Письма к жене
Замысел этого стихотворного цикла может вызвать насмешку. Тексты писем великого поэта, которые сами по себе суть чудесный образец русского слова и яркий жизненный документ, никому не известный автор перемежает своими стихами, как бы желая оправдать на себе народное присловье: «Калина себя хвалила: я-де с медом хороша. На что мед отвечал: а я-то и без тебя хорош». Так-то оно так; и я не имею безрассудной мысли подставить свои сочинения под чужой блеск. Но почти все эти стихи родились на свет именно над книгой писем Александра Сергеевича к жене, которые перечитывал я летними днями в лугу над Окою. Помещаю эти выписки как изображение той среды, в которой стихи создавались; трудно объяснить, почему мне это кажется нужным. Внешний, зрительный фон стихов представлен в них самих, а внутренним фоном было щемящее чувство обреченной, одновременно бессильной и беспредельной нежности - в каждой пушкинской строчке.
ПИСЬМА К ЖЕНЕ
* * *
Так, к Востоку, к той юной его белизне,
над туманной рекою взлетающим облачным стаям
ты поутру выходишь, ступая по влажной земле,
в каждом взгляде и слове всему имена нарекая.
Этот сладостный путь (а туман-то, туман-то, смотри,
весь пронизан лучом, точно снег среди ясного лета!) -
путь бежит под ногою, но пролегает внутри,
в глубине каждой раны, и в сердце... Ты слышишь? Примета
нашей смертности - пенье кукушки - тебе, иль кому
возвещает до слез сокращенные сроки...
Помнишь в Ветхом писании строки:
«Лишь Адаму не обрелся помощник, подобный ему».
Назови ж ее имя, чтоб в солнечном этом дыму
с ней единое тело нести - до конца одиноким.
____________________________
8 декабря 1831 г.
Надѣюсь увидѣть тебя недѣли черезъ двѣ; тоска безъ тебя; къ тому же съ тѣхъ поръ какъ я тебя оставилъ мнѣ все что-то страшно за тебя. Дома ты неусидишь, поѣдешь во дворецъ, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени коменданской лѣстницы. Душа моя, женка моя, Ангелъ мой! сдѣлай мнѣ такую милость: ходи 2 часа въ сутки по комнатѣ, и побереги себя. Вели брату смотрѣть за собою и воли недавать.
* * *
Дождь прошедший дробно стучит в листах.
Трясогузка в воздухе вопрошает путь.
А над плотью розового лепестка
гаснет скорый шаг. И молчит, жестка,
мостовой шершавая грудь…
22 сентября 1832 г.
Не сердись, женка, дай слово сказать. Я прiѣхалъ въ Москву вчера въ середу. Велосиферъ, по русски Поспѣшный дилижансъ, не смотря на плеоназмъ, поспѣшалъ какъ черепаха, а иногда даже какъ ракъ. Въ сутки случилось мнѣ сдѣлать три станціи. Лошади разковывались и неслыханная вещь! ихъ подковывали на дорогѣ. 10 лѣтъ ѣзжу я по большимъ дорогамъ, отроду не видывалъ ничего подобнаго. Насилу дотощился въ Москву, обоcцанную дождемъ и встревожанную прiѣздомъ Двора…
* * *
Предзакатная, соловьиная
глушь и тишь кругом, глушь и тишь.
Под плакучей раскидистой ивою,
как под дождичком, посидишь.
Ветви сыплют круглыми каплями,
расползлась слеза по листу;
Солнце спать покатило за поле
росы выпали в густоту…
25 сентября 1832 г.
Какая ты умнинькая, какая ты миленькая! какое длинное письмо! какъ оно дѣльно! благодарствуй, женка. Продолжай, какъ начала, и я вѣкъ за тебя буду Бога молить. Заключай съ поваромъ какія хочешь условія, только бы не былъ я принужденъ отобѣдавъ дома, ужинать въ клобѣ. Каретникъ мой плутъ; взялъ съ меня за починку 500 руб., а въ одинъ мѣсяцъ карета моя хоть брось. Это мнѣ наука: не имѣть дѣла съ полу-талантами. (…) Къ стати: смотри, не брюхата-ли ты, а въ такомъ случаѣ береги себя на первыхъ порахъ. Верьхомъ не ѣзди, а кокетничай какъ нибудь иначе…
* * *
Тихий времени рокот. Легки переборы волны.
Всплеск серебряной рыбы над водяною равниной.
Каждый света мазок с картины родной стороны -
бесконечность неповторимая.
Вот от берега к берегу солнце мечом-кладенцом
пролегло поперёк, просверкнуло под облаком диким.
Яроокий, как бог, из-за леса еловых зубцов
на текучий простор царь выводит огнистые лики.
Сколько дива в длинных историях облачных царств:
битвы света со мглой звучат перезвоном старинным.
А в туманных заливах, в глуби вечерних пространств
притаилась молчания черная середина.
30 сентября 1832
Я ждалъ отъ тебя грозы <...>; а ты такъ тиха, такъ снисходительна, такъ забавна, что чудо. Что это значитъ? Ужъ не кокю ли я? Смотри! Кто тебѣ говоритъ, что я у Баратынского не бываю? Я и сегодня провожу у него вечеръ, и вчера былъ у него. Мы всякой день видимся. А до женъ намъ и дѣла нѣтъ. Грѣхъ тебѣ меня подозрѣвать въ невѣрности къ тебѣ и въ разборчивости къ женамъ друзей моихъ. Я только завидую тѣмъ изъ нихъ, у коихъ супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадоны etc. etc. Знаешь русскую пѣсню -
Не дай Богъ хорошей жены,
Хорошу жену часто въ пиръ зовутъ.
А бѣдному-то мужу во чужомъ пиру похмѣлье, да и въ своемъ тошнитъ.
* * *
Оторопь расставания. Пятна
солнца белеют в глазах отдалённых.
Зелень рассечена тысячекратно,
пятиконечно - кристаллами клёна.
Ветер толкает в стёкла. И шелест
листьев зелеными шестернями:
не прилепляйся,
пришелец-
-ушелец,
не прирастай к человеку корнями...
3 октября 1832
По пунктамъ отвѣчаю на твои обвиненія. 1) Русской человѣкъ въ дорогѣ не переодѣвается и доѣхавъ до мѣста свинья свиньею, идетъ въ баню, которая наша вторая мать. Ты развѣ не крещеная, что всего этого не знаешь? 2) Въ Москвѣ письма принимаются до 12 часовъ - а я въѣхалъ въ Тверскую заставу ровно въ 11, слѣдственно и отложилъ писать къ тебѣ до другова дня. Видишь-ли что я правъ, а что ты кругомъ виновата? виновата 1) потому что всякой вздоръ забираешь себѣ въ голову, 2) потому что пакетъ Бенкендорфа (вѣроятно важный) отсылаешь съ досады на меня Богъ вѣдаетъ куда, 3) кокетничаешь со всѣмъ дипломатическимъ корпусомъ, да еще жалуешься на свое положеніе будто бы подобное Нащокинскому! женка, женка! <…> Но оставимъ это. Ты мнѣ кажешься, воюешь безъ меня дома, смѣняешь людей, ломаешь кареты, свѣряешь щеты, доишь кормилицу - Ай да хватъ баба! что хорошо, то хорошо.
* * *
Свет облаков распускает волокна,
осины дрожь преображает в блеск.
В листве зажигает речные стекла
свет - господин неизмерных небес.
Свет - не одно ль он с ласточки силуэтом,
сурепки ослепительной желтизной?
Так вот и телу - быть только светом,
в каждом волении - только светом,
в боли и в тлении - только светом,
тьмы не имея в себе ни одной.
2 сентября 1833
…Ухъ, женка, страшно! теперь слѣдуетъ важное признанье. Сказать-ли тебѣ словечко, утерпитъ-ли твое сердечко? Я нарочно тянулъ письмо разсказами о Московскихъ моихъ обѣдахъ, чтобъ какъ можно позже дойти до сего роковаго мѣста <…>
Такимъ образомъ и доѣхали мы почти до самаго Нижняго - онѣ отстали за 3 или 4 станціи - и я теперь свободенъ и одинокъ. Ты спросишь: хороша ли Городничиха? Вотъ то-то что не хороша, Ангелъ мой Таша, о томъ то я и горюю. - Уфъ! кончилъ. Отпусти и помилуй.
<…> Ярманка кончилась - я ходилъ по опустѣлымъ лавкамъ. Онѣ сдѣлали на меня впечатлѣнія бальнаго разъѣзда, когда карета Гончаровыхъ ужъ уѣхала. - Ты видишь что несмотря на Городничиху и ея тетку - я все еще люблю Гончарову Наташу, которую заочно цалую куда ни попало. Addio mia bella, idol mio, mio bel tesoro, quando mai ti rivedrò.
* * *
Справа разлито желтое, слева - брызнуло синее
на густые в лугах зеленя.
Миг пустынной дороги.
Сводит скулы мне, как родник, непосильная
радость в склоне июньского дня…
11 июня 1834
Нашла за что браниться!.. за Лѣтнiй садъ и за Соболевскаго. Да вѣдь Лѣтнiй садъ мой огородъ. Я вставши отъ сна иду туда въ халатѣ и туфляхъ. Послѣ обѣда сплю въ немъ, читаю и пишу. Я въ немъ дома. А Соболевскiй? Соболевскiй самъ по себѣ, а я самъ по себѣ. Онъ спекуляцiи творитъ свои, а я свои. Моя спекуляцiя удрать къ тебѣ въ деревню. <...> Напиши мнѣ, женка, как поживала ты въ Яропольцѣ, какъ ладила съ матушкой и съ прочими. Надѣюсь, что вы разстались дружески, не успѣвъ поссориться и приревновать другъ къ другу. У насъ ожидаютъ Прусскаго принца. Вчера пріѣхалъ Озеровъ изъ Берлина съ женою въ три обхвата. Славная баба; я, смотря на нее, думалъ о тебѣ и желалъ тебѣ воротиться изъ Завода такою же тетехой. Полно тебѣ быть спичкой. Прощай, жена. У меня на душѣ просвѣтлѣло. Я два дня сряду получилъ отъ тебя письма и помирился отъ души съ почтою и полицiей. Чортъ съ ними. Что дѣлаютъ дѣти? благословляю ихъ, а тебя цалую.
* * *
морок в осинах; трепетно тело
сумеречной вины.
месяца лепет молочно-белый
из облачной пелены.
смотришь, как синими огоньками шалфея
стежка блестит, а над ней
он наливается и юнеет,
месяц твоих полей
небытиём нерожденной плоти,
светом тобой не зажженных глаз
тянется из-за верхушек вётел,
вон он, гляди, оживет сейчас;
вон он, блестит серебром, как силой
гибкого тела, и ног, и рук…
- пристани дощатого настила
скрипы, и ртутная рябь вокруг.
линий последних, и ветра, и звука,
и цвета во тьму поспешный уход.
время охоты из лунного лука
на стаи созвездий.
в нем мудрою мукой
дух возрастает,
болеет,
живёт.
25 сентября 1835
Въ Михайловскомъ нашелъ я все по старому, кромѣ того, что нѣтъ ужъ въ немъ няни моей, и что около знакомыхъ старыхъ сосенъ поднялась, во время моего отсутствія, молодая сосновая семья, на которую досадно мнѣ смотрѣть, какъ иногда досадно мнѣ видѣть молодыхъ кавалергардовъ на балахъ, на которыхъ уже не пляшу. Но дѣлать нечего; всё кругомъ меня говоритъ, что я старѣю, иногда даже чистымъ русскимъ языком. Напримѣръ вчера мнѣ встрѣтилась знакомая баба, которой не могъ я не сказать, что она перемѣнилась. А она мнѣ: да и ты, мой кормилецъ, состарѣлся да и подурнѣлъ. Хотя могу я сказать вмѣстѣ съ покойной няней моей: хорошъ никогда не былъ, а молодъ былъ.
* * *
занавесью тумана вечер скрывает смыслы
в крике докучной птицы спутаны имена
травы полные капель, полные капель листья
нитями капель стебли, блестками семена
нитями бус хрустальных списан роман луга
бисерные строки, слезы родных ресниц
капли гудят бубенцами на травяных дугах
вниз по сырой дороге тени ушедших лиц
черен под сводом сизым белой березы веер
машет рукой из тучи роща на том холме
эти твои слезы ветер зерном развеет
в пашнях твоей отчизны памятью обо мне