Симона Вейль. Труд
Согласие на физический труд есть самая совершенная, после согласия на смерть, форма добродетели послушания.
То, в каком смысле книга Бытия говорит о труде как о наказании, понимают неправильно, не имея правильного понятия о наказании. В этом тексте ошибочно вычитывают оттенок принижения труда. Но вероятнее, что он дошел до нас по преданию от более древней цивилизации, где физический труд почитался выше всех других форм деятельности.
Есть множество признаков того, что такая цивилизация существовала, что в течение очень долгого времени физический труд был по преимуществу делом религиозным и, следовательно, священным. Мистерии - средоточие религии всей до-римской античности - целиком строились на символических изображениях спасения души, заимствованных из земледелия. Тот же символизм мы узнаем в евангельских притчах. Роль Гефеста в «Прометее» Эсхила кажется воспоминанием о религии кузнецов. Прометей есть в точности вневременная проекция Христа - Бог распятый, Бог-искупитель, пришедший «ввергнуть огонь на землю» : в греческой символике, как и в Евангелии, огонь является образом Святого Духа. Эсхил, никогда не говорящий ничего случайно, поясняет, что огонь, переданный Прометеем людям, был личным достоянием Гефеста; это может указывать на образ Гефеста как на олицетворение огня. Гефест - бог-кузнец. Представляется некая религия кузнецов, которая созерцает в огне, делающем послушным железо, образ действия Святого Духа на человеческую природу.
Возможно, были времена, когда единая истина переводилась в разные системы символов, каждая из которых соответствовала определенному виду физического труда, вплоть до того, что делала его прямым выражением веры.
Во всяком случае, все религиозные традиции древности, включая ветхозаветную, возводят ремесла к прямому наставлению Бога. Бóльшая часть из них полагает, что Бог воплотился ради этой педагогической миссии. Например, египтяне верили, что воплощение Осириса имело целью как такое практическое обучение, так и Искупление через Страдание.
Какова бы ни была истина, заключенная в этих чрезвычайно таинственных сказаниях, вера в то, что людей обучил ремеслам непосредственно Бог, подразумевает и воспоминание о временах, когда занятие ремеслами по преимуществу было священным делом.
Никаких следов этого мы не находим ни у Гомера, ни у Гесиода, ни в греческой классике, ни среди того малого, что дошло до нас от других древних цивилизаций.
В Греции труд был делом рабским. Нам не дано знать, был ли он таковым еще до эллинского вторжения, во времена пеласгов; а также, сохраняло ли тайное учение мистерий отчетливую память об эпохе, когда труд был в почете. Мы видим, как с началом классического периода уходит в прошлое цивилизация, где, кроме физического труда, были освящены все виды деятельности, где искусство, поэзия, наука и политика, можно сказать, не отличались от религии. Веком или двумя позже, по действию мало понятного нам механизма, в котором, несомненно, большую роль играли деньги, все эти виды деятельности стали считать полностью профанными, отрезав их от всякой причастности к священному вдохновению. То малое, что при этом осталось от религии, задвинули в места, отведенные для культа. Платон для своего времени был пережитком уже весьма далекого прошлого. Огнем, возгоревшимся от еще не погасшей искры того же прошлого, стали греческие стоики.
Римляне, нация безбожная и материалистическая, погубили остатки духовной жизни на захваченных ими землях путем уничтожения; они и христианство приняли, только выхолостив его духовное содержание. Под их владычеством вся человеческая деятельность без исключения стала рабской. В конце концов, низведя до состояния рабства все человеческие существа, они лишили институт рабства всякой реальности, что привело к его исчезновению (1).
Так называемые варвары, которые немалой частью, несомненно, происходили из Фракии и, следовательно, были воспитаны духовностью мистерий, восприняли христианство всерьез. Результатом этого должна была явиться христианская цивилизация. Мы видим, как в XI-XII веках появляются ее первые признаки. Земли к югу от Луары, откуда расходились ее лучи, были пропитаны одновременно и христианской, и более древней духовностью, - во всяком случае, если верно, что альбигойцы были манихеями и, значит, наследовали не только персидскую мысль, но также гностическую, стоическую, пифагорейскую, египетскую (2). Цивилизация, находившаяся тогда еще в зачатке, могла бы стать чистой от всякой скверны рабства. А ремесла стали бы ее центром.
Картина Флоренции XIV века, которую рисует нам Макьявелли, есть образец того, что на современном жаргоне можно было бы назвать профсоюзной демократией. В Тулузе рыцари и простые труженики плечом к плечу сражались против Симона де Монфора, защищая духовное достояние, которое было для них общим. Корпорации, учрежденные в течение этого зачаточного периода, были институтами религиозными. Достаточно увидеть романскую церковь, услышать григорианский напев и прочесть одно из прекрасных произведений трубадуров, а еще лучше, из литургических текстов, чтобы понять, что искусство здесь было так же неразличимо сплавлено с верой, как и в Греции в ее лучшие времена.
Но христианская цивилизация, такая, где свет христианства принизал бы жизнь во всей полноте, была возможной только в случае устранения римской концепции порабощения умов Церковью. Ожесточенная и победоносная борьба святого Бернарда с Абеляром показала, что до этого было очень далеко. В начале XIII века еще не сложившаяся цивилизация была разрушена: разорен был ее главный очаг - земли к югу от Луары; была учреждена инквизиция; под именем защиты правоверия происходило удушение религиозной жизни.
Понятие о правоверии, строго разграничив область, относящуюся к «душевному благу» (3), под которым подразумевалось безусловное подчинение мысли внешнему авторитету, и область так называемых светских дел, в которой интеллект свободен, сделало невозможным взаимопроникновение религиозного и светского, которое было бы главным содержанием христианской цивилизации. И то, что каждый день на мессе в вино вливается вода, потеряло всякий смысл (4).
XIII, XIV, начало XV века - период средневекового декаданса. Прогрессирующее разложение и смерть цивилизации, не успевшей родиться: слабый росток неотвратимо засыхает.
XV век дал раннее Возрождение, робкое предчувствие возвращения к жизни до-римской цивилизации и духа XII столетия. Подлинная Греция, Пифагор, Платон стали тогда предметом религиозного почтения, соединявшегося в совершенной гармонии с христианской верой. Но такое настроение умов сохранялось очень недолго.
Вскоре пришло второе Возрождение, направленное прямо противоположно. Оно и произвело на свет то, что мы зовем современной цивилизацией.
Мы очень гордимся ею, сознавая при этом, что она больна. И относительно диагноза болезни все согласны. Она больна тем, что не знает с определенностью, какое место предоставить физическому труду и тем, кто им занимается (5).
Многие умы, изнемогая над этой проблемой, словно бьются в потемках. Не знают, откуда начать, из чего исходить, на что ориентироваться: усилия остаются тщетными.
Лучше всего обратиться к древнему сказанию книги Бытия, поместив его в среду, которая для него естественна - в среду древнего мышления.
Если человек своим преступлением поставил себя вне блага, истинное наказание заключается в том, чтобы восстановить его в полноте блага посредством скорби. Нет ничего прекраснее такого наказания.
Человек вышел из послушания. Бог выбрал ему наказание в виде труда и смерти. Следовательно, труд и смерть - если человек подчиняется им, и душа его согласна с таким подчинением - переносят его к высшему благу, к послушанию Богу.
Это откроется нам в полном свете, если мы, подобно древним, будем смотреть на пассивность материи как на совершенство послушания Богу и на красоту мира как сияние этого совершенного послушания.
Каким бы ни был таинственный смысл смерти на небесах, но на земле ее смысл - в превращении существа из трепещущей плоти и мысли, существа, которое вожделеет и ненавидит, надеется и боится, хочет одного и не хочет другого, в малую толику бездвижной материи.
Осознанное согласие на это превращение для человека есть высший акт полного послушания. Поэтому апостол Павел говорит о самом Христе, имея в виду Его Страдание, что «то, чтó Он пострадал, научило Его послушанию и сделало Его совершенным» (6).
Но согласие на смерть бывает вполне реальным, только когда смерти смотрят в глаза. Оно может приблизиться к полноте, только когда смерть рядом. Пока возможность смерти абстрактна и далека, оно тоже абстрактно.
Физический труд - вот повседневная смерть.
Трудиться - значит, заключить свое существо, свою душу и плоть, в круг бездвижной материи, сделать их передаточным звеном между одним и другим состоянием части этой материи, сделать их инструментом. Труженик делает свои душу и тело придатком к орудию, которым работает. Движения тела и внимание ума становятся функциями по потребности орудия, которое, в свою очередь, приспособлено к тому веществу, над которым идет работа.
Смерть и труд являются предметом не выбора, но необходимости. Мироздание не отдаст себя человеку в виде пищи и тепла, пока человек не отдаст себя мирозданию в труде. Но и смерти, и труду можно покоряться, внутренне сопротивляясь, а можно покоряться, соглашаясь с ними. Их можно принять в их обнаженной истине, а можно окутывать обманом.
Труд совершает насилие над человеческой природой. Бывает, избыток молодых сил рвется наружу, не находя применения; а бывает бессилие, когда нашей воле ценой мучительного напряжения приходится возмещать недостаток физической энергии; тысяча беспокойств, забот, затруднений, тысяча желаний, тысяча случаев, когда любопытство отвлекает нашу мысль от дела; а при этом время давит на нас почти невыносимой тяжестью.
Человеческая мысль покоряет время и непрестанно перелетает по прошлому и будущему, преодолевая любые временные интервалы. Но трудящийся подчинен времени, как бездвижная материя, для которой один момент наступает только за другим. Поэтому труженики выражают свое страдание от труда в словах: «Как долго тянется время» (7).
Согласие на принятие смерти, когда смерть приходит и является во всей наготе, есть высший и немедленный отрыв от того, что каждый из нас называет своим «я». Согласие на труд не так болезненно. Но когда оно полно, оно обновляется каждое утро на протяжении всего существования человека, день за днем, и длится каждый день до вечера, чтобы назавтра начаться снова, и так продолжается часто до самой смерти. Каждое утро труженик соглашается на труд - на сегодня и на всю жизнь. Он соглашается независимо от того, печален он или весел, обременен заботами или жаден до развлечений, устал или пышет энергией.
Сразу после согласия на смерть - согласие с тем законом, по которому труд необходим для поддержания жизни, есть акт наиболее совершенного послушания, которое дано исполнить человеку.
Поэтому все другие виды человеческой деятельности - управление людьми, разработка технических планов, искусство, наука, философия и так далее - по духовному значению стоят ниже физического труда.
Отсюда легко определить то место, которое должен занимать физический труд в правильно устроенной общественной жизни. Он должен находиться в ее духовном центре.
_____________________________
(1) Неодолимая пристрастность Симоны к древнему Риму видна во всех ее сочинениях; высоко ставя интеллектуальную честность, она, однако, никогда не пыталась проверить себя в отношении к этой теме. Рим был для нее ответчиком за европейские тоталитарные режимы своей эпохи.
(2) Ошибочное мнение о происхождении учения катаров (XI-XIII вв.) от манихеев (активных в средиземноморском ареале в III-VI вв.), утвердилось благодаря церковной документации (папские буллы, проповеди, протоколы расследований), в которой катаризм характеризовался как «манихейская» или «маркионитская» ересь». Найденные в 1940-е гг. подлинные сочинения катаров показали, что они вовсе не знали о Мани и принципах его учения.
(3) «Ad animarum bonum» («ради блага душ») - обычная латинская формула церковных документов.
(4) Вино и вода здесь понимаются как символические образы священства и церковного народа.
(5) Выражение «все согласны» (tout le mond est d’accord) означает в данном контексте согласие разных, даже противоположных школ политической мысли эпохи - от марксизма до фашизма.
(6) Евр 5:8-9, в собственном переводе Симоны, меняющем смысловые акценты подлинного текста.
(7) В оригинале: trouver le temps long (буквально: «понять, как длинно время») - просторечное выражение, означающее большое утомление и скуку.
_____________________________________________
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Предлагаемый фрагмент сохранился отдельно от рукописи последнего труда Симоны «Укорененение», но по содержанию и цели подчиняется общему замыслу этой неоконченной книги. Рассуждение о духовной природе физического труда здесь облечено в форму исторического мифа, который может показаться умозрительным и наивным. Но миф о прошлом обращен в будущее. Пусть даже «религия труда» не существовала никогда в той форме, в которой Симона ее воображает; но не может ли она стать сердцевиной религиозного сознания некой новой цивилизации? Не будь у Симоны такой надежды, этот фрагмент никогда не был бы написан.
Мир, однако, со всех ног уносится в прямо противоположном направлении. Безудержная урбанизация, господство транснациональных структур в производстве и торговле, растущее использование химии и генной инженерии, почти полная компьютеризация производства и управления, торговая реклама - всё это ведет к тому, что мир труда и мир потребления существуют в воображении нашего современника, почти не пересекаясь. Мир труда при этом почти не виден. Городской житель существует уже не как «придаток к орудию, которым работает», а как придаток к тележке в супермаркете. Он движется по ярко освещенным торговым залам под ритмичную музыку, механическими движениями снимая с полок товары в блестящих упаковках: пища - хлеб, мясо, фрукты, зелень - при этом уже не выглядит чем-то живым, что растет под солнцем и дождями... И он сам, человек, тоже не чувствует своей реальности, разума или воли. Ему остается только выбрать из предлагаемого, остальное за него сделают. Зато реклама со всех сторон показывает ему сертифицированный товар (не продукт природы и труда, а именно сертифицированный товар) как нечто имеющее подлинную реальность и даже знание и разум. «Умные» телефоны, «умные» стиральные машины, «умные» порошки и шампуни из рекламных роликов - вот «лары» и «добрые гении» эпохи. Немудрено, что религиозные истины и святыни в этой ситуации тоже превращаются в товар: и речь в данном случае не о привычном корыстолюбии служителей культа. Тесты, действия, ритуалы, культовый антураж и сами эти служители - всё засасывается, как в трубу, в систему всемирного супермаркета, в универсальную сеть торговли и услуг. Миряне проходят сквозь храмы толпами потребителей.
Всё это так. И, кажется, необратимо. Но читая о Симониной «религии труда», не можешь избавиться от мысли, что она пишет о будущем, и это будущее - настанет...
То, в каком смысле книга Бытия говорит о труде как о наказании, понимают неправильно, не имея правильного понятия о наказании. В этом тексте ошибочно вычитывают оттенок принижения труда. Но вероятнее, что он дошел до нас по преданию от более древней цивилизации, где физический труд почитался выше всех других форм деятельности.
Есть множество признаков того, что такая цивилизация существовала, что в течение очень долгого времени физический труд был по преимуществу делом религиозным и, следовательно, священным. Мистерии - средоточие религии всей до-римской античности - целиком строились на символических изображениях спасения души, заимствованных из земледелия. Тот же символизм мы узнаем в евангельских притчах. Роль Гефеста в «Прометее» Эсхила кажется воспоминанием о религии кузнецов. Прометей есть в точности вневременная проекция Христа - Бог распятый, Бог-искупитель, пришедший «ввергнуть огонь на землю» : в греческой символике, как и в Евангелии, огонь является образом Святого Духа. Эсхил, никогда не говорящий ничего случайно, поясняет, что огонь, переданный Прометеем людям, был личным достоянием Гефеста; это может указывать на образ Гефеста как на олицетворение огня. Гефест - бог-кузнец. Представляется некая религия кузнецов, которая созерцает в огне, делающем послушным железо, образ действия Святого Духа на человеческую природу.
Возможно, были времена, когда единая истина переводилась в разные системы символов, каждая из которых соответствовала определенному виду физического труда, вплоть до того, что делала его прямым выражением веры.
Во всяком случае, все религиозные традиции древности, включая ветхозаветную, возводят ремесла к прямому наставлению Бога. Бóльшая часть из них полагает, что Бог воплотился ради этой педагогической миссии. Например, египтяне верили, что воплощение Осириса имело целью как такое практическое обучение, так и Искупление через Страдание.
Какова бы ни была истина, заключенная в этих чрезвычайно таинственных сказаниях, вера в то, что людей обучил ремеслам непосредственно Бог, подразумевает и воспоминание о временах, когда занятие ремеслами по преимуществу было священным делом.
Никаких следов этого мы не находим ни у Гомера, ни у Гесиода, ни в греческой классике, ни среди того малого, что дошло до нас от других древних цивилизаций.
В Греции труд был делом рабским. Нам не дано знать, был ли он таковым еще до эллинского вторжения, во времена пеласгов; а также, сохраняло ли тайное учение мистерий отчетливую память об эпохе, когда труд был в почете. Мы видим, как с началом классического периода уходит в прошлое цивилизация, где, кроме физического труда, были освящены все виды деятельности, где искусство, поэзия, наука и политика, можно сказать, не отличались от религии. Веком или двумя позже, по действию мало понятного нам механизма, в котором, несомненно, большую роль играли деньги, все эти виды деятельности стали считать полностью профанными, отрезав их от всякой причастности к священному вдохновению. То малое, что при этом осталось от религии, задвинули в места, отведенные для культа. Платон для своего времени был пережитком уже весьма далекого прошлого. Огнем, возгоревшимся от еще не погасшей искры того же прошлого, стали греческие стоики.
Римляне, нация безбожная и материалистическая, погубили остатки духовной жизни на захваченных ими землях путем уничтожения; они и христианство приняли, только выхолостив его духовное содержание. Под их владычеством вся человеческая деятельность без исключения стала рабской. В конце концов, низведя до состояния рабства все человеческие существа, они лишили институт рабства всякой реальности, что привело к его исчезновению (1).
Так называемые варвары, которые немалой частью, несомненно, происходили из Фракии и, следовательно, были воспитаны духовностью мистерий, восприняли христианство всерьез. Результатом этого должна была явиться христианская цивилизация. Мы видим, как в XI-XII веках появляются ее первые признаки. Земли к югу от Луары, откуда расходились ее лучи, были пропитаны одновременно и христианской, и более древней духовностью, - во всяком случае, если верно, что альбигойцы были манихеями и, значит, наследовали не только персидскую мысль, но также гностическую, стоическую, пифагорейскую, египетскую (2). Цивилизация, находившаяся тогда еще в зачатке, могла бы стать чистой от всякой скверны рабства. А ремесла стали бы ее центром.
Картина Флоренции XIV века, которую рисует нам Макьявелли, есть образец того, что на современном жаргоне можно было бы назвать профсоюзной демократией. В Тулузе рыцари и простые труженики плечом к плечу сражались против Симона де Монфора, защищая духовное достояние, которое было для них общим. Корпорации, учрежденные в течение этого зачаточного периода, были институтами религиозными. Достаточно увидеть романскую церковь, услышать григорианский напев и прочесть одно из прекрасных произведений трубадуров, а еще лучше, из литургических текстов, чтобы понять, что искусство здесь было так же неразличимо сплавлено с верой, как и в Греции в ее лучшие времена.
Но христианская цивилизация, такая, где свет христианства принизал бы жизнь во всей полноте, была возможной только в случае устранения римской концепции порабощения умов Церковью. Ожесточенная и победоносная борьба святого Бернарда с Абеляром показала, что до этого было очень далеко. В начале XIII века еще не сложившаяся цивилизация была разрушена: разорен был ее главный очаг - земли к югу от Луары; была учреждена инквизиция; под именем защиты правоверия происходило удушение религиозной жизни.
Понятие о правоверии, строго разграничив область, относящуюся к «душевному благу» (3), под которым подразумевалось безусловное подчинение мысли внешнему авторитету, и область так называемых светских дел, в которой интеллект свободен, сделало невозможным взаимопроникновение религиозного и светского, которое было бы главным содержанием христианской цивилизации. И то, что каждый день на мессе в вино вливается вода, потеряло всякий смысл (4).
XIII, XIV, начало XV века - период средневекового декаданса. Прогрессирующее разложение и смерть цивилизации, не успевшей родиться: слабый росток неотвратимо засыхает.
XV век дал раннее Возрождение, робкое предчувствие возвращения к жизни до-римской цивилизации и духа XII столетия. Подлинная Греция, Пифагор, Платон стали тогда предметом религиозного почтения, соединявшегося в совершенной гармонии с христианской верой. Но такое настроение умов сохранялось очень недолго.
Вскоре пришло второе Возрождение, направленное прямо противоположно. Оно и произвело на свет то, что мы зовем современной цивилизацией.
Мы очень гордимся ею, сознавая при этом, что она больна. И относительно диагноза болезни все согласны. Она больна тем, что не знает с определенностью, какое место предоставить физическому труду и тем, кто им занимается (5).
Многие умы, изнемогая над этой проблемой, словно бьются в потемках. Не знают, откуда начать, из чего исходить, на что ориентироваться: усилия остаются тщетными.
Лучше всего обратиться к древнему сказанию книги Бытия, поместив его в среду, которая для него естественна - в среду древнего мышления.
Если человек своим преступлением поставил себя вне блага, истинное наказание заключается в том, чтобы восстановить его в полноте блага посредством скорби. Нет ничего прекраснее такого наказания.
Человек вышел из послушания. Бог выбрал ему наказание в виде труда и смерти. Следовательно, труд и смерть - если человек подчиняется им, и душа его согласна с таким подчинением - переносят его к высшему благу, к послушанию Богу.
Это откроется нам в полном свете, если мы, подобно древним, будем смотреть на пассивность материи как на совершенство послушания Богу и на красоту мира как сияние этого совершенного послушания.
Каким бы ни был таинственный смысл смерти на небесах, но на земле ее смысл - в превращении существа из трепещущей плоти и мысли, существа, которое вожделеет и ненавидит, надеется и боится, хочет одного и не хочет другого, в малую толику бездвижной материи.
Осознанное согласие на это превращение для человека есть высший акт полного послушания. Поэтому апостол Павел говорит о самом Христе, имея в виду Его Страдание, что «то, чтó Он пострадал, научило Его послушанию и сделало Его совершенным» (6).
Но согласие на смерть бывает вполне реальным, только когда смерти смотрят в глаза. Оно может приблизиться к полноте, только когда смерть рядом. Пока возможность смерти абстрактна и далека, оно тоже абстрактно.
Физический труд - вот повседневная смерть.
Трудиться - значит, заключить свое существо, свою душу и плоть, в круг бездвижной материи, сделать их передаточным звеном между одним и другим состоянием части этой материи, сделать их инструментом. Труженик делает свои душу и тело придатком к орудию, которым работает. Движения тела и внимание ума становятся функциями по потребности орудия, которое, в свою очередь, приспособлено к тому веществу, над которым идет работа.
Смерть и труд являются предметом не выбора, но необходимости. Мироздание не отдаст себя человеку в виде пищи и тепла, пока человек не отдаст себя мирозданию в труде. Но и смерти, и труду можно покоряться, внутренне сопротивляясь, а можно покоряться, соглашаясь с ними. Их можно принять в их обнаженной истине, а можно окутывать обманом.
Труд совершает насилие над человеческой природой. Бывает, избыток молодых сил рвется наружу, не находя применения; а бывает бессилие, когда нашей воле ценой мучительного напряжения приходится возмещать недостаток физической энергии; тысяча беспокойств, забот, затруднений, тысяча желаний, тысяча случаев, когда любопытство отвлекает нашу мысль от дела; а при этом время давит на нас почти невыносимой тяжестью.
Человеческая мысль покоряет время и непрестанно перелетает по прошлому и будущему, преодолевая любые временные интервалы. Но трудящийся подчинен времени, как бездвижная материя, для которой один момент наступает только за другим. Поэтому труженики выражают свое страдание от труда в словах: «Как долго тянется время» (7).
Согласие на принятие смерти, когда смерть приходит и является во всей наготе, есть высший и немедленный отрыв от того, что каждый из нас называет своим «я». Согласие на труд не так болезненно. Но когда оно полно, оно обновляется каждое утро на протяжении всего существования человека, день за днем, и длится каждый день до вечера, чтобы назавтра начаться снова, и так продолжается часто до самой смерти. Каждое утро труженик соглашается на труд - на сегодня и на всю жизнь. Он соглашается независимо от того, печален он или весел, обременен заботами или жаден до развлечений, устал или пышет энергией.
Сразу после согласия на смерть - согласие с тем законом, по которому труд необходим для поддержания жизни, есть акт наиболее совершенного послушания, которое дано исполнить человеку.
Поэтому все другие виды человеческой деятельности - управление людьми, разработка технических планов, искусство, наука, философия и так далее - по духовному значению стоят ниже физического труда.
Отсюда легко определить то место, которое должен занимать физический труд в правильно устроенной общественной жизни. Он должен находиться в ее духовном центре.
_____________________________
(1) Неодолимая пристрастность Симоны к древнему Риму видна во всех ее сочинениях; высоко ставя интеллектуальную честность, она, однако, никогда не пыталась проверить себя в отношении к этой теме. Рим был для нее ответчиком за европейские тоталитарные режимы своей эпохи.
(2) Ошибочное мнение о происхождении учения катаров (XI-XIII вв.) от манихеев (активных в средиземноморском ареале в III-VI вв.), утвердилось благодаря церковной документации (папские буллы, проповеди, протоколы расследований), в которой катаризм характеризовался как «манихейская» или «маркионитская» ересь». Найденные в 1940-е гг. подлинные сочинения катаров показали, что они вовсе не знали о Мани и принципах его учения.
(3) «Ad animarum bonum» («ради блага душ») - обычная латинская формула церковных документов.
(4) Вино и вода здесь понимаются как символические образы священства и церковного народа.
(5) Выражение «все согласны» (tout le mond est d’accord) означает в данном контексте согласие разных, даже противоположных школ политической мысли эпохи - от марксизма до фашизма.
(6) Евр 5:8-9, в собственном переводе Симоны, меняющем смысловые акценты подлинного текста.
(7) В оригинале: trouver le temps long (буквально: «понять, как длинно время») - просторечное выражение, означающее большое утомление и скуку.
_____________________________________________
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Предлагаемый фрагмент сохранился отдельно от рукописи последнего труда Симоны «Укорененение», но по содержанию и цели подчиняется общему замыслу этой неоконченной книги. Рассуждение о духовной природе физического труда здесь облечено в форму исторического мифа, который может показаться умозрительным и наивным. Но миф о прошлом обращен в будущее. Пусть даже «религия труда» не существовала никогда в той форме, в которой Симона ее воображает; но не может ли она стать сердцевиной религиозного сознания некой новой цивилизации? Не будь у Симоны такой надежды, этот фрагмент никогда не был бы написан.
Мир, однако, со всех ног уносится в прямо противоположном направлении. Безудержная урбанизация, господство транснациональных структур в производстве и торговле, растущее использование химии и генной инженерии, почти полная компьютеризация производства и управления, торговая реклама - всё это ведет к тому, что мир труда и мир потребления существуют в воображении нашего современника, почти не пересекаясь. Мир труда при этом почти не виден. Городской житель существует уже не как «придаток к орудию, которым работает», а как придаток к тележке в супермаркете. Он движется по ярко освещенным торговым залам под ритмичную музыку, механическими движениями снимая с полок товары в блестящих упаковках: пища - хлеб, мясо, фрукты, зелень - при этом уже не выглядит чем-то живым, что растет под солнцем и дождями... И он сам, человек, тоже не чувствует своей реальности, разума или воли. Ему остается только выбрать из предлагаемого, остальное за него сделают. Зато реклама со всех сторон показывает ему сертифицированный товар (не продукт природы и труда, а именно сертифицированный товар) как нечто имеющее подлинную реальность и даже знание и разум. «Умные» телефоны, «умные» стиральные машины, «умные» порошки и шампуни из рекламных роликов - вот «лары» и «добрые гении» эпохи. Немудрено, что религиозные истины и святыни в этой ситуации тоже превращаются в товар: и речь в данном случае не о привычном корыстолюбии служителей культа. Тесты, действия, ритуалы, культовый антураж и сами эти служители - всё засасывается, как в трубу, в систему всемирного супермаркета, в универсальную сеть торговли и услуг. Миряне проходят сквозь храмы толпами потребителей.
Всё это так. И, кажется, необратимо. Но читая о Симониной «религии труда», не можешь избавиться от мысли, что она пишет о будущем, и это будущее - настанет...