(no subject)
Я не забыла про свою новую рукопись «Адгезийская комедия».
Просто всё не успеваю отредактировать (сейчас у дочери диплом, она уехала, утром я редактировала ей речь), но наконец дописала новую главу, которую решила вставить в уже готовый текст где-то зимой. И сейчас просто выправляю последние сто страниц, мои самые любимые. Я сделала такой текст - навалом такого, где девочка попадает в другой мир. Но я сделала такой мир с десятью конечно же не кругами, а ступенями или барьерами. Вот барьеры подходят лучше всего. В общем, такой загробный мир, даже не совсем он загробный, просто это символ того, что мы всегда думаем о смерти, всю жизнь. В общем, сложно. У меня есть любимые сцены и они никак не связаны с качеством текста. На последнем испытании, проиграв поэтический баттл на загробной радиостанции, расположенной в бункере времён СССР, героиня попадает в лимб и у неё происходит небольшой разговор с её предком. И разговор-то мне не очень. Я помню, как я его писала год назад, тогда тоже не нравился, сейчас чуть расширила. Но, вот, бывают сцены, описания, которые ложатся на душу. Я помнила именно эту сцену хорошо весь год, я так ясно её вижу и вчера правила, пока глаза не начали слипаться. А всё потому, наверное, что я описала там террасу папиной дачи, дачи, которую я никогда не любила, но жила там с детства. Правда газовой плиты такой у нас там нет, но насекомые все года кружат в ночи над плоским абажуром. Неужели эта девочка - это я?, пришло мне сейчас. а выходит, что так, хотя, честно, героиня лично у меня симпатий вызывает не много. Вот с сокращениями начало главы:
«Я, увы, проиграла. Но поэт Блок хороший без вопросов. Наверное, он не раз бывал в Адгезии, раз даже жужжащих чпол описал. «Миры летят. Года летят.» - очень мощно, почти как у Замая.
(...)
Я стояла перед открытой калиткой занюханного облупленного заборчика. За спиной - тропинка, поселковая улица, песчаная дорога, передо мной - канавка, дальше справа и слева - кудрявый орешник, явно стриженый. Даже не подумаю заходить в калитку. Я ж не глупая девочка, упавшая в кроличью нору, то есть в колодец.
С двух сторон меня взяли возникшие из ниоткуда мужики-стражники, я оторвала ноги от земли. Не собираюсь шагать за калитку. Ну её! Но меня перенесли - я дёргала ногами, пытаясь убежать по воздуху. Узкий проём калитки без труда «впустил» нашу шеренгу из двух адгезийских стражников и меня, висящую, дрыгающую ногами, сопротивляющуюся из последних хлебцевых сил.
Я оказалась на большом участке, передо мной стояла изба, точнее домик, дощатый домик, какие-то грядки - плохо было видно в ночном свете. Свет шёл из домика, небо же убивало своей чернотой, я посмотрела под ноги - кроссовки радовали, но почему Принц назвал их белыми тапочками?.. Ещё раз рискнула посмотреть на небо в надежде хотя бы на одну звездочку - сине-чёрно, ну хотя бы ультрамарин появился в оттенке. Справа послышалось рычание. Я и не сомневалась, что это цербер Инны Иннокентьевны. Втроём мы шли по широкой гранитной дорожке.
-- Дальше сама, - сказал мне тот, что огненный, то есть оранж, но здесь он казался красным. Фиолетовый же молчал, здесь он казался чёрным, как небо.
Я поднялась по скрипящим ступеням и очутилась в комнате, которую в рассказе Чехова, где героиня была стрекозой, называли террасой.
На террасе - дощатый пол, огромный овальный стол, какие-то тряпочки, прихваточки, подставочки, досочки, чашечки и цветы в горшках у окон. Окна - с трёх сторон. Над столом висела лампочка в элементарном абажуре - вокруг неё вилась мошкара, ударялась в стекло и падала на стол. На столе, покрытом какой-то цветастенькой клеёнкой с до боли знакомыми нарисованными костлявыми щупальцами валялись обожженные корчащиеся в муках мошки, мотыльки, в том числе и гигантские мотыльки, которые тюкались весь ремонт и в мои окна. И даже одна чпола передразнивала умирающих и, казалось, подмигивала мне, как старой знакомой. За столом, в его изголовье, сидел как вы уже догадались человек. Но не тот, который в ботфортах, а сухонький - на этот раз серьёзный и молчаливый. За ним пыхала синим газовым огнём плита. Включены были все четыре конфорки. Это же моя плита! Та, которую ещё надо подключать, вызвать газовщиков, просить их сделать на трубе вентиль вместо стопорящей гайки… Плита, которую мы с мамой ни разу не включили, как бабушка умерла.
− В книге вычитала про стопорящую гайку? - спокойно спросил сухонький и закурил трубку огнивом. Я уставилась на огниво, я первый раз видела его наяву, а не в фильме, ну… почти наяву.
− Нам уйти, господин барон? - Всё-таки стражники не бросили меня, а бесшумно, как тени, сопровождали.
− Нет. Строптивая девочка. Убежит.
-- Но она в тапках наших.
-- Пусть. Они ей ещё пригодятся. А вы сторожите. Принцесса у нас всем принцессам даст прикурить, - и сухонький пыхнул трубкой, как старый моряк.
− От вас убежишь, как же, − я отодвинула какой-то удивительно лёгкий стул и села за стол, уставившись в насекомых и «бегающую» между ними чполу.
− Нравится чполка-то?
− В смысле?
− Мальвина! Ты со смыслами реально достала, − сказал «господин барон». - То «хор», то «ок», но «смыслы» просто невыносимы!
-- А символы выносимы? - взбесилась я: что он пристаёт-то не по делу?!
(...)
− Ерунду не болтай. Обижаться - не про нас, а про вас.
− Вы на памятник совсем не похожи, − сказала я.
− От памятника никто похожести не требует, когда высечен он по парадному портрету. Портрет был - ложь. Как у вас говорят - «фотошоп»?
− Вообще-то да.
Перед бароном лежал на столе лист. Я не сразу, но узнала - страница книги, которую я в детстве выдрала.
− Нехорошо книжки портить.
− Я была ребёнком.
− И что? Раз ребёнок можно портить? Нет, девочка, нельзя.
− Не знаете к чему привязаться, так и скажите. Вы из меня сделали монстра какого-то.
-- Ничего не делали. Напомнили. Проучили. Пошутили. Ради твоей же пользы, - дым всё больше обволакивал моего предка.
-- Просто вам хочется поглумиться.
− Спорить не буду. Человек должен до всего дойти сам, не правда ли?
− Ага: дойти сам. Мне ваши Горбуши, Неживые и Полеи всё время теперь мерещатся. Постоянно мерещатся. Клею обои, а они - вроде как на диване рядом сидят. И молчат…
-- Дальше - хуже будет. На смертном одре не забудешь.
Видно у меня стал такой испуганный вид, что барон поспешил оправдаться:
− Ну тебе ж было сказано: мы - катализатор.
− Привязались.
− Ты прекрасно понимаешь, почему; мы желаем тебе исключительно добра. - Он уговаривал терпеливо, объяснял так спокойно, безэмоционально абсолютно, бубнил.
− Вы тут живёте? - я решила как та сумасшедшая девочка из кроличьей норы вести светскую беседу.
− Обитаем. Просто хотелось увидеть тебя напоследок. Хочешь вернуться в кроватку бай-бай?
− Вы всегда, когда хотите, тогда меня закидываете обратно. Вы сон, - убеждала я саму себя.
− А ещё мы за забором, как ты изволила выразиться. Ну что ж…
Куча обожженных насекомых всё прибавлялась, куча копошилась, насекомые погибали в муках. Подмигивающая глумливая чпола пропала, может она оказалась погребена под всё падающими и падающими как дождь, как град, мошками и комарами-неудачниками. Но чпола - везунчик. Только я подумала, и чпола выпрыгнула из живой кучи насекомовидных тел, вылетела как пуля, подпрыгнула как мячик. И захихикала, пролетев мимо, специально коснувшись щеки - они так и в кваритре делали. Я вспомнила мелкого пацана из лагеря.
(...)
− Ну что ж, Мальвина, прощай!
− Почему «прощай»? − я сказала из вежливости, я очень обрадовалась, что больше меня не станут тащить в эту странную избушку. - Я на вас зла не держу.
− Ну ещё бы. Ты бы спросила, держу ли я на тебя зло.
− А вы держите?
− А ты как думаешь? - барон поднял на меня глаза и стрельнул сквозь табачный дым как лазером в звёздных войнах. Во всяком случае, мне почему-то стало жутко стыдно. Я чувствовала, как заливалась краской - вся кровь, по-моему, притекла к лицу, все семь литров!
− Помни: Адгезия всегда с тобой, она всё видит. Мы не отпустим тебя никогда! Помни это!
− Извините, − я положила руку на сердце. - Я вас очень уважаю. И вырвала я страницу не с вами, а с тем другим, с чёртом лысым в сапогах. Он своим следом пол весь портит.
Барон кивнул: мол, знаю, зачем это сотрясание воздуха? Я продолжила:
− Вы - другой мир, я не утверждаю, что вас нет. Вы есть - это факт. Но вы не всесильны! Вы больше сон, больше мысль, если хотите. Вы из слов, хоть и мучаете меня, бьёте, но с помощью кого-то или чего-то другого.
(...)
Он перестал попыхивать трубкой, резко встал из-за стола - корчащиеся насекомые покатились по клеёнке в неведомые дали. Барон встал лицом к плите, ко мне получалось, что боком - синие языки из конфорок стали удлиняться, окутывать его, полумёртвые насекомые как намагниченные выстроились в такой язык или хвост, повисший в воздухе, чёрный след из насекомых разного калибра потянулся к барону. Силуэт барона окутался синим пламенем и дымкой из насекомых, мне казалось, что на спине у него - крыло, такое малярное крыло, но чёрное, а не белое. Крыло хлопало. Барон весь был в чёрной одежде, он таял на глазах, как чернокнижник из любимого маминого фильма. Он растворился или сгорел.
Всё было по-прежнему: за мной - два молчаливых стражника - огненный и тёмный, передо мной - стол, покрытый клеёнкой. Ни одного насекомого не падало, они кружились вокруг лампы и всё.
Сейчас меня сожрут эти двое. Я просто дико боялась и тряслась.
− Нет. Мы не едим детей, - сказал огненный. - Барон оказал тебе такую любезность, поговорил, показался, а ты…
− Ты даже не поняла, какой чести удостоена! - закричал вдруг молчаливый, ночной. - Ты - абсолютно неблагодарная, злая, недалёкая! Ты… ты… − и тёмный стражник заплакал.
Я тоже разревелась. Стало как-то обидно, что такой короткий разговор, что я сказала, что Адгезия не всемогуща. Но я сказала правду! Я сказала то, что думаю!
− Никому не нужна здесь твоя правда, - вздохнул огненный и развёл руки. - Барон хотел пообщаться, чаю испить, а не слышать правду. Тут и без тебя правды навалом. Вся Адгезия на уровне субсистенции, а ещё ты со своими избитыми истинами. Как же ты ошибаешься, как ошибаешься. Но! Ничего не попишешь! В путь! Хоть нас и не ждут великие дела, но путь на этот раз окажется долгим.
-- Очень долгим, - эхом вторил тёмный.
− В смысле? Вы меня на оцинковку, что ли, оттащите?
− Да домой мы тебя проводим, чудище. Что за глупые создания эти девочки. Сколько не говори: «в смысле» да «в смысле», ума-то не прибавится. Позоришь предка. Я бы ещё раньше выпилился из разговора, вот что значит титул и происхождение - терпел тебя столько…
− Ну хор. Пошли тогда скорее. В квартире много дел после главных дел, надо доводить до ума, прибивать полки… − я ещё долго болтала о ремонте, мне было обидно, что так получилось, что я неуважительно отнеслась к барону. А ведь он так нас с Сеней выручил, когда разъярённый Сенин отец притащился в квартиру. Что я стала сейчас высказывать-то ему? Зачем?
На дворе поскуливал лохматый пёс Инны Иннокентьевны, он не узнал меня, не рванул, он скулил и, казалось, жаловался.
-- Потерпи, друг, скоро уже скоро! - сказал псу огненный, и пёс сразу замолчал.
Мы шли по поселковой улице. Вокруг - коттеджи, старых домишек нигде не было видно. Да за высоким забором ничего не было видно. Повсюду фонари».
август2021, с соседями
По-моему это 18 год