Про точки невозврата
Итак, в чем я тут убеждаюсь, глядя на поведение тех, чьей современницей мне приходится себя называть?
В том, что народ глуп и труслив, не умеет справляться с паникой, зато горазд накидываться с кулаками на других. Чести нет, это старомодное слово, современника спросишь - "Что это такое?" - пожмет плечами и начнет далее заниматься "выживанством".
А честь состоит в том, чтобы думать не только о себе, для начала. И в том, чтобы знать, что кроме тупого выживания и базовых потребностей есть кое-что еще. Но вижу, что я безнадежно устарела со своими проповедями о том, как важно сохранить достоинство в кризисные времена. Якобы потому что потом будет безумно стыдно за свои действия. Но проблема в том, что большинство людей - из сытых, благополучных стран, где ничего никогда до поры до времени не происходило серьезного, где смерть и трагедии были делом частным, стыдливо скрываемым и незаметным - не будет стыдиться своих глупых действий. Еще и возведет их на знамя.
В этой связи неудивительно, что, за редким исключением, мне неинтересны те, кто живет со мной вместе. Ни знаменитости, ни "простой народ". И вот эта весна и будет точкой невозврата, когда я вижу, как рушится эта наносная "милота".
А вот точка невозврата для вот этого парня:
"В Герлице при встрече нас местным начальством Винценгероде объявил депутации, что мы не неприятельское для них войско, как он всегда выражал с самого входа в саксонские владения, и прибавил, что буде вопреки данному русскому войску приказанию сделана была хоть одному жителю обида, то всякий имеет право свободного к нему доступа с жалобой. Не знаю, по какому обстоятельству, на одной квартире, занимаемой русскими, было сделано притеснение хозяину оной, и испуганный немец с воплем принес жалобу Винценгероде, который приказал мне сделать розыск и и виновных представить ему для суждения по закону. Офицер, причинивший эту обиду, был из батальонов, поступивших в наш корпус из бывшего отряда Эртеля, довольно распущенного в отношении дисциплины. Я доложил Винценгероде, что привели виновного, но прежде должен объяснить, что в батальонах, поступивших из дивизии, бывшей в Молдавии под начальством покойного князя Аркадия Александровича Суворова, все офицеры носили солдатские мундиры, что было введено князем и сохранялось. Винценгероде, взбешенный, что его приказание в дружелюбном обращении с жителями не соблюдается, вышел навстречу виновного и как не заметил, что он офицер, зачал его ругать и в горячности дал ему пощечину. Это обстоятельство поразило меня глубоко, просто как варом обдало. По преданности моей к Винценгероде, по сочувствию к носящему мундир русский - офицер ли или рядовой, - этот поступок меня сильно огорчил, и я как бы от собственной беды убежал во внутренние комнаты и, встав в углубление окошка, начал от злости ли или, лучше сказать, от сочувствия и к Винценгероде, и к обиженному навзрыд плакать. Возвращающийся мой начальник, видя, что я не поворачиваюсь, стоя ему спиной, а может быть, и заметивши мое смущение, подошел ко мне и сказал:
- Что с вами случилось?
- Не со мною, генерал, - сказал я ему. - Но с вами.
- Да что же? - сказал он.
- Да, генерал, вы в запальчивости сделали ужасное дело.
- Да что же? Я не понимаю.
- Вы дали пощечину офицеру.
- Да это не офицер, а простой рядовой.
- Да и в этом случае было бы ваше действие предосудительно, а вы нанесли такую обиду офицеру.
- Неужели?
- Точно так, генерал.
Тогда добрый старик взял меня за руки и сказал:
- Невольно я обидел офицера, но постараюсь это поправить; позовите мне этого офицера.
И когда его привели, он ему сказал:
- Я неумышленно пред вами виноват, я взял вас за рядового, и поэтому мой неумышленный поступок не могу другим поправить, как предложить вам сатисфакцию поединком, несмотря на наше обоюдное звание друг против друга.
Благородный поступок, не оправдывающий, но некоторым образом уменьшающий вину Винценгероде. Но, к сожалению, этот офицер не понял благородного поступка начальника и, к стыду моему, ответил:
- Генерал! Не этого я от вас прошу, но чтобы при случае не забыли меня представлением.
Тут уже я покраснел за соотечественника и внутри себя не мог не сказать себе, что этот подлец не заслуживал моего соучастия. Этот анекдот выставляю не в пользу свою, но чтобы выказать благородство чувств Винценгероде".
Так вот, нынешние бы люди не поняли, "ачотакова"? Еще и назвали бы сего офицера "практичным" - правильно, чем рисковать жизнью или судом, он предпочел замять дело и испросить себе новый чин.
Следующий эпизод куда как красочнее. Там еще и русско-польский конфликт, и попытка защитить несправедливо страдающего от произвола. И удачная.
"Корпусный командир Корф на время своего отсутствия, выехав навстречу императору, поручил мне присутствовать и за обеденным столом (...) его штаба и прибывших в корпусную квартиру господ офицеров. В один из этих дней, возвращаясь на свою квартиру, я встретил обер-провиантмейстера корпуса Олова, в расстроенном виде бежавшего мне навстречу, и лишь приблизился ко мне, сказал:
- Князь! Защитите меня и мое семейство от дерзостного поступка, которому я подвержен.
- Да что с вами делают? - спросил я его.
- Вот мое положение: жена моя на днях родила, еще лежит в постели, и не знаю из какого повода вытесняют меня из отведенной мне квартиры, и на отказ мой из нее выйти полицмейстер велел из окошек вынуть рамы.
Я ему сказал, что не дозволю этого бесчеловечия и законно вступлюсь за него как старший военачальник в городе, и тут же, завидев полицмейстера, подозвал его и потребовал объяснения поступка и чтоб прекратить это дерзостное покушение, выразил я ему довольно жестко и требовал, чтоб он объяснил мне, как он мог покуситься на оное. Тот мне отвечал полицмейстер, что все это он делал по приказанию губернатора, назначив квартиру, занимаемую Оловым, для какого-то польского пана, выехавшего для присутствия в городе и приеме государя в Житомире.
- Но точно ли вам это приказано в том размере, как вы это исполнили? - возразил я ему.
- Наверное, - отвечал он мне. - И приказано выставить окошки, если г-н Олов не очистит квартиру.
- Если так, то извольте идти со мной к г-ну губернатору, и я в вашем присутствии настою, чтоб данное вам приказание было отменено.
Весь этот разговор происходил неподалеку от квартиры, занимаемой Гижицким, и я с Оловым и полицмейстером туда пришел. Надо предварить для ясности некоторые обстоятельства встречи моей с губернатором, что в этот день и час был у него обед для приезжих помещиков и некоторые из главных лиц военных были приглашены на этот обед, и я в том числе, но никто из нас не поехал, чтобы избегнуть неловкого положения нам, русским, быть свидетелями польских манифестаций. Прибыв на квартиру к Гижицкому и взошед в переднюю, я послал чрез его прислугу сказать, что я имею надобность с ним безотлагательно видеться, и тем более я хотел видеться с ним не в присутствии польской шляхты, слышав, что там идут прежаркие прения - обычай в кругу поляков, которые при всяком съезде воображали, что они на сейме. Гижицкий вышел из-за стола ко мне в переднюю и встретил меня так:
- Князь, милости просим. Присоединяйтесь к нашему обществу и пообедайте с нами.
И что он не догадывался о причине моего прибытия, тому доказательство, что он как сидел с заткнутой салфеткой, так и вышел. Я же ему отвечал:
- Господин губернатор! Я явился к вам вовсе не на обед, а для того, чтобы исправить непростительные действия, которые допущены в отношении господина Олова. Мой долг, как старшего по чину военачальника в городе, взять его под защиту; так как господин полицмейстер утверждает, что действовал согласно вашим приказаниям - что для меня непостижимо, то я требую, если эти приказания действительно исходят от вас, чтобы вы немедленно отменили их и дали бы совершенно противоположные, чтобы господин Олов и его семейство могли спокойно жить на квартире, отведенной ему на законных основаниях.
Настоятельность моих слов и требования и неожиданность оных взбесили Гижицкого, он мне ответил:
- Все русские князья вместе взятые не смеют что-либо предписывать мне, польскому дворянину, и меня удивляет ваш поступок и ваше требование.
На это я ему отвечал:
- Если вы считаете себя лично оскорбленным, то можете в надлежащее время и в надлежащем месте потребовать от меня сатисфакции, и я готов дать вам ее. Но дело, которое привело меня сюда, касается службы, справедливости и должно быть решено незамедлительно в административном порядке. А посему я до тех пор не позволю вам вернуться в столовую к вашим соотечественникам, которых собрался там целый сейм, пока вы не прикажете господину полицмейстеру оставить господина Олова в законно принадлежащей ему квартире, лишить которой его нет никакого права, как бы вам ни хотелось проявить заботу о ком-либо из ваших друзей и соотечественников.
И с этими словам я удачно успел стать между Гижицким и дверью в столовую, так что вход в оную был ему невозможен без рукопашни против меня, на что он не решился. Видя это, Гижицкий для прекращения этой встречи приказал полицмейстеру не тревожить Олова, и я достиг того, что имел право требовать, и что было в обязанностях моих служебных.
Как разумеется, это дело разгласилось и в русском отделе и в польской шляхте, меня соотечественники высоко возносили, а как доходило до меня, поляки раздирали на все корки. На другой день приехал государь, пробыл только сутки, которые прошли в приемах, и хотя по описанному происшествию ничего не высказывалось, но доходила до меня весть, что по проезде государя я буду вызван на поединок Гижицким. Император выехал в Варшаву, в тот же день я получил вызов от Гижицкого и, как разумеется, отвечал ему согласием. День прошел в обычных переговорах по этому казусу, и как основное дело, подавшее причину, было более народных начал, нежели частных, притом служебное положение губернатора и мое выходило из общей рамы частных соотношений. Приняв вызов, я предложил первому, чтоб поединок не был на месте обоюдного нашего служения, а чтоб мы оба выехали на австрийскую границу, не так далеко отстоящую от Житомира. Но Гижицкий не согласился, настоял, чтоб поединок наш был под Житомиром. Народное начало нашей распри требовало, чтоб соблюдено было некоторое народное начало при назначении секундантов, и положено было для соблюдения по этому поводу приличий и избежания толков, чтоб при каждом из противников были секунданты по одному русскому и по одному поляку. Гижицкий встретил было затруднение, несогласие кого-либо из русских принять это звание; он адресовался к генерал-майору Ивану Сергеевичу Леонтьеву, но тот первоначально отказался, сказав, что его дружеские сношения со мной ему в долг быть моим секундантом, но я уговорил его принять предложенное ему звание, и тогда решено было, что его секундантами будут Леонтьев и флигель-адъютант Артур Потоцкий, а моими генерал Засс и Станислав Потоцкий. Как разумеется, все подробности о поединке я предоставил распоряжению моих секундантов. Оружием назначены были пистолеты, местом поединка - окрестности Житомира. Полагая, что поединок будет иметь исходом поражение насмерть одного из нас, я приготовил два письма: одно на имя государя, другое на имя моей матери, в которых изъяснял все обстоятельства дела, подавшие повод к поединку. Не скрою, что второе письмо писал со скорбью в сердце, зная, какое горе нанесет ей моя смерть, но выказывал ей, что она поймет, что я принял вызов по долгу не только светских приличий, но по долгу гражданина и что я уверен, что если судьба моя нанесет ей горе, она поймет, что, не напрашиваясь на это происшествие, я приведен был к оному силой обстоятельств.
Тем более я полагал, что поединок наш был мне предвестником смерти, потому что Гижицкий был отличный стрелок, а я никогда не упражнялся в стрельбе. Недели за две до описанного происшествия была волчья охота, в которой и я участвовал. Как часто случается в таковых рода съездах, мы все и волчьего хвоста не видели, а неудачная охота кончилась пышным завтраком, пикником. Тут пошли пари о лучшей стрельбе и Гижицкому назначили ветвь и сучок дерева, и он ни разу не давал промаха. Но обращусь к поединку; мы оба противника в назначенный час выехали к назначенному месту с нашими секундантами, и как причина поединка имела большую гласность, поодаль от нас, хоть не выказывались, ватага русских и в другом месте - ватага поляков. И известно было, что между обоими отделами положено было, что за падшего в поединке явится новый противник принадлежащего ему отдела. Я упоминаю об этом как доказательство, что в происшествии было явное начало народной распри.
Еще прежде поединка я объявил, что все подробности устройства порядка поединка и в последующих распоряжениях я первый предоставлю ответственности моих секундантов и совершенно буду повиноваться их решению и что поэтому они ответчики перед судом общего мнения. При заряжении пистолетов ни Гижицкий, ни я не присутствовали. Пистолеты были выбраны подаренные секундантами, мы были поставлены на 15 шагов один от другого, пистолеты нам были вручены, и по сигналу "один, два, три" - по последнему слову предоставлялось нам стрелять. Став на место, я снял с себя мундир и жилет, чтоб показать, что от пули не было на мне защиты, роковое "три" едва было провозглашено, почти в один момент раздались оба выстрела, мой - секундой после моего противника, и чувствуя, что не ранен, и видя, что и противник тоже невредим, я передал мой пистолет моим секундантам и сказал им: "Ваше дело о новом распоряжении". Гижицкий и я не сходили с наших мест, а секунданты наши сошлись и по кратковременным переговорам склонять стали нас прекратить данные действия поединка. Я отвечал моим, что не я вызывал Гижицкого, а он меня, что я ни в чем не полагаю себя обиженным, а защищал подчиненного от притязаний служебных, и поэтому с моей стороны не можно и должно быть инициативы, и что, как я и прежде сказал, вполне приму решение моих секундантов.
Все секунданты обратились к Гижицкому, и хоть уже вторые пистолеты были заряжены, но еще нам не вручены, Гижицкий подошел ко мне и сказал:
- Вы, князь, погорячились, заставили меня требовать у вас сатисфакции. Секунданты решают, что выдержали оба огонь, нет более причины к возобновлению поединка, и поэтому даю вам руку в знак личного моего к вам прежнего уважения, еще более усиленного встречею нашею теперь.
Я ему на это отвечал:
- Вы, господин Гижицкий, меня вызвали, полагая себя обиженным: вы желаете не возобновлять оный, секунданты мои находят, что я могу исполнить ваше желание, и поэтому вытягиваемую вами руку принимаю радушно.
Итак, много шуму по-пустому, а если поединок этот обсудится не в выгоду мировому исходу оного, пусть порочат секундантов, а не меня. А им в оправдание я скажу, что как личность противника, так и причина поединка, и национальный колорит оного были поводом, я полагаю для них склонить нас на мировую, чтоб этот национальный колорит не принял больших размеров не только между двумя лицами, но в целом обществе.
Подробности всего вышесказанного, не причти, мой друг, какому-либо желанию выставить себя; ты знаешь, что я не падок на самохвальство. Но как этот эпизод моей жизни носит печать соотношений русских к полякам в то время, я почел неизлишним об оном дать довольно подробное повествование. Мои сношения с Гижицким после этого не были тесные, но уже не враждебные, а урок, ему мною данный, был в пользу русского отдела, но уже осторожнее ко всем к оному относились, но скрытное обоюдное нерасположение русских к полякам и обратно оставалось неизменным.
Описанное мною выставило меня между соотечественниками - подчиненными на вид не только в тесном кругу моего служебного звания, но и вне оного. Я приобрел популярность и в кругу подчиненных, и в кругу товарищей, и в кругу всего, что носило русское имя тогда на Волыни, и этими чувствами всегда дорожил. Многие лета миновались, а память всего этого и доныне близка моему сердцу".
Видите, люди тогдашние оценили, теперешние скажут: "ну и дурак, жизнью рисковать... Мать было бы жалко".
В том, что народ глуп и труслив, не умеет справляться с паникой, зато горазд накидываться с кулаками на других. Чести нет, это старомодное слово, современника спросишь - "Что это такое?" - пожмет плечами и начнет далее заниматься "выживанством".
А честь состоит в том, чтобы думать не только о себе, для начала. И в том, чтобы знать, что кроме тупого выживания и базовых потребностей есть кое-что еще. Но вижу, что я безнадежно устарела со своими проповедями о том, как важно сохранить достоинство в кризисные времена. Якобы потому что потом будет безумно стыдно за свои действия. Но проблема в том, что большинство людей - из сытых, благополучных стран, где ничего никогда до поры до времени не происходило серьезного, где смерть и трагедии были делом частным, стыдливо скрываемым и незаметным - не будет стыдиться своих глупых действий. Еще и возведет их на знамя.
В этой связи неудивительно, что, за редким исключением, мне неинтересны те, кто живет со мной вместе. Ни знаменитости, ни "простой народ". И вот эта весна и будет точкой невозврата, когда я вижу, как рушится эта наносная "милота".
А вот точка невозврата для вот этого парня:
"В Герлице при встрече нас местным начальством Винценгероде объявил депутации, что мы не неприятельское для них войско, как он всегда выражал с самого входа в саксонские владения, и прибавил, что буде вопреки данному русскому войску приказанию сделана была хоть одному жителю обида, то всякий имеет право свободного к нему доступа с жалобой. Не знаю, по какому обстоятельству, на одной квартире, занимаемой русскими, было сделано притеснение хозяину оной, и испуганный немец с воплем принес жалобу Винценгероде, который приказал мне сделать розыск и и виновных представить ему для суждения по закону. Офицер, причинивший эту обиду, был из батальонов, поступивших в наш корпус из бывшего отряда Эртеля, довольно распущенного в отношении дисциплины. Я доложил Винценгероде, что привели виновного, но прежде должен объяснить, что в батальонах, поступивших из дивизии, бывшей в Молдавии под начальством покойного князя Аркадия Александровича Суворова, все офицеры носили солдатские мундиры, что было введено князем и сохранялось. Винценгероде, взбешенный, что его приказание в дружелюбном обращении с жителями не соблюдается, вышел навстречу виновного и как не заметил, что он офицер, зачал его ругать и в горячности дал ему пощечину. Это обстоятельство поразило меня глубоко, просто как варом обдало. По преданности моей к Винценгероде, по сочувствию к носящему мундир русский - офицер ли или рядовой, - этот поступок меня сильно огорчил, и я как бы от собственной беды убежал во внутренние комнаты и, встав в углубление окошка, начал от злости ли или, лучше сказать, от сочувствия и к Винценгероде, и к обиженному навзрыд плакать. Возвращающийся мой начальник, видя, что я не поворачиваюсь, стоя ему спиной, а может быть, и заметивши мое смущение, подошел ко мне и сказал:
- Что с вами случилось?
- Не со мною, генерал, - сказал я ему. - Но с вами.
- Да что же? - сказал он.
- Да, генерал, вы в запальчивости сделали ужасное дело.
- Да что же? Я не понимаю.
- Вы дали пощечину офицеру.
- Да это не офицер, а простой рядовой.
- Да и в этом случае было бы ваше действие предосудительно, а вы нанесли такую обиду офицеру.
- Неужели?
- Точно так, генерал.
Тогда добрый старик взял меня за руки и сказал:
- Невольно я обидел офицера, но постараюсь это поправить; позовите мне этого офицера.
И когда его привели, он ему сказал:
- Я неумышленно пред вами виноват, я взял вас за рядового, и поэтому мой неумышленный поступок не могу другим поправить, как предложить вам сатисфакцию поединком, несмотря на наше обоюдное звание друг против друга.
Благородный поступок, не оправдывающий, но некоторым образом уменьшающий вину Винценгероде. Но, к сожалению, этот офицер не понял благородного поступка начальника и, к стыду моему, ответил:
- Генерал! Не этого я от вас прошу, но чтобы при случае не забыли меня представлением.
Тут уже я покраснел за соотечественника и внутри себя не мог не сказать себе, что этот подлец не заслуживал моего соучастия. Этот анекдот выставляю не в пользу свою, но чтобы выказать благородство чувств Винценгероде".
Так вот, нынешние бы люди не поняли, "ачотакова"? Еще и назвали бы сего офицера "практичным" - правильно, чем рисковать жизнью или судом, он предпочел замять дело и испросить себе новый чин.
Следующий эпизод куда как красочнее. Там еще и русско-польский конфликт, и попытка защитить несправедливо страдающего от произвола. И удачная.
"Корпусный командир Корф на время своего отсутствия, выехав навстречу императору, поручил мне присутствовать и за обеденным столом (...) его штаба и прибывших в корпусную квартиру господ офицеров. В один из этих дней, возвращаясь на свою квартиру, я встретил обер-провиантмейстера корпуса Олова, в расстроенном виде бежавшего мне навстречу, и лишь приблизился ко мне, сказал:
- Князь! Защитите меня и мое семейство от дерзостного поступка, которому я подвержен.
- Да что с вами делают? - спросил я его.
- Вот мое положение: жена моя на днях родила, еще лежит в постели, и не знаю из какого повода вытесняют меня из отведенной мне квартиры, и на отказ мой из нее выйти полицмейстер велел из окошек вынуть рамы.
Я ему сказал, что не дозволю этого бесчеловечия и законно вступлюсь за него как старший военачальник в городе, и тут же, завидев полицмейстера, подозвал его и потребовал объяснения поступка и чтоб прекратить это дерзостное покушение, выразил я ему довольно жестко и требовал, чтоб он объяснил мне, как он мог покуситься на оное. Тот мне отвечал полицмейстер, что все это он делал по приказанию губернатора, назначив квартиру, занимаемую Оловым, для какого-то польского пана, выехавшего для присутствия в городе и приеме государя в Житомире.
- Но точно ли вам это приказано в том размере, как вы это исполнили? - возразил я ему.
- Наверное, - отвечал он мне. - И приказано выставить окошки, если г-н Олов не очистит квартиру.
- Если так, то извольте идти со мной к г-ну губернатору, и я в вашем присутствии настою, чтоб данное вам приказание было отменено.
Весь этот разговор происходил неподалеку от квартиры, занимаемой Гижицким, и я с Оловым и полицмейстером туда пришел. Надо предварить для ясности некоторые обстоятельства встречи моей с губернатором, что в этот день и час был у него обед для приезжих помещиков и некоторые из главных лиц военных были приглашены на этот обед, и я в том числе, но никто из нас не поехал, чтобы избегнуть неловкого положения нам, русским, быть свидетелями польских манифестаций. Прибыв на квартиру к Гижицкому и взошед в переднюю, я послал чрез его прислугу сказать, что я имею надобность с ним безотлагательно видеться, и тем более я хотел видеться с ним не в присутствии польской шляхты, слышав, что там идут прежаркие прения - обычай в кругу поляков, которые при всяком съезде воображали, что они на сейме. Гижицкий вышел из-за стола ко мне в переднюю и встретил меня так:
- Князь, милости просим. Присоединяйтесь к нашему обществу и пообедайте с нами.
И что он не догадывался о причине моего прибытия, тому доказательство, что он как сидел с заткнутой салфеткой, так и вышел. Я же ему отвечал:
- Господин губернатор! Я явился к вам вовсе не на обед, а для того, чтобы исправить непростительные действия, которые допущены в отношении господина Олова. Мой долг, как старшего по чину военачальника в городе, взять его под защиту; так как господин полицмейстер утверждает, что действовал согласно вашим приказаниям - что для меня непостижимо, то я требую, если эти приказания действительно исходят от вас, чтобы вы немедленно отменили их и дали бы совершенно противоположные, чтобы господин Олов и его семейство могли спокойно жить на квартире, отведенной ему на законных основаниях.
Настоятельность моих слов и требования и неожиданность оных взбесили Гижицкого, он мне ответил:
- Все русские князья вместе взятые не смеют что-либо предписывать мне, польскому дворянину, и меня удивляет ваш поступок и ваше требование.
На это я ему отвечал:
- Если вы считаете себя лично оскорбленным, то можете в надлежащее время и в надлежащем месте потребовать от меня сатисфакции, и я готов дать вам ее. Но дело, которое привело меня сюда, касается службы, справедливости и должно быть решено незамедлительно в административном порядке. А посему я до тех пор не позволю вам вернуться в столовую к вашим соотечественникам, которых собрался там целый сейм, пока вы не прикажете господину полицмейстеру оставить господина Олова в законно принадлежащей ему квартире, лишить которой его нет никакого права, как бы вам ни хотелось проявить заботу о ком-либо из ваших друзей и соотечественников.
И с этими словам я удачно успел стать между Гижицким и дверью в столовую, так что вход в оную был ему невозможен без рукопашни против меня, на что он не решился. Видя это, Гижицкий для прекращения этой встречи приказал полицмейстеру не тревожить Олова, и я достиг того, что имел право требовать, и что было в обязанностях моих служебных.
Как разумеется, это дело разгласилось и в русском отделе и в польской шляхте, меня соотечественники высоко возносили, а как доходило до меня, поляки раздирали на все корки. На другой день приехал государь, пробыл только сутки, которые прошли в приемах, и хотя по описанному происшествию ничего не высказывалось, но доходила до меня весть, что по проезде государя я буду вызван на поединок Гижицким. Император выехал в Варшаву, в тот же день я получил вызов от Гижицкого и, как разумеется, отвечал ему согласием. День прошел в обычных переговорах по этому казусу, и как основное дело, подавшее причину, было более народных начал, нежели частных, притом служебное положение губернатора и мое выходило из общей рамы частных соотношений. Приняв вызов, я предложил первому, чтоб поединок не был на месте обоюдного нашего служения, а чтоб мы оба выехали на австрийскую границу, не так далеко отстоящую от Житомира. Но Гижицкий не согласился, настоял, чтоб поединок наш был под Житомиром. Народное начало нашей распри требовало, чтоб соблюдено было некоторое народное начало при назначении секундантов, и положено было для соблюдения по этому поводу приличий и избежания толков, чтоб при каждом из противников были секунданты по одному русскому и по одному поляку. Гижицкий встретил было затруднение, несогласие кого-либо из русских принять это звание; он адресовался к генерал-майору Ивану Сергеевичу Леонтьеву, но тот первоначально отказался, сказав, что его дружеские сношения со мной ему в долг быть моим секундантом, но я уговорил его принять предложенное ему звание, и тогда решено было, что его секундантами будут Леонтьев и флигель-адъютант Артур Потоцкий, а моими генерал Засс и Станислав Потоцкий. Как разумеется, все подробности о поединке я предоставил распоряжению моих секундантов. Оружием назначены были пистолеты, местом поединка - окрестности Житомира. Полагая, что поединок будет иметь исходом поражение насмерть одного из нас, я приготовил два письма: одно на имя государя, другое на имя моей матери, в которых изъяснял все обстоятельства дела, подавшие повод к поединку. Не скрою, что второе письмо писал со скорбью в сердце, зная, какое горе нанесет ей моя смерть, но выказывал ей, что она поймет, что я принял вызов по долгу не только светских приличий, но по долгу гражданина и что я уверен, что если судьба моя нанесет ей горе, она поймет, что, не напрашиваясь на это происшествие, я приведен был к оному силой обстоятельств.
Тем более я полагал, что поединок наш был мне предвестником смерти, потому что Гижицкий был отличный стрелок, а я никогда не упражнялся в стрельбе. Недели за две до описанного происшествия была волчья охота, в которой и я участвовал. Как часто случается в таковых рода съездах, мы все и волчьего хвоста не видели, а неудачная охота кончилась пышным завтраком, пикником. Тут пошли пари о лучшей стрельбе и Гижицкому назначили ветвь и сучок дерева, и он ни разу не давал промаха. Но обращусь к поединку; мы оба противника в назначенный час выехали к назначенному месту с нашими секундантами, и как причина поединка имела большую гласность, поодаль от нас, хоть не выказывались, ватага русских и в другом месте - ватага поляков. И известно было, что между обоими отделами положено было, что за падшего в поединке явится новый противник принадлежащего ему отдела. Я упоминаю об этом как доказательство, что в происшествии было явное начало народной распри.
Еще прежде поединка я объявил, что все подробности устройства порядка поединка и в последующих распоряжениях я первый предоставлю ответственности моих секундантов и совершенно буду повиноваться их решению и что поэтому они ответчики перед судом общего мнения. При заряжении пистолетов ни Гижицкий, ни я не присутствовали. Пистолеты были выбраны подаренные секундантами, мы были поставлены на 15 шагов один от другого, пистолеты нам были вручены, и по сигналу "один, два, три" - по последнему слову предоставлялось нам стрелять. Став на место, я снял с себя мундир и жилет, чтоб показать, что от пули не было на мне защиты, роковое "три" едва было провозглашено, почти в один момент раздались оба выстрела, мой - секундой после моего противника, и чувствуя, что не ранен, и видя, что и противник тоже невредим, я передал мой пистолет моим секундантам и сказал им: "Ваше дело о новом распоряжении". Гижицкий и я не сходили с наших мест, а секунданты наши сошлись и по кратковременным переговорам склонять стали нас прекратить данные действия поединка. Я отвечал моим, что не я вызывал Гижицкого, а он меня, что я ни в чем не полагаю себя обиженным, а защищал подчиненного от притязаний служебных, и поэтому с моей стороны не можно и должно быть инициативы, и что, как я и прежде сказал, вполне приму решение моих секундантов.
Все секунданты обратились к Гижицкому, и хоть уже вторые пистолеты были заряжены, но еще нам не вручены, Гижицкий подошел ко мне и сказал:
- Вы, князь, погорячились, заставили меня требовать у вас сатисфакции. Секунданты решают, что выдержали оба огонь, нет более причины к возобновлению поединка, и поэтому даю вам руку в знак личного моего к вам прежнего уважения, еще более усиленного встречею нашею теперь.
Я ему на это отвечал:
- Вы, господин Гижицкий, меня вызвали, полагая себя обиженным: вы желаете не возобновлять оный, секунданты мои находят, что я могу исполнить ваше желание, и поэтому вытягиваемую вами руку принимаю радушно.
Итак, много шуму по-пустому, а если поединок этот обсудится не в выгоду мировому исходу оного, пусть порочат секундантов, а не меня. А им в оправдание я скажу, что как личность противника, так и причина поединка, и национальный колорит оного были поводом, я полагаю для них склонить нас на мировую, чтоб этот национальный колорит не принял больших размеров не только между двумя лицами, но в целом обществе.
Подробности всего вышесказанного, не причти, мой друг, какому-либо желанию выставить себя; ты знаешь, что я не падок на самохвальство. Но как этот эпизод моей жизни носит печать соотношений русских к полякам в то время, я почел неизлишним об оном дать довольно подробное повествование. Мои сношения с Гижицким после этого не были тесные, но уже не враждебные, а урок, ему мною данный, был в пользу русского отдела, но уже осторожнее ко всем к оному относились, но скрытное обоюдное нерасположение русских к полякам и обратно оставалось неизменным.
Описанное мною выставило меня между соотечественниками - подчиненными на вид не только в тесном кругу моего служебного звания, но и вне оного. Я приобрел популярность и в кругу подчиненных, и в кругу товарищей, и в кругу всего, что носило русское имя тогда на Волыни, и этими чувствами всегда дорожил. Многие лета миновались, а память всего этого и доныне близка моему сердцу".
Видите, люди тогдашние оценили, теперешние скажут: "ну и дурак, жизнью рисковать... Мать было бы жалко".