было прочно забыто, поэтому экономическая общественность восприняла их как новые, хотя даже не очень детальный анализ показывает, что эти результаты были тщательным комментированием, подробным, математизированным комментированием одного важного частного случая, изложенного в книге "Теория денег и кредита".
Эта книга есть в библиотеке института Найшуля. Желающие на условиях изготовления одной ксерокопии для себя и одной для нас могут ее получить.
Австрийская традиция, как любая такая хорошая традиция, формировалась конечно, в борьбе. Первым противником австрийской школы была господствовавшая тогда немецкая историческая школа, а вторым - английская классическая политическая экономия, прежде всего, в ее миллевском исполнении, хотя и в рикардианском тоже. Мизесовская работа содержала подробный анализ всех концепций денег, существовавших к тому времени, достаточно подробное изложение экономической истории денег, в частности детальный анализ дискуссии между Currency School и Banking School, которая велась в Англии на протяжении большей части 19-го века, и сопровождала принятие Bancing Act - закона о Центральном банке и введении золотого стандарта в, так сказать, фидуциарном исполнении. Помимо этого она содержала исключительно подробные и, тем не менее, точные выводы относительно природы делового цикла, которые возникают в экономике с Центральным банком, с одной стороны, и неполным резервированием в коммерческих банках - с другой.
Вкратце выводы сводятся к следующему: в системе, где господствуют коммерческие банки с неполным резервированием, генерируются так называемые фидуциарные деньги или деньги, не обеспеченные резервами на 100%. Это приводит, с одной стороны, к удешевлению кредита, с другой стороны - к росту ожиданий. Рост этих ожиданий связан с тем, что публика интерпретирует увеличившийся поток кредитов как сигнал о росте спроса на свою продукцию и услуги. Через короткое время производственные мощности оказываются исчерпанными, недостроенные стройки достраиваются, оборудование со складов уходит в монтаж, и кредитный механизм порождает бум в инвестиционных отраслях, который может продолжаться, пока деньги дешевые, пока публика интерпретирует процентную ставку как низкую. В системе без Центрального банка или с Центральным банком, который жестко ограничен золотыми резервами, спад наступает достаточно быстро, так как Центральный банк упирается в своих возможностях расширения кредита в абсолютный размер золотых резервов, поднимает учетную ставку или ставку рефинансирования - в зависимости от устройства взаимодействия Центрального и коммерческого банков - и сама фаза бума не продолжается долго. Поэтому спад не является глубоким, а расчистка рынка происходит достаточно быстро. В качестве примера, известного в литературе как разрушительный кризис, можно привести английский кризис 1847 года. Я полез в статистику и нашел, что он был расчищен примерно за три недели мая 1847 года. Все "великие депрессии" в 19-м веке укладывались в рамки одного, редко двух лет.
С появлением в стране центрального банка, которые имеет в пассивах не золото, а казначеские обязательства и иные государственные долги, его способность предлагать "дешевые" деньги, т.е. долги держать низкую ставку и выдавать необеспеченные деньги банкам, возрастает. Становится возможной пролонгация фазы бума с соответствующим углублением фазы спада и с соответствующими более болезненными формами этого спада. На житейском уровне это, мне кажется, вполне понятно. То, что Мизес назвал malinvestmens, mal - это французская приставка, означающая "болезненный", "неправильный". При длительном подъеме объем этих malinvestmens чрезвычайно высок: вовлекаются все новые и новые отрасли по цепочке. Люди думают, что эти проекты следует осуществлять, следовательно, это оборудование следует заказывать. Спонсоры бегают с деньгами, начинают всякие морочащие публику благотвортельные инициативы. Все думают, что они ужасно богатые. Три, там этажа, а не два. И кирпича, соответсвенно, заказывают на три этажа. А кирпичный завод начинает строить новую печь. И так далее. И это длится не кварталы, а годы, как это было в США перед Великой депрессией, когда с 1922 года ФРС по разным причинам, на которых мы позже остановимся, накачивала экономику дешевым кредитом. Если это длится годы, то понятно, что количество проектов, которые могли существовать только в эпоху дешевого кредита, очень велико, и при малейшей сигнале о том, что ставка пойдет вверх, появляется "эффект домино" - они сыпятся. Кирпичный завод вдруг узнает, что все эти заказчики разъехались и как ему расчитываться с кредитом на строительство печи, совершенно непонятно.
Картины этих спадов нарисованы в книге Мизеса , надо напомнить, вышедшей до учреждения ФРС, которая организована была через год, в 1913 году. То есть книга была сугубо теоретической. Надо сказать, что отсутствие ее перевода на английский язык сыграло весьма отрицательную роль. Можно спорить, случайно или нет Кейнс не дал добро этой книге. Думаю, нет. Он был человеком очень яркого ума, и достаточно проницательным. Другое дело, что это шло в разрез, во-первых, с его научными, во-вторых, с его этическими установками, поскольку уже в эти годы он сформировался как “самый умный экономист на Земле”, “самый влиятельный советник самого могущественного правительства”. Эту свою миссию он осознал еще учась в Кембридже, поступив в тайное общество "Апостолы", которое было организовано в начале XIX века. Членами его были очень влиятельные английские интеллектуалы, например, Бертран Рассел. Они, естественно, ставили своей миссией переустройство мира на научных началах, у Кейнса был номер 243. У них было такое видение, что настоящие acting, то есть люди со свободной волей - это члены этого общества, все остальные - статисты, движимые разнообразными макроэкономическими функциями. Надо сказать, что установка, полученная Кейнсом в интеллектуальной атмосфере Кембриджа, проявилась уже в полной мере к моменту, когда он познакомился с работой Мизеса.
Следствием выхода этой книги было вежливое игнорирование Мизеса со стороны немецкой науки, которая почти вся была к тому времени в русле "исторической школы". Зомбарт придал второе дыхание "исторической школе", в полемичной, захватывающей форме рисующей правдоподобные картины прошлого, насыщенные богатым фактическим материалом. Поэтому тщательные рассуждения Мизеса, который как блестящий логик последовательно рассматривал все возможные гипотезы, никакой реакции у германоязычной науки не вызвали. Более того, австрийское сообщество, группировавшееся вокруг кафедры в Вене, не выразило ни понимания, ни желания поддерживать дискуссию и отвечать на эту книгу.
Потом началась война, Мизес ушел на фронт, по возвращении с фронта он занял пост советника в Торгово-промышленной палате Австрии, где и работал до 1934 года; организовал свой знаменитый privatseminar, частный семинар, слушателями которого были впоследствии ставшие известными экономисты, в частности Оскар Моргенштерн, Махлуп, Хаберлер, Розенштайн-Родан, Хайек и многие другие экономисты, впоследствии перебравшиеся в Штаты и внесшие значительный вклад в конкретные экономические дисциплины.
В 1934 году Мизеса приглашают в Женеву читать курс в Институте коммерции. Надо сказать, что начиная со второй половины 30-х годов Женева становится интеллектуальным центром Европы по очень разным позициям. По-моему, этот факт не очень отмечен. Там одновременно работали, например, Вильгельм Рёпке, идеи которого были основой реформ Людвига Эрхарда в послевоенной Германии. Там работал Юнг, который на материале предвыборной кампании Гитлера изучал проблемы воздействия радио на коллективное бессознательное, и то что сейчас называют "избирательными технологиями". У него помощником был упоминавшийся выше наш соотечественник Вышеславцев, написавший в 53-м году по итогам этих лет эту самую книжку, "Кризис индустриального общества". Там же работал, это парадокс, хотя не очень - так как он работал в Лиге наций, человек, сделавший вклад в прямо противоположное направление развития экономической мысли, норвежский экономист Хаавелмо, создавший первую в мире эконометрическую модель из шести, кажется, уравнений. Начиная с 1940 года, почти все они отправились в Соединенные Штаты, ввиду начавшейся войны. Про тот период существует мрачная европейская шутка тех лет: пессимисты уехали в Америку, а оптимисты - в печь.
В 1931 году на семинар к Мизесу попал Лайонелл Роббинс, влиятельный к тому времени функционер от экономической науки, занимавший крупный пост в Лондонской школе экономики, который пригласил Хайека занять преподавательский пост. С 1931 года начинается карьера Хайека в Лондоне. Выходит на английском языке его книга "Цены и производство" (Prices and production). У него появляются последователи, ученики. Произошел короткий ренессанс австрийской школы на английской земле. В частности, его аспирантка Вера Смит (Vera Smith) публикует свое фундаментальное исследование о происхождении центральных банков. (Если кому-то интересно, оно переведено на русский язык, я его издал, оно тоже имеется в нашем институте, то есть в Институте национальной модели экономики, в котором президент - Найшуль.) В Лондоне формулируется то, что можно назвать фундаментальными идеями австрийской школы, определявшими ее до 1946 года.
Этих центральных идей - шесть:
+ методологический индивидуализм (позже я остановлюсь на этом и скажу, что имеется в виду);
+ методологический субъективизм;
+ предельный анализ, или маржинализм;
+ особая роль полезности при формировании спроса и рыночной цены;
+ принцип альтернативных издержек или "издержек упущенных возможностей";
+ принцип временнОй структуры предпочтений, определяющих потребление, производство и ставку процента.
В конце 30-х, начале 40-х Мизес зафиксировал следующий факт: все школы в той или иной степени разделяют эти принципы. И в частной беседе с Махлупом он признал, что австрийская школа окончила свое существование, растворившись в экономической науке в целом. Однако, поскольку Мизес и Хайек продолжали писать и работать, можно сказать, что они несли этот австрийский заряд дальше. Если работы Хайека получили известность и вошли в стандарт экономических дисциплин, то мизесовская работа Human Action или "Человеческая деятельность" - фундаментальный труд, в значительной части созданный на немецком еще в в Женеве, и переработанное английское издание которого вышло в Америке в 1949 году, - была практически неизвестна в академических кругах. Сам Мизес фактически был вне научного сообщества - он на спонсорские деньги преподавал в бизнес-школе при Нью-Йоркском университете.
А научное сообщество в ту пору как раз претерпевало первые последствия кейнсианской революции, по удачному выражению Марка Блауга "перманентной революции", начавшейся в 30-х годах и получившей сильнейший импульс с выходом книги Кейнса в 36-м году (имеется ввиду "Общая теория процента, занятости и денег").
Методологический индивидуализм, будучи сверткой достаточно развернутого концептуального описания экономического метода, означает следующее. Перефразируя Фридмана, который говорил: "Money matters", - что означает "Деньги имеют значение", здесь был выдвинут тезис, неожиданный для экономической науки: "Human actions matters", - "Действия людей имеют значение".
Вопрос: Как вы относитесь к Фридману?
Сапов: Сильно переоценен. Как публицист стал сдвигаться вправо с 1953 года, как экономист неподвижен до сих пор. Не этатист, но и не рыночник. Работает в рамках количественной теории денег, которую развивал Ирвинг Фишер. Это у Юма было такое заблуждение великого человека, а Фишер, будучи практичным американским ученым его математизировал и развивал. А теория эта неверная. Долго рассказывать, там большая наука начинается.
Так вот, в мире кривых, формалистических моделей, агрегированных показателей и усредняющих процедур, с одной стороны, (это позитивистски настроенные экономисты, которые с начала XX века и особенно с тридцатых годов комплексуют перед физиками) и объективных процессов развития производительных сил и производственных отношений с другой (это наши “марксиды”, как их Герцен называл), мысль о том, что в конечном итоге действия отдельного человека как раз и является причиной не отдельных, а вообще всех, любых изменений, инноваций, сдвигов, так вот, эту простую мысль сознание экономистов, воспитанное на естественно-научной парадигме, которая в окарикатуренном виде составила суть экономического анализа, воспринимало и воспринимает с большим трудом.
Надо сказать, что отдельное место в книге Мизес посвятил анализу возражений, в частности утверждающих, что "человек - животное общественное", что "в начале - коллектив, а потом - индивидуум", что "язык является групповым феноменом, и поэтому отдельный человек - это дикий Маугли". Там проанализированы что-то около 15 такого рода атак, иногда очень кратко и остроумно.
Например, на мой взгляд, очень современный "информационный" аргумент. Когда мы говорим "Я" - никакой дополнительной информации не требуется, когда же мы говорим "Мы" - это высказывание принципиально открыто, незамкнуто, допускает произвол толкования и, вообще говоря, без дополнительной информации бессмысленно. Надо сказать, что ввиду школьного образования, принятого в Австро-Венгрии ему было достаточно легко отбивать эти наскоки, поскольку и Менгер, и Бем-Баверк, и Мизес в свое время, образно говоря, получали указкой по рукам за недобросовестное штудирование Аристотеля на древнегреческом.
Поэтому философским аппаратом они владели с детства и в таких объемах, в которых англо-американские студенты владеть не могли. Более того, поскольку они были учениками Менгера (а Менгер учитель был добросовестный и дотошный), они также опережали своих англо-американских коллег и просто в знании источников. Скажем, есть свидетельства, говорящие в пользу того, что Джевонса - самого знатного английского маржиналиста - "кембриджцы" не читали, поскольку заведующий кафедрой Маршалл сделал все, чтобы интегрировать или, как некоторые отмечают, опошлить результаты Джевонса в своей длинной и путаной книге. Хайеку, например, на полном серьезе выказывали удивление по поводу того, что он читал Джевонса: зачем, если у Маршалла все написано.
Методологический субъективизм, несмотря на его несколько пугающее название, тоже является ясным и, как показывает опыт, продуктивным принципом. Он сводится к тому, что человеческое действие не может быть объяснено "естественнонаучно", что модели психологов, в частности бихевиористов, которые разрабатывали модель "стимул - реакция" и другие модели автоматического реагирования людей на те или иные ситуации, имеют принципиальный порок, содержащийся в проблеме смысла. Хотя, по внешней видимости для людей существует некоторые стимулы, и на выходе существуют их действия, но неизвестным науке образом эти стимулы действуют не сами по себе, а через те значения, те смыслы, которые люди придают им, занимаясь некоторой интерпретацией этих входных сигналов.
Эта смысловая, интерпретационная часть экономической наукой должна быть воспринята как данная, поскольку нет никаких свидетельств, говорящих о биологической или какой-то иной "естественной" (химической, генетической, физической, электрической и т.п.) обусловленности придания людьми смысла тем или иным событиям.
Поэтому постулат методологического субъективизма гласит: действия людей не могут быть поняты вне контекста общего состояния культуры, идеологии, доктрин, общего багажа знаний, верований и ожиданий людей. Это, я бы сказал, выбивало табуретку из под ног кейнсианского разделения людей на потребителей, управляемых consumption function, сберегателей, которые от жадности не хотят инвестировать в замечательные инженерные проекты, вроде высокоскоростных магистралей между Лондоном и Парижем, инвесторов, которые постоянно ошибаются в ту или иную сторону, оценивая перспективы развития отраслей, и мудрых государственных служащих, которые, ведомые руководящими идеями Кейнса, точно угадывают будущие общественные потребности и эффективно перераспределяют содержимое карманов своих сограждан.
Про opportunity cost много не скажешь. Помните пример с книгой и островом? Уж это точно вошло во все курсы и учебники. Хотя надо сказать, что ни в одном курсе или текстбуке последовательно этот принцип не проведен. Более того, в Америке имеется такой ученый и общественный деятель Марк Скоузен, который провел интересную работу. Во-первых написал книжку, сравнив все издания Самуэльсона, а в этом году 50 лет с первого издания, она у них там как у нас румянцевский учебник, если кто помнит. Так вот, как и там, так и тут Скоузен нашел там повороты на 180 градусов, и не один раз. Во-вторых он приложил к тексту текстбуков принцип opportunity cost, заявленный как неотъемлемый в первых главах. Понятно, что, например, макроэкономическая модель IS-LM и многие другие при последовательном применении этого принципа разваливаются.
В настоящее время экономическая наука столкнулась с тем, что как "австрийскость" ни гнали в дверь, она залезла в окно. Она залезает по следующим направлениям. Во-первых, инвесторы интерпретируют с ее помощью результаты уже второго, наверное, большого инвестиционного спада (я имею ввиду под первым спад 86-91-го годов, связанный с резким падением цен на недвижимость, второй - это нынешний, связанный с исчезновением вот этих вот выдуманных "emerging", "развивающихся" рынков. В частности в таком практическом издании, далеком от теоретических дискуссий, как Wall Street Journal от 28 августа сего года появилась статья Джеймса Гранта, в которой он в кратких энергичных выражениях привлек внимание инвестиционной общественности к теории цикла Мизеса, выстроив следующую причинно-следственную гипотезу. 1992 год - избирают Клинтона. 1991-92-й - это рецессия, что-то надо делать. И Гринспэн понижает ставку рефинансирования до 3%, порождая инвестиционный бум, который довольно быстро выплескивается за национальные пределы и приводит к "пузырю" в ценах акций. Сначала это произошло в Мексике. После мексиканского краха осенью-зимой 1994-95 года и спасения ФРС-ом мексиканского рынка бум продолжился, поскольку сообществу дали сигнал, что помогут. Он перекинулся на азиатские рынки. И даже такой совсем странный феномен как Россия тоже включился в этот процесс, образовав небольшой аппендикс в этом большом "пузыре". Каковой "пузырь" естественно "сдулся", но, правда, причина была не повышение ставки ФРС, а трудности в возврате долгов, которые выдали коммерческие банки заемщикам из азиатских стран. Тем не менее, причиной спада согласно австрийской традиции является, конечно, предшествующий бум. Соответственно, если вы видите резкое обрушение цен на рынке какого-то актива, смотрите на 3, 5, 7 лет раньше - что делалось с учетной ставкой, базовой валютой данного региона или в Штатах, если это близко. А сейчас уже и везде.