ПЛЮХА (октябрь, 2015)
В первый день в новой школе я прославилась, зарекомендовав себя редким хамлом. Едва ли не уркой. Учительскую сотрясало и захлебывало. Почтенные черепахи, хранительницы полувековых традиций легендарной "Пятнашки", голосили наперебой, заламывая руки и обреченно возводя к потолку очки:
- Это какой-то ужас!
- Неслыханно!
- И кого она вечно набирает! - презрительно неслось в адрес моей новой классной, что имела неосторожность восхититься юношеским порывом - прийти вот так вот спонтанно, в середине года: мама, ты постой внизу, я договорюсь обо всем сама; позову, если будет нужно.
Все они, как выяснилось позже, лютой ненавистью ненавидели маткласс. Завидовали. Ревновали, не любя. Подумаешь, "заслуженный учитель". Подумаешь, поступают у нее в вузы. Пусть сначала изволит заполнить журнал, представить план работы на оба полугодия, в письменном виде, а то нашлась тут звезда. Лучше всех, что ли? Словом, неси яйца или мурлычь. И лишь старенький директор проявлял разумную снисходительность и человечность, понимая, на каких двух китах еще держатся остатки былой славы "Пятнашки». Математика. Химия. По остальным - или нанимали репетиторов, или со свистом пролетали на вступительных, убаюканные отметкой в аттестате.
Химия. Вот, пожалуй, где еще, кроме директорской, можно было найти понимание и сочувствие. Прежняя королева, на чью долю уж за столько-то лет работы хватило и почестей, и обожания - как-никак, звание "народного" - вам не жук чихнул! - предчувствуя близкий выход из моды, с несгибаемым ампирным достоинством отступала в тень. Спустя много лет я случайно встречу ее на другом конце земного шара, в тени пальм, раскинувших петушиные хвосты над внутренним двориком, - состарившуюся и теперь уже почти шарообразную, но все так же, с неизменной голливудской улыбкой вплывавшую в хоровод вокруг чужого свадебного шатра. А сейчас - великая актриса распахивала двери своей Святая Святых, где на столах и полках громоздились колбы, пробирки и разноцветные баночки с реактивами, усаживала бывшую воспитанницу, поила ее чаем и утешала: "Ну, успокойся, Лиличка, ну хочешь, я заполню за тебя этот журнал"! Садилась и заполняла. Ведь королеве все нипочем!
Но вернусь, собственно, к урке. Должна признаться, что после школы, где посреди урока по головам под общий хохот летали трусы - и это у младших, со старшими все обстояло сложнее, то есть, это не только когда в доску или в окно с чавканьем впечатываются лепешки жеваной бумаги - это когда сорок пять минут напролет учитель, в хаосе чьей-то беготни и топота, малодушной невидимкой отсиживаясь за жалкой баррикадой из классного журнала, отстреливается от вездесущей матерной брани неуверенными воплями: "сам иди туда!", "вон отсюда!" - но разумеется, "вон" никто не собирался, ведь не для того люди ходят в школу, чтобы чуть что - и "вон!" - у нас всеобщее среднее образование, между прочим; или когда те же сорок пять уходят на безуспешные попытки учителя поднять уложившегося в проходе амбала, который, еще пару лет - и сядет за изнасилование; или на то, чтобы перекричать дикий грохот, издаваемый обломком стула по крышке парты, или… да можно подумать, я сама никогда не изощрялась во всяких безобразиях! - словом, после той школы, в первый же день, на первом уроке истории, слабым шепотом обмениваясь на задней парте впечатлениями с троечницей Кондауровой, я не сразу и поняла, к кому были обращены слова: "А ведь я могу и за дверь!" Повертев головой и не найдя виновных, я вопросительно взглянула на Кондаурову.
- Новенькая, я к тебе обращаюсь!
Почти машинально, самым что ни на есть интеллигентным и вежливым тоном я подписала себе приговор:
- Спасибо, я посижу...
Учительскую порвало. Происшествие обсуждалось около двух недель. Был вынесен вердикт: хамка.
И снова, в вечном стремлении всех примирить, бывшая королева торжественно входила в роль спасательного жилета: "Неправда, господа, она не хамка, это всего лишь заблудившийся, неуверенный в себе ребенок!" А жаль. Быть хамкой мне больше нравилось. Впрочем, все равно ей никто не поверил.
Тем временем приближался урок литературы.
"Ты главное против Плюшки ничего не скажи! - увещевали одноклассники. - Что бы ни несла, как бы ни оскорбляла - молчи!" - заклинали они. Почему, собственно, и когда она стала Плюшкой, мое поколение уже не помнило. Плюшка себе и Плюшка. Так уж сложилось исторически. Можно - Плюха. "Ненавижу вранье! - обрывала Плюха робкие попытки прилежниц якобы от имени класса поздравить ее с днем рождения самодельной виршей. - Думаете, я не знаю, что вы там про меня в туалетах пишете!"
Стены школьного сортира и впрямь пестрели совсем иными рифмами. Но в ее присутствии народ молчал. Что бы ни несла и как бы ни оскорбляла. Если она, например, вызывала - ошибка тут исключалась: - "Яицкин, к доске!", то ученик по фамилии Яцкин покорно превращался в Яицкина и шел отвечать. Главное, молчи. Так надо. Мы все молчим, и ты молчи. Но мне вдруг захотелось - ну, не то чтобы спасти безнадежно запятнанную репутацию, а хотя бы избежать повторения, во всех смыслах - исторических ошибок, и перед началом урока я примерной дурой уселась прямо за первую парту, готовая внимать изящной словесности.
- Сгинь отсюда! - рявкнула словесность еще с порога, оказавшись на удивление неизящного вида. На голове ее красовалась жидкая белокуро-седая корзиночка. Рассказывали, что в свое время она была шикарной дамой, красилась, носила какие-то невероятные жабо, каблуки, парики и шляпы. После смерти любимого сына поседела, посерела, свила на голове корзиночку. Как-то раз, на одном из уроков вдруг вспомнила, что именно тот самый сын с детства любил и понимал Достоевского. Старший не понимал, да и она как-то не очень, а тот любил. Я тоже любила Достоевского с детства, и за эту любовь мне однажды даже пришлось поплатиться. Нет, выговоры и упреки меня почти не волновали, главное - это что у меня отобрали книжку! Ведь когда слишком зачитаешься, разве видишь, как к тебе незаметно крадется учитель, скажем, биологии? Но о любви к Достоевскому - о моей любви - она так никогда и не узнает.
"Терпеть не могу новеньких!" - проворчало вдогонку. Класс бесшумно опустил глаза в пол. Молчи! - стучал в голове наказ, и я послушно сгинула назад к Кондауровой, где и просидела до самого окончания школы. Скрывать антипатию Плюха не трудилась даже если была довольна ответом, как, например, по Гоголю, при том что никаких параграфов из учебника я, разумеется, открывать и не собиралась - а вот у них здесь было принято, чтобы наизусть! - и та, которую еще не каждому родителю удавалось заполучить в качестве репетитора, формально выводила остальным отметки за "параграф" - маткласс, что с них взять! "Ну вот, хоть она мне сразу и не понравилась, - заключила Плюха, - но, в отличие от вас, у нее есть база". Комплимент? Плевок? А в другой раз - хохотала мне в лицо над попыткой выдавить что-то жалкое по теме Родины в произведениях не читанного мною Твардовского. Мол, не тебе тут дудеть про патриотизм. Сулила эмигрантское будущее и Америку.
С Кондауровой мы больше не шептались, заменив общение бумажным чатом - каждая писала на своем листке. Плюху, похоже, это вполне устраивало:
- Твой бантик на голове…
- на сей раз мне сразу стало ясно, к кому обратился невидимый голос - модой сезона тогда были яркие атласные ленты до плеч. Ведь если нельзя носить серьги, цепочки, джемперы и цветные кофточки, красить губы, глаза и даже щеки, - а после бессонных ночей над задачником Сканави или сборниками для столичных вузов так хочется изобразить на лице свежесть! - то бантик можно. За бантик не поймает в коридоре и не потащит к умывальнику силой даже хмурая физичка, из тех, о ком принято было шутить: "женщина-физик - не физик и не женщина" - ибо ее почему-то никогда не волновало, что у задач не сходятся ответы (дома, у мамы, все сходилось, а у нее - нет) или хромают единицы измерения, а строгие требования сводились к заучиванию наизусть все того же "параграфа": "А Вы знаете, что по физике у Вас за четверть выйдет два! Потому что у Вас нет ни одного ответа у доски… Нет, сделать уже ничего нельзя…", - зато чрезвычайно волновали румяна и тени на лицах учениц.
- Твой бантик здесь очень кстати, - закончила Плюха. - Тебя мне отсюда не видно, да я и видеть не хочу, зато теперь знаю, куда поворачивается бантик.
А потом в каких-то невесомых сферах сломалась матрица. На выпускном сочинении Плюха впервые подошла к моей парте, чтобы дать совет, как оформлять цитаты: - На что ты обычно ссылаешься? Например, если это печаталось в "Роман-газете" или "Новом мире"… - "свободная" тема всегда стояла последней в списке. Она не договорила - против ее ожиданий, я выбрала Пушкина. По лицу Плюхи скользнула непонятная тень.
В тот день классная до вечера срывала мой телефон, с единственной целью сообщить потрясающую новость: "Знаешь! Ты лучше всех написала сочинение!"
Правда? И что поставили?
Она не сразу решилась ответить.
Дни стояли душные. Тополиный пух ватным одеялом плыл над горячим асфальтом. От его присутствия в воздухе чихалось и плакалось. По ночам бушевали ливни, неся в окно грозовые запахи и неистово смывая каждый прожитый день. С утра чьи-то заботливые руки снова раскладывали на столе экзаменационные билеты. По пустому коридору - как всегда, первой - к дверям кабинета на всех парах неслась потенциальная медалистка. Помню, каким ужасом исказилось ее лицо, едва она издали заметила стоящую у дверей меня.
Ха, четверка за сочинение - это вы называете "лучше всех"?
Понимаешь, там все сложно. Вопрос решался на педсовете. Пойми, что нельзя тебе - "пять", когда у Инки "четыре". А Инке "пять" - ну никак, Людмила Федоровна (которая Плюшка) категорически отказалась позориться с ее сочинением на районе, потому что там это будет очень слабый трояк! Уж она-то знает! Родители Инки, конечно же, возмущены, во всем обвиняют классную, мол, "ела-пила, а медаль не дала". Уж могла бы как-нибудь повлиять на Плюшку. Вот только Плюшка неумолима. Так что, кому-то - детские амбиции, а у кого-то сорвалась медаль. А это значит - нужно сдавать вступительные. И не одну математику. Словом, тут сорваны большие планы. Накрылась Москва.
Садясь в самолет, ты начинаешь замечать, как мир меняет очертания. Однажды, при взгляде в иллюминатор, все, что осталось внизу или в прошлом, вдруг покажется по-волшебному смешным и крошечным. На медленной скорости поползут сквозь поля игрушечные поезда и букашки машин, которые захочется поймать двумя пальцами, а затем в небольшое пятнышко сожмется целый город. А еще через каких-нибудь несколько часов - Плюха окажется права, - и неважно, будет ли это Америка или другая страна - ведь мир один на всех, - под брюхом лайнера расстелется и запылает во тьме подступающего утра богато расшитый бусами восточный ковер, омываемый невозмутимыми волнами горьковатого моря.