Митяев И.И. О ПРОЖИТЫХ ГОДАХ. (стр. 16-31).
Опубликованные страницы: 1-15.
16
Тётя Маша и дядя Яков были людьми добрыми, душевными. Но тётя, к несчастью для неё самой и её близких, была очень раздражительной, неуравновешенной. Дело в том, что во время коронации царя Николая II, в многочисленной толпе, устремившейся на Ходынское поле посмотреть "царя-батюшку", "царицу-матушку" и получить от коронованных особ "подарки", оказалась и наша тетя. Чуть живую, с сильными кровоподтёками на лице и вмятинами на лбу, сохранившимися на всю жизнь, тётю извлек из ямы, уцепившись за волосы, добросердечный, но оставшийся неизвестным, мужчина.
В результате полученной тяжёлой травмы тётя Маша, бывшая до этого здоровой и жизнерадостной, стала больным человеком. Её раздражение и нервозность по какому-нибудь пустяку часто переходили в бушующую ярость и состояние полной невменяемости. А через некоторое время, придя в себя, тётя становилась доброй и ласковой, сопровождая выражение этих чувств горькими слезами.
Почти ежегодно тётя приезжала к нам в деревню на целое лето. Мы радостно её встречали: она привозила много подарков и гостинцев. Но ещё более радостно было у всех нас на душе, когда тётя уезжала в Москву в мы освобождались от её деспотизма.
Помня, как мы с Гришей, играя где-нибудь с ребятами и проголодавшись, приходили домой, и обращались с просьбой к маме дать нам что-нибудь поесть. Мама, украдкой от тёти, давала по кусочку чёрного хлеба, и мы с наслаждением ели эти кусочки, убегая далеко от дома, чтобы наша "трапеза" осталась незамеченной для тёти и не вызвала её гнева.
Тётя частенько упрекала маму в том, что она нас, детей, слишком "балует"... При этом тётя неизменно повторяла излюбленную фразу:
- Они, черти, зажрались белого хлеба!
17
Видимо, тётя имела в виду те самые булки и баранки, которыми она по одной штуке угощала нас, ребят, в момент своего приезда в деревню, или ещё когда-нибудь в большой праздник.
Маме было очень тяжело, но так как она любила и жалела тётю, к тому же материально от неё зависела, то мужественно переносила все причиняе-мые ею невзгоды и обиды, требуя и от нас, детей, безусловной и безропотной покорности тёте.
Нелегко было Васе прожить у тёти 12 лет. А переехав потом к жене и тёще, Вася, как говорят, попал "из огня да в полымя". Дело в том, что его тёща, Татьяна Гавриловна, происходившая, как она сама говорила, из торгашески-кулацкой семьи, была очень тяжёлым человеком: оно постоянно ворчала, без конца поучала, как надо жить, не стесняясь нисколько, называла дураками кого угодно и когда угодно.
В августе 1914 года Вася был мобилизован в армию и направлен в г. Тверь в какую-то ополченскую дружину. Позднее он в городе Вязьме прошёл учебную команду и, став мл. унтер-офицером, был направлен в запасной полк, расквартированный в Спасских казармах, в 15 минутах ходьбы до своей квартиры, где жила его молодая жена и сын Толя, родившийся в июне 1914 года.
Старшая наша сестра Анюта уже 17-летней, в 1908 году вышла замуж за Виссариона Егоровича Прохорова, симпатичного, умного и грамотного человека, работавшего некоторое время конторщиком в Покровском имении Духовской. Вся наша семья очень полюбила Виссариона, которого в 1910 году призвали на действительную военную службу и он был направлен в Москву в 12-й Астраханский гренадерский полк.
Второй старший мой брат Александр, родившийся в 1895 году, всю жизнь провёл в своей деревне Лозовке. С раннего детства
18
страдал тяжёлым заболеванием. Как рассказывала мама, Саша, когда ему было 5-6 лет, искупался в пруду в конце сентября, и у него на ноге появился нарыв, очень болезненный. После того, как нарыв прорвался, Саше стало легче. Но вскоре нарыв появился в другом месте, и Саша вновь страшно мучился до тех пор, пока нарыв не вскрылся. А потом такие рецидивы стали постоянными.
Мама начала обращаться к врачам, выезжала с Сашей в Москву в тёте, где так же, как и в Раненбурге, врачи настаивали на ампутации ноги, но мама не соглашалась на это, считая, что после ампутации Саша останется калекой на всю жизнь. Однако болезнь прогрессировала, и я помню, как Саша рыдал от боли, когда появлявшийся нарыв проходил стадию созревания. Иногда Саша в течение нескольких суток не засыпал, и мама вынуждена была покупать для него у шинкарки чашку водки, после принятия которой, он чувствовал облегчение в такой степени, что даже ... затягивал песню и вскоре засыпал. А проснувшись, вновь рыдал от боли.
Мама, потеряв веру в медицину, переключилась на хождение с Сашей по "святым местам". Она совершила с ним путешествие в гор. Задонск к "Тихону Задонскому" и в гор. Воронеж к "Митрофанию Воронежскому". Но и эти "святые" не помогли, несмотря на все мольбы. И вот тогда, видимо, это было в 1915 или в 1916 годах, одна из деревенских женщин, обращаясь и маме, сказала:
- Анна Мироновна, сходила бы ты с Сашкой к колдунье в село Комаровку, она непременно его вылечит.
Вскоре мама с Сашей, следуя этому совету, отправились в село Кома-ровку (в 8 км от Лозовки), нашли "колдунью" и та после подробных расспросов о болезни, её течении, приготовила четверть (3 литра) настойки из трав, рассказала, как её принимать, предупредив, что в случае, если болезнь ноги будет продолжаться,
19
она приготовит ещё четверть. Вернувшись от "колдуньи", Саша стал принимать настойку, оказавшуюся действительно чудодейственным средством. Появление нарывов у него на ноге прекратилось, её покраснение всё более и более проходило и нога приобретала нормальный вид. После принятия Сашей четверти настойки, "колдунья" приготовила для него вторую четверть, но её до конца Саша так и не выпил, потому что в этом не было необходимости.
За 16 лет болезни нога у Саши искривилась, стала несколько короче, но с её болезненностью уже было покончено навсегда. Из-за болезни ноги и её деформации Саша не был мобилизован в армию ни во время первой мировой, ни во время гражданской войн.
С младшим братом Гришей, родившимся в 1904 году, будет проходить вся моя жизнь: детство, юность и до сих пор мы всегда поддерживаем настоящие братские отношения.
Младшая наша сестра Маня, родившаяся в 1909 году, была красива, остроумна и являлась всеобщей любимицей нашей семьи. Но жизнь её сложилась неудачно. Она вышла замуж за, безусловно недостойного её, невзрачного, кривого, уже платившего алименты парня - Сергея Павлушкина из соседней деревни Орловки.
Выйдя замуж, Маня родила двоих детей, вскоре умерших и потом стала недетоспособной, что она очень тяжело переживала. Муж её, Павлушкин, был очень злым, скупым, придирчивым, завистливым, злоупотреблявшим спиртными напитками и устраивал скандалы. Маня заболела сахарным диабетом, осложнившимся сердечно - сосудистым заболеванием и скончалась в 1970 году.
А теперь вновь к детству, к тяжёлой деревенской жизни. Мне кажется, я мало и весьма бледно написал о царившей и деревне бедности, а особенно в нашей семье. Об этом следует сказать ещё и ещё раз, чтобы потомки мои, ко-им доведётся прочитать это
20
повествование, знали, как тяжело было жить, как тяжело было дышать деревенским беднякам вплоть до Октябрьской революции 1917 г.
Хорошо помню, как мы, дети, получив от мамы по кусочку черного ржаного хлеба, буквально прыгали от радости. Нас учили беречь каждую крошку хлеба и, если она по неосторожности падала со стола, это считалось большим грехом и виновники, кроме разъяснения им сути "греха", иногда получали от родителей чувствительные подзатыльники.
Приготовление мясных блюд было редкостью. Строго соблюдались посты и постные дни (среда и пятница), когда и без того крайне скудное меню ограничивалось постными щами и сухой (без жиров) картошкой. А ведь в году насчитывалось, по крайней мере, свыше двухсот постных дней.
Очень плохо обстояло дело с одеждой и обувью для детей, особенно осенью и зимой, когда выйти на улицу было не в чем. И если нам, может быть раз в 2-3 года, справляли пиджак, поддёвку или сапоги, то это доставляло такую радость, какую сейчас трудно было себе представить. Белье, состоявшее из двух-трёх рубашонок и одних штанов, часто было покрыто сплошными заплатами. О спальном белье кроме загрязненной наволочки на подушке, мы вообще не имели представления, спали обычно на соломе, покрытой домотканой подстилкой, а одевались такой же домотканой дерюжкой.
Наша современная молодежь не только не испытывает чего-либо подобного, но не всегда и по литературе представляет тяжелое прошлое своих отцов и особенно дедов.
Но, конечно, не все жили так бедно, как наша семья. Были в деревне зажиточные крестьяне, были и кулаки. Все деревни, и наша, и соседние, находились в кольце помещичьих имений.
021
Обрабатывали земли помещиков, выращивали стада рогатого скота, табуны лошадей, вскармливали тысячи голов птиц - кур, гусей, уток, индюшек - крестьяне-батраки, гнувшие спину постоянно или выполнявшие работу подённо.
Крестьяне видя, что всё богатство помещиков создается их трудом, иногда восставали против помещичьего гнёта. Особенно бурными были выступления крестьян против помещиков в 1905 году.
Немало крестьян за революционные выступления против помещиков из наших мест было сослано и Архангельскую в Вологодскую губернии. Из нашей деревни туда были сосланы Нестор Емельянович Игнатов, Степан Фролович Тарасов, из дер. Лапоток - Степан Иванович Ерёмин, из села Бра-товки - Спиридон Иванович Анохин, Михаил Андреевич Халанцев и многие другие. Когда я стал взрослым, со всеми этими людьми у меня установились, можно сказать, дружеские отношения
Жестоко расправлялись с крестьянами в период реакции. Находились такие помещики и их приказчики, которые решили "подзаработать" на так называемых крестьянских "беспорядках". Так, в имении помещика Карандеева управляющим был Андрей Прокофьевич Пучков, которого больше просто называли "пучок" или "могус". Последнее прозвище было связано с тем, что после возвращения с действительной военной службы из царской армии Пучков служил сперва поваром у помещика Другова в своём селе Нарышкине. На вопросы помещика к Пучкову: сможет ли он приготовить то или иное блюдо, Пучков всегда отвечал: "могу-с". Отсюда и прозвище "могу-с".
"Пучок", "выдвинувшийся" потом в управляющие имением Карандеева, создавал незамысловатые постройкой помещения и застраховывал их от огня на суммы в 2-3 раза превосходящие фактическую
22
стоимость. Впоследствии эти помещения поджигались завербованными "жучком" поджигателями, а он получал значительные страховые суммы, выдавая в то же время пожары как результаты крестьянских беспорядков. В числе поджигателей называли нашего деревенского Петра Парышева, которого "пучок" завербовал за водку.
В 1907 году для устрашения крестьян "пучок" вызвал отряд казаков, находившийся в это время в с. Бароновка (Малый Якимец Новодеревенского района Рязанской области). По прибытии казаков в имение Карандеева "пучком" был устроен для них пир: водка лилась рекой, а столы ломились от закусок. Окончив пир, казаки решили прогуляться, направившись к нашей старой деревушке. На так называемом "беленьком мосту", построенном для переезда через громадную канаву, отделявшую помещичий парк от деревни, в это время развлекалась деревенская молодежь: в сопровождении гармони пели и плясали. Пьяные казаки стали нахально приставать к девице Дуняше Копеечкиной, работавшей горничной у помещицы Карандеевой.
Находившийся среди молодежи брат девушки Григорий крикнул:
-Дуняшка, уйдя от пьяных нахалов!
"Оскорбленные" этим выкриком пьяные казаки, бросились к Григорию, он сразу побежал в направления к своему селу Нарышкино, а казаки за ним в погоню. Около усадьбы дьячка Ивана Михайловича Виноградова, Григорий прыгнул через частокол, чтобы, изменив направление, бежать в речке. Однако во время прыжка один казак - участник погони - успел ударить Григория шашкой по руке, из которой полилась кровь. Пробежав, может, сотню шагов, Григорий, почувствовав боль, стал терять силы, а настигнувшие казаки начали его рубить. Говорили тогда, что Григорий получил около 80 ран и тут же на поповской усадьбе скончался.
23
Тем временем молодежь с "беленького моста" разбежалась, а озверевшие казаки стали преследовать всех, кто им попадался навстречу.
Отец нашей соседки тётки Арины, постоянно "разводившей" мне горло при заболевании ангиной, 75-летний дед Григорий, шёл к своему сыну Петру, по прозвищу "трус" за соломой. Низкого роста, но плотный и крепкий ещё здоровьем старик-дед Григорий в домотканой рубахе, подпоясанной тонкой бечевой, и домотканых полосатых портках, босиком, с небольшой верёвкой в руках, проходя по деревне где-то около Васиных, увидел, как казак шашкой зарубил щенка. Поравнявшись с казаками, дед Григорий спокойно и тоном полным стариковского добродушия, но с укором сказал:
- Что же вы, сукины дети, делаете, зачем невинного щенка зарубили?!
Последовала немедленная кровавая расправа: казаки тут же зарубили самого деда Григория.
В нашей Лозовке и соседней селе Нарышкине началась паника. Кто-то ударил в церковный колокол в набат. Народ устремился к церкви. Появился священник отец Алексей с крестом в руках, направляясь навстречу казакам. Последние начали хлестать собравшихся нагайками; получил порцию ударов и отец Алексей, который немедленно ретировался. Народ с криками разбегался, кто куда, и прятался.
Хорошо помню, как казаки мимо нашей избёнки гнались за Герасимом Петровичем Ерохиным, убегавшим от них по болоту в направлении деревни Покровка. Но казакам так и не удалось настигнуть Герасима, переправившегося через речку и скрывшегося в Покровке, откуда он ушёл к своим родственникам в деревню Усово.
24
Многие жители Лозовки и Нарышкино убежали к родственникам в соседние деревни Люблино, Никольское, Выглядовку и другие.
Наш Саша, которому тогда было 12 лет, и то отсиживался в конопле на огороде Бударовых, недалеко от своего дома.
На ночь мама с нами, ребятишками, расположилась в амбарчике, оставив избенку пустой. Вдруг постучался отец, который, приехав с хозяевами в их имение Таптыково, отпросился у них навестить семью. Бывший "навеселе", отец, узнав от матери о происшедшем, стал кричать:
- Где эти сволочи, я возьму сейчас дубину и размозжу им собачьи головы?!
Мама умолила отца, чтобы он не кричал, боясь, что казаки патрулируют по деревне, услышат отца и его судьба может оказаться в их кровавых рунах. К счастью, отец быстро угомонился и заснул.
На следующий день, казаки, в здании волостного правления, уже "на законном основании", подвергали экзекуции по указке помещиков и их приказчиков некоторых крестьян, привязывая их поочередно к скамье и избивая нагайками.
А многие крестьяне потянулись смотреть вчерашние жертвы озверевших казаков. Помню, я с сестрой Анютой, ходил на "поповку" (так назывались луга и усадьбы служителей церковного культа), где лежал труп изрубленного молодого Григория Копеечкина, а потом на гумне Григория Самсоновича Васина мы увидели покрытый дерюжкой труп деда Григория Елисеева.
Какое же было ликование народа, когда в летний яркий, солнечный день, конный отряд казаков направился по дороге, проходивший мимо нашего дома, через Покровку, Люблино, Усово, Таптыково на станцию Троекурово.
25
Рассказывали, уже после Октябрьской революции, что в Рязани состоялся суд, к которому были привлечены казаки-убийцы, но наказание им бы-ло назначено минимальное, и вряд ли оно фактически отбыто. Да это и по-нятно: разве можно было во время столыпинской реакции ожидать от царского суда строгого наказания, тем на пиках и нагайках, которых Николай II держался на троне?!
В то время, когда происходили эти события, я, конечно, не мог запомнить все их детали, но рассказы старших непосредственно после того, как они произошли, крепко и навсегда запечатлелись в моей детской памяти.
ПОЕЗДКА В МОСКВУ
Осенью 1907 года мама решила проводить меня в Москву погостить у тёти Маши с отъезжавшим туда Дмитрием Семеновичем Тарасовым, которого в деревне чаще называли "Митюня". Это был высокого роста брюнет, лет 30-32, с крупным лицом, небольшой бородой, низким, басовитым голосом, совершенно неграмотным, но не лишённым природной смекалки.
Моим родителям Дмитрий Семенович по линии мамы доводился каким-то дальним родственником и кумом, состоял с ними в дружеских отношениях и потому охотно согласился уважить просьбу мамы и взять меня с собой в Москву.
Тётя Маша и Дмитрий Семёнович были крестными брата Гриши, и доставка меня к ней сулили "куму" хороший приём, угощение, а может быть даже подарок.
26
Помню, после обеда, в ненастный осенний день. у нашей избёнки остановилась подвода, запряженная парой лошадей. За мной зашел Дмитрий Семенович и меня, уже подготовленного к отъезду, посадили в телегу, и мы помчались на станцию Троекурово, куда быстро доехали, несмотря на плохую, размытую осенними дождями дорогу.
Оказавшись впервые на железнодорожной станции, где скопилось в ожидании поездов множество встречающих, отъезжающих и провожающих, я с большим интересом разглядывал и людей, и станционные помещения. Особенно оживленно было около станционного буфета: одни покупали закуски и пили чай, а другие доставали из мешков собственные лепёшки, яйца, сало и аппетитно их уплетали.
Поезд ожидали довольно долго. Я очень волновался; мне казалось, поезд не придет и в Москву мы не уедем, а это, после возвращения со станции, кроме насмешек, ничего не сулило. К тому же меня стала одолевать тоска о маме, о своей печке, где я находился бы, не уехав с "Митюней" сюда, на станцию.
Наконец, после частых звонков станционного колокола, станционный служитель несколько раз громогласно, ленивым, заспанным голосом объявил:
- Прибывает поезд Саратов-Москва, берите билеты, господа!
После этого в зале произошло заметное оживление, и люди устремились к кассе брать билеты, а затем начали выходить из станционного помещения для посадки в поезд.
Вышли и мы с Дмитрием Семёновичем. Моё волнение ещё более усилилось: теперь я боялся затеряться в толпившейся массе людей и отстать от Дмитрия Семёновича, подумав, что... гибель моя неизбежна. А когда к станции приближался громыхавший поезд, и я увидел движущийся впереди шипящий и свистящий на все лады паровоз, с большими зажжёнными фарами и высокими красными колёсами,
27
издававший резкий оглушительный гудок, - моё волнение перешло в нервную дрожь. Я уцепился ручонками за пиджак Дмитрии Семёновича и не помню, как очутился на площадке вагона вместе с его багажом, двумя перевязанными один с другим мешками, наполненными деревенскими гостинцами москвичам: курами, кусками баранины и сала, лепешками и яблоками. Потом мы пробрались в старинный низенький вагон, который слабо освещался фонарями со стеариновыми свечами, и расположились на нижней полке.
Я пришёл в себя, повеселел и даже чем-то рассмешил пассажиров-соседей. Но вскоре физическая усталость и успокоение от перенесённого волнения сделали своё дело: пристроившись поудобнее за спиной Дмитрия Семёновича, я быстро заснул.
Через некоторое время Дмитрий Семенович разбудил меня и начал поспешно освобождать один мешок, перекладывая из него гостинцы в другой. Обращаясь ко мне, он вдруг и говорит:
- Сейчас придут проверять билеты, а для тебя я билет не взял, поэтому залезай в мешок, я завяжу его и положу под лавку, а когда эти, чёрт их побери, контролеры уйдут, из мешка тебя вытащу.
Я заплакал, сказав, что боюсь лезть в мешок: в нем можно задохнуться. Но Дмитрий Семёнович оказался, если пользоваться современными оценками, очень "оперативным руководителем": не успел я оглянуться, как оказался в мешке, который он осторожно, но быстро опустил на пол и направил под лавку, продвигая его всё далее своими длинными ногами. При этом Дмитрий Семенович напутствовал меня двумя наставлениями: во-первых, чтобы я дышал в оставленную в мешке дырку, и, во-вторых, чтобы я лежал тихо, не ворочался и не испускал никаких звуков до тех пор, пока контролеры не покинут наш вагон. Только начал я осваивать свое "купе", отыскав в мешке дырку, через которую надо дышать, как вдруг услышал ровный и спокойный голос:
28
- Господа пассажиры, приготовьте ваши билеты!
Помимо неудобств, которые я испытывал, находясь в мешке под лавкой, мне стало страшно, и я готов был закричать:
- Люди добрые, погибаю, спасите!
Но тут объяснения поездной бригады с пассажирами несколько отвлекли мои страхи, и я стал прислушиваться...
Кто-то на контролеров, видимо, главней кондуктор, обращаясь к младшему, сказал:
- Проверь, нет ли "зайцев" под лавкой!
Мне стало ясно, что "заяц" - это я, меня в мешке сейчас вынесут из вагона и оставят где-нибудь на станции. И, забыв о наставлении своего шефа, Дмитрия Семёновича, я заёрзал в мешке, как большая рыба, попавшая в бредень, вытащенный из воды...
В это время я явно увидел фонарь кондуктора, направленный на меня, а потом, потянув фонарь обратно, кондуктор обратился с вопросом:
- Пассажиры, чья под лавкой живность?
Ответа не последовало. Тут вмешался, надо полагать, главный, объявивший:
- Хуже будет для собственника "живности", если мы её заберём и отправим на станционный склад в Кашире.
Поняв, что "живность" - это я и что меня, как поросенка, сбросят в мешке на склад, я не вытерпел такого жестокого "приговора" и заревел, что было мочи... Тогда кондуктор потащил из-под лавки мешок и, освободив меня из него, спросил:
- Пассажиры, чей мальчик?
Моему "патрону" ничего не оставалось делать, и он сквозь зубы процедил:
29
-Этот мальчишка кумы моей Анны Митяевой, полагая, что куму Анну должны знать, если уж не все, то во всяком случае поездная бригада из Саратова, - "Она просила, продолжал Дмитрий Семенович, отвезти его в Москву к куме Марье”.
В вагоне, несмотря на позднее время, когда все пассажире клевали носом, послышались смешки по поводу хитроумного объяснения Дмитрия Семёновича, кому я принадлежу. А главный кондуктор, возмущаясь всем происшедшим, назидательно сказал, обратившись к моему "попечителю":
-Видно, мужик, ты большой угодник кумушкам, да вот почему ты не купил билет для сынишки кумы своей?
-Денег-то кума Анна мне не дала, она бедная.
-Ну, а зачем же ты ребенка в мешок посадил, как поросенка, и бросил его под лавку?
-Да ведь мальчишка сам в мешок попросился, говорит: "Дядя, посади меня в мешок, мне там хорошо будет".
"Главный", презрительно посмотрев на Дмитрия Семёновича, с серьёзным видом давшего смехотворное объяснение о моей "добровольной" посадке в мешок, строго сказал ему:
- Надо было бы тебя самого в какой-нибудь рогожный куль упрятать да и везти в багажном вагоне. Вези ребёнка открыто, дай ему хорошо поспать.
Пассажиры одобрительно отнеслись к гуманным рассуждением "главного", который в сопровождении двух своих помощников направился в следующий вагон. А Дмитрий Семёнович начал укладывать вновь часть гостинцев в освободившийся от "живности" мешок, а потом меня, легализованного кондукторами, уложил спать.
30
В Москве, на Павелецком вокзале, нас встретил брат Вася и наняв извозчика, доставил к тёте Маше. Она жила на 1-й Meщанской улице в доме Чулкова, где занимала на последнем, 6-м этаже небольшую 2-комнатную квартирку. Одну комнату занимали тётя Маша с дядей Яшей, а вторую - сдавала жильцам: Васе с двумя его товарищами по работе - Сергеем и Ана-толием Цициными.
Тётя Маша очень радушно нас встретила и хорошо угостила. Дмитрий Семёнович, распалив своё воображение препорядочными дозами выпитой водки, начал рассказывать, какую "находчивость" и "расторопность" он проявил при транспортировании меня в Москву. Но, так как всё, что он говорил, было далеко от действительности, я закричал:
-Нет, нет, не так!
Тётя Маша, погрозившись на меня, сказала:
-Ваня, нельзя вмешиваться в разговор старших и тем более поправлять их.
После чаепития Дмитрий Семёнович направился к "солдату". Так он называл своего младшего брата Михаила, проходившего действительную военную службу в царской армии.
По окончании этой службы Михаил вернулся в деревню. Однако дома делать было нечего, и дед Семён, его отец, проводил Михаила в Москву. Здесь устроиться на работу было трудно. Попутался он у земляков, среди которых многие происходили из соседней деревни Горюшки, и вскоре вер-нулся домой, в деревню. Дед Семён начал журить Михаила за бесцельную поездку в Москву за то, что он не устроился и не остался там жить.
Не зная, как оправдаться, Михаил сказал:
31
- Да, батя, поживи-ка в Москве, своих там никого нет, одни горюшкинские!
Но в силу горькой деревенской действительности, когда надо было де-лать выбор: или в батраки к помещику, или искать счастья в городе, Михаил вынужден был снова отправиться в Москву, и здесь кто-то помог ему, недалекому, малограмотному солдату поступить в полицию городовым. И на этой полицейской, антинародной службе, он оставался вплоть до Февральской революции 1917 года. А потом, уже в советское время, Михаил Семенович работал вахтёром в различных организациях и умер в Москве во время Великой Отечественной войны.
Живя у тети в Москве, я из квартиры никуда не выходил, целыми днями сидел у окна и смотрел в сторону 1-й Мещанской улицы. Наблюдал, как по железной дороге движутся вагоны на конной тяге, т.е., как работает "московская конка" - предшественница электрического трамвая, который всё более и более вытесняется на окраины метрополитеном, троллейбусами и автобусами.
Изредка тишина, царившая в квартире тёти, нарушалась звонками: то водовоз приносил воду, то старьёвщик осведомлялся, нет ли для него чего подходящего, то соседи спрашивали тётю о чем-нибудь.
А уже поздно вечером возвращались с работы из редакции газеты "Русское слово" дядя Яша и Вася со своими товарищами. Тогда мне было не скучно.
Сколько времени я тогда провел у тети - не помню, как не помню и всего того, что было связано с моим возвращением домой в родную Лозовку, где снова на печке с мамой и братьями мы начали коротать длинную зиму.
Продолжение следует...
16
Тётя Маша и дядя Яков были людьми добрыми, душевными. Но тётя, к несчастью для неё самой и её близких, была очень раздражительной, неуравновешенной. Дело в том, что во время коронации царя Николая II, в многочисленной толпе, устремившейся на Ходынское поле посмотреть "царя-батюшку", "царицу-матушку" и получить от коронованных особ "подарки", оказалась и наша тетя. Чуть живую, с сильными кровоподтёками на лице и вмятинами на лбу, сохранившимися на всю жизнь, тётю извлек из ямы, уцепившись за волосы, добросердечный, но оставшийся неизвестным, мужчина.
В результате полученной тяжёлой травмы тётя Маша, бывшая до этого здоровой и жизнерадостной, стала больным человеком. Её раздражение и нервозность по какому-нибудь пустяку часто переходили в бушующую ярость и состояние полной невменяемости. А через некоторое время, придя в себя, тётя становилась доброй и ласковой, сопровождая выражение этих чувств горькими слезами.
Почти ежегодно тётя приезжала к нам в деревню на целое лето. Мы радостно её встречали: она привозила много подарков и гостинцев. Но ещё более радостно было у всех нас на душе, когда тётя уезжала в Москву в мы освобождались от её деспотизма.
Помня, как мы с Гришей, играя где-нибудь с ребятами и проголодавшись, приходили домой, и обращались с просьбой к маме дать нам что-нибудь поесть. Мама, украдкой от тёти, давала по кусочку чёрного хлеба, и мы с наслаждением ели эти кусочки, убегая далеко от дома, чтобы наша "трапеза" осталась незамеченной для тёти и не вызвала её гнева.
Тётя частенько упрекала маму в том, что она нас, детей, слишком "балует"... При этом тётя неизменно повторяла излюбленную фразу:
- Они, черти, зажрались белого хлеба!
17
Видимо, тётя имела в виду те самые булки и баранки, которыми она по одной штуке угощала нас, ребят, в момент своего приезда в деревню, или ещё когда-нибудь в большой праздник.
Маме было очень тяжело, но так как она любила и жалела тётю, к тому же материально от неё зависела, то мужественно переносила все причиняе-мые ею невзгоды и обиды, требуя и от нас, детей, безусловной и безропотной покорности тёте.
Нелегко было Васе прожить у тёти 12 лет. А переехав потом к жене и тёще, Вася, как говорят, попал "из огня да в полымя". Дело в том, что его тёща, Татьяна Гавриловна, происходившая, как она сама говорила, из торгашески-кулацкой семьи, была очень тяжёлым человеком: оно постоянно ворчала, без конца поучала, как надо жить, не стесняясь нисколько, называла дураками кого угодно и когда угодно.
В августе 1914 года Вася был мобилизован в армию и направлен в г. Тверь в какую-то ополченскую дружину. Позднее он в городе Вязьме прошёл учебную команду и, став мл. унтер-офицером, был направлен в запасной полк, расквартированный в Спасских казармах, в 15 минутах ходьбы до своей квартиры, где жила его молодая жена и сын Толя, родившийся в июне 1914 года.
Старшая наша сестра Анюта уже 17-летней, в 1908 году вышла замуж за Виссариона Егоровича Прохорова, симпатичного, умного и грамотного человека, работавшего некоторое время конторщиком в Покровском имении Духовской. Вся наша семья очень полюбила Виссариона, которого в 1910 году призвали на действительную военную службу и он был направлен в Москву в 12-й Астраханский гренадерский полк.
Второй старший мой брат Александр, родившийся в 1895 году, всю жизнь провёл в своей деревне Лозовке. С раннего детства
18
страдал тяжёлым заболеванием. Как рассказывала мама, Саша, когда ему было 5-6 лет, искупался в пруду в конце сентября, и у него на ноге появился нарыв, очень болезненный. После того, как нарыв прорвался, Саше стало легче. Но вскоре нарыв появился в другом месте, и Саша вновь страшно мучился до тех пор, пока нарыв не вскрылся. А потом такие рецидивы стали постоянными.
Мама начала обращаться к врачам, выезжала с Сашей в Москву в тёте, где так же, как и в Раненбурге, врачи настаивали на ампутации ноги, но мама не соглашалась на это, считая, что после ампутации Саша останется калекой на всю жизнь. Однако болезнь прогрессировала, и я помню, как Саша рыдал от боли, когда появлявшийся нарыв проходил стадию созревания. Иногда Саша в течение нескольких суток не засыпал, и мама вынуждена была покупать для него у шинкарки чашку водки, после принятия которой, он чувствовал облегчение в такой степени, что даже ... затягивал песню и вскоре засыпал. А проснувшись, вновь рыдал от боли.
Мама, потеряв веру в медицину, переключилась на хождение с Сашей по "святым местам". Она совершила с ним путешествие в гор. Задонск к "Тихону Задонскому" и в гор. Воронеж к "Митрофанию Воронежскому". Но и эти "святые" не помогли, несмотря на все мольбы. И вот тогда, видимо, это было в 1915 или в 1916 годах, одна из деревенских женщин, обращаясь и маме, сказала:
- Анна Мироновна, сходила бы ты с Сашкой к колдунье в село Комаровку, она непременно его вылечит.
Вскоре мама с Сашей, следуя этому совету, отправились в село Кома-ровку (в 8 км от Лозовки), нашли "колдунью" и та после подробных расспросов о болезни, её течении, приготовила четверть (3 литра) настойки из трав, рассказала, как её принимать, предупредив, что в случае, если болезнь ноги будет продолжаться,
19
она приготовит ещё четверть. Вернувшись от "колдуньи", Саша стал принимать настойку, оказавшуюся действительно чудодейственным средством. Появление нарывов у него на ноге прекратилось, её покраснение всё более и более проходило и нога приобретала нормальный вид. После принятия Сашей четверти настойки, "колдунья" приготовила для него вторую четверть, но её до конца Саша так и не выпил, потому что в этом не было необходимости.
За 16 лет болезни нога у Саши искривилась, стала несколько короче, но с её болезненностью уже было покончено навсегда. Из-за болезни ноги и её деформации Саша не был мобилизован в армию ни во время первой мировой, ни во время гражданской войн.
С младшим братом Гришей, родившимся в 1904 году, будет проходить вся моя жизнь: детство, юность и до сих пор мы всегда поддерживаем настоящие братские отношения.
Младшая наша сестра Маня, родившаяся в 1909 году, была красива, остроумна и являлась всеобщей любимицей нашей семьи. Но жизнь её сложилась неудачно. Она вышла замуж за, безусловно недостойного её, невзрачного, кривого, уже платившего алименты парня - Сергея Павлушкина из соседней деревни Орловки.
Выйдя замуж, Маня родила двоих детей, вскоре умерших и потом стала недетоспособной, что она очень тяжело переживала. Муж её, Павлушкин, был очень злым, скупым, придирчивым, завистливым, злоупотреблявшим спиртными напитками и устраивал скандалы. Маня заболела сахарным диабетом, осложнившимся сердечно - сосудистым заболеванием и скончалась в 1970 году.
А теперь вновь к детству, к тяжёлой деревенской жизни. Мне кажется, я мало и весьма бледно написал о царившей и деревне бедности, а особенно в нашей семье. Об этом следует сказать ещё и ещё раз, чтобы потомки мои, ко-им доведётся прочитать это
20
повествование, знали, как тяжело было жить, как тяжело было дышать деревенским беднякам вплоть до Октябрьской революции 1917 г.
Хорошо помню, как мы, дети, получив от мамы по кусочку черного ржаного хлеба, буквально прыгали от радости. Нас учили беречь каждую крошку хлеба и, если она по неосторожности падала со стола, это считалось большим грехом и виновники, кроме разъяснения им сути "греха", иногда получали от родителей чувствительные подзатыльники.
Приготовление мясных блюд было редкостью. Строго соблюдались посты и постные дни (среда и пятница), когда и без того крайне скудное меню ограничивалось постными щами и сухой (без жиров) картошкой. А ведь в году насчитывалось, по крайней мере, свыше двухсот постных дней.
Очень плохо обстояло дело с одеждой и обувью для детей, особенно осенью и зимой, когда выйти на улицу было не в чем. И если нам, может быть раз в 2-3 года, справляли пиджак, поддёвку или сапоги, то это доставляло такую радость, какую сейчас трудно было себе представить. Белье, состоявшее из двух-трёх рубашонок и одних штанов, часто было покрыто сплошными заплатами. О спальном белье кроме загрязненной наволочки на подушке, мы вообще не имели представления, спали обычно на соломе, покрытой домотканой подстилкой, а одевались такой же домотканой дерюжкой.
Наша современная молодежь не только не испытывает чего-либо подобного, но не всегда и по литературе представляет тяжелое прошлое своих отцов и особенно дедов.
Но, конечно, не все жили так бедно, как наша семья. Были в деревне зажиточные крестьяне, были и кулаки. Все деревни, и наша, и соседние, находились в кольце помещичьих имений.
021
Обрабатывали земли помещиков, выращивали стада рогатого скота, табуны лошадей, вскармливали тысячи голов птиц - кур, гусей, уток, индюшек - крестьяне-батраки, гнувшие спину постоянно или выполнявшие работу подённо.
Крестьяне видя, что всё богатство помещиков создается их трудом, иногда восставали против помещичьего гнёта. Особенно бурными были выступления крестьян против помещиков в 1905 году.
Немало крестьян за революционные выступления против помещиков из наших мест было сослано и Архангельскую в Вологодскую губернии. Из нашей деревни туда были сосланы Нестор Емельянович Игнатов, Степан Фролович Тарасов, из дер. Лапоток - Степан Иванович Ерёмин, из села Бра-товки - Спиридон Иванович Анохин, Михаил Андреевич Халанцев и многие другие. Когда я стал взрослым, со всеми этими людьми у меня установились, можно сказать, дружеские отношения
Жестоко расправлялись с крестьянами в период реакции. Находились такие помещики и их приказчики, которые решили "подзаработать" на так называемых крестьянских "беспорядках". Так, в имении помещика Карандеева управляющим был Андрей Прокофьевич Пучков, которого больше просто называли "пучок" или "могус". Последнее прозвище было связано с тем, что после возвращения с действительной военной службы из царской армии Пучков служил сперва поваром у помещика Другова в своём селе Нарышкине. На вопросы помещика к Пучкову: сможет ли он приготовить то или иное блюдо, Пучков всегда отвечал: "могу-с". Отсюда и прозвище "могу-с".
"Пучок", "выдвинувшийся" потом в управляющие имением Карандеева, создавал незамысловатые постройкой помещения и застраховывал их от огня на суммы в 2-3 раза превосходящие фактическую
22
стоимость. Впоследствии эти помещения поджигались завербованными "жучком" поджигателями, а он получал значительные страховые суммы, выдавая в то же время пожары как результаты крестьянских беспорядков. В числе поджигателей называли нашего деревенского Петра Парышева, которого "пучок" завербовал за водку.
В 1907 году для устрашения крестьян "пучок" вызвал отряд казаков, находившийся в это время в с. Бароновка (Малый Якимец Новодеревенского района Рязанской области). По прибытии казаков в имение Карандеева "пучком" был устроен для них пир: водка лилась рекой, а столы ломились от закусок. Окончив пир, казаки решили прогуляться, направившись к нашей старой деревушке. На так называемом "беленьком мосту", построенном для переезда через громадную канаву, отделявшую помещичий парк от деревни, в это время развлекалась деревенская молодежь: в сопровождении гармони пели и плясали. Пьяные казаки стали нахально приставать к девице Дуняше Копеечкиной, работавшей горничной у помещицы Карандеевой.
Находившийся среди молодежи брат девушки Григорий крикнул:
-Дуняшка, уйдя от пьяных нахалов!
"Оскорбленные" этим выкриком пьяные казаки, бросились к Григорию, он сразу побежал в направления к своему селу Нарышкино, а казаки за ним в погоню. Около усадьбы дьячка Ивана Михайловича Виноградова, Григорий прыгнул через частокол, чтобы, изменив направление, бежать в речке. Однако во время прыжка один казак - участник погони - успел ударить Григория шашкой по руке, из которой полилась кровь. Пробежав, может, сотню шагов, Григорий, почувствовав боль, стал терять силы, а настигнувшие казаки начали его рубить. Говорили тогда, что Григорий получил около 80 ран и тут же на поповской усадьбе скончался.
23
Тем временем молодежь с "беленького моста" разбежалась, а озверевшие казаки стали преследовать всех, кто им попадался навстречу.
Отец нашей соседки тётки Арины, постоянно "разводившей" мне горло при заболевании ангиной, 75-летний дед Григорий, шёл к своему сыну Петру, по прозвищу "трус" за соломой. Низкого роста, но плотный и крепкий ещё здоровьем старик-дед Григорий в домотканой рубахе, подпоясанной тонкой бечевой, и домотканых полосатых портках, босиком, с небольшой верёвкой в руках, проходя по деревне где-то около Васиных, увидел, как казак шашкой зарубил щенка. Поравнявшись с казаками, дед Григорий спокойно и тоном полным стариковского добродушия, но с укором сказал:
- Что же вы, сукины дети, делаете, зачем невинного щенка зарубили?!
Последовала немедленная кровавая расправа: казаки тут же зарубили самого деда Григория.
В нашей Лозовке и соседней селе Нарышкине началась паника. Кто-то ударил в церковный колокол в набат. Народ устремился к церкви. Появился священник отец Алексей с крестом в руках, направляясь навстречу казакам. Последние начали хлестать собравшихся нагайками; получил порцию ударов и отец Алексей, который немедленно ретировался. Народ с криками разбегался, кто куда, и прятался.
Хорошо помню, как казаки мимо нашей избёнки гнались за Герасимом Петровичем Ерохиным, убегавшим от них по болоту в направлении деревни Покровка. Но казакам так и не удалось настигнуть Герасима, переправившегося через речку и скрывшегося в Покровке, откуда он ушёл к своим родственникам в деревню Усово.
24
Многие жители Лозовки и Нарышкино убежали к родственникам в соседние деревни Люблино, Никольское, Выглядовку и другие.
Наш Саша, которому тогда было 12 лет, и то отсиживался в конопле на огороде Бударовых, недалеко от своего дома.
На ночь мама с нами, ребятишками, расположилась в амбарчике, оставив избенку пустой. Вдруг постучался отец, который, приехав с хозяевами в их имение Таптыково, отпросился у них навестить семью. Бывший "навеселе", отец, узнав от матери о происшедшем, стал кричать:
- Где эти сволочи, я возьму сейчас дубину и размозжу им собачьи головы?!
Мама умолила отца, чтобы он не кричал, боясь, что казаки патрулируют по деревне, услышат отца и его судьба может оказаться в их кровавых рунах. К счастью, отец быстро угомонился и заснул.
На следующий день, казаки, в здании волостного правления, уже "на законном основании", подвергали экзекуции по указке помещиков и их приказчиков некоторых крестьян, привязывая их поочередно к скамье и избивая нагайками.
А многие крестьяне потянулись смотреть вчерашние жертвы озверевших казаков. Помню, я с сестрой Анютой, ходил на "поповку" (так назывались луга и усадьбы служителей церковного культа), где лежал труп изрубленного молодого Григория Копеечкина, а потом на гумне Григория Самсоновича Васина мы увидели покрытый дерюжкой труп деда Григория Елисеева.
Какое же было ликование народа, когда в летний яркий, солнечный день, конный отряд казаков направился по дороге, проходивший мимо нашего дома, через Покровку, Люблино, Усово, Таптыково на станцию Троекурово.
25
Рассказывали, уже после Октябрьской революции, что в Рязани состоялся суд, к которому были привлечены казаки-убийцы, но наказание им бы-ло назначено минимальное, и вряд ли оно фактически отбыто. Да это и по-нятно: разве можно было во время столыпинской реакции ожидать от царского суда строгого наказания, тем на пиках и нагайках, которых Николай II держался на троне?!
В то время, когда происходили эти события, я, конечно, не мог запомнить все их детали, но рассказы старших непосредственно после того, как они произошли, крепко и навсегда запечатлелись в моей детской памяти.
ПОЕЗДКА В МОСКВУ
Осенью 1907 года мама решила проводить меня в Москву погостить у тёти Маши с отъезжавшим туда Дмитрием Семеновичем Тарасовым, которого в деревне чаще называли "Митюня". Это был высокого роста брюнет, лет 30-32, с крупным лицом, небольшой бородой, низким, басовитым голосом, совершенно неграмотным, но не лишённым природной смекалки.
Моим родителям Дмитрий Семенович по линии мамы доводился каким-то дальним родственником и кумом, состоял с ними в дружеских отношениях и потому охотно согласился уважить просьбу мамы и взять меня с собой в Москву.
Тётя Маша и Дмитрий Семёнович были крестными брата Гриши, и доставка меня к ней сулили "куму" хороший приём, угощение, а может быть даже подарок.
26
Помню, после обеда, в ненастный осенний день. у нашей избёнки остановилась подвода, запряженная парой лошадей. За мной зашел Дмитрий Семенович и меня, уже подготовленного к отъезду, посадили в телегу, и мы помчались на станцию Троекурово, куда быстро доехали, несмотря на плохую, размытую осенними дождями дорогу.
Оказавшись впервые на железнодорожной станции, где скопилось в ожидании поездов множество встречающих, отъезжающих и провожающих, я с большим интересом разглядывал и людей, и станционные помещения. Особенно оживленно было около станционного буфета: одни покупали закуски и пили чай, а другие доставали из мешков собственные лепёшки, яйца, сало и аппетитно их уплетали.
Поезд ожидали довольно долго. Я очень волновался; мне казалось, поезд не придет и в Москву мы не уедем, а это, после возвращения со станции, кроме насмешек, ничего не сулило. К тому же меня стала одолевать тоска о маме, о своей печке, где я находился бы, не уехав с "Митюней" сюда, на станцию.
Наконец, после частых звонков станционного колокола, станционный служитель несколько раз громогласно, ленивым, заспанным голосом объявил:
- Прибывает поезд Саратов-Москва, берите билеты, господа!
После этого в зале произошло заметное оживление, и люди устремились к кассе брать билеты, а затем начали выходить из станционного помещения для посадки в поезд.
Вышли и мы с Дмитрием Семёновичем. Моё волнение ещё более усилилось: теперь я боялся затеряться в толпившейся массе людей и отстать от Дмитрия Семёновича, подумав, что... гибель моя неизбежна. А когда к станции приближался громыхавший поезд, и я увидел движущийся впереди шипящий и свистящий на все лады паровоз, с большими зажжёнными фарами и высокими красными колёсами,
27
издававший резкий оглушительный гудок, - моё волнение перешло в нервную дрожь. Я уцепился ручонками за пиджак Дмитрии Семёновича и не помню, как очутился на площадке вагона вместе с его багажом, двумя перевязанными один с другим мешками, наполненными деревенскими гостинцами москвичам: курами, кусками баранины и сала, лепешками и яблоками. Потом мы пробрались в старинный низенький вагон, который слабо освещался фонарями со стеариновыми свечами, и расположились на нижней полке.
Я пришёл в себя, повеселел и даже чем-то рассмешил пассажиров-соседей. Но вскоре физическая усталость и успокоение от перенесённого волнения сделали своё дело: пристроившись поудобнее за спиной Дмитрия Семёновича, я быстро заснул.
Через некоторое время Дмитрий Семенович разбудил меня и начал поспешно освобождать один мешок, перекладывая из него гостинцы в другой. Обращаясь ко мне, он вдруг и говорит:
- Сейчас придут проверять билеты, а для тебя я билет не взял, поэтому залезай в мешок, я завяжу его и положу под лавку, а когда эти, чёрт их побери, контролеры уйдут, из мешка тебя вытащу.
Я заплакал, сказав, что боюсь лезть в мешок: в нем можно задохнуться. Но Дмитрий Семёнович оказался, если пользоваться современными оценками, очень "оперативным руководителем": не успел я оглянуться, как оказался в мешке, который он осторожно, но быстро опустил на пол и направил под лавку, продвигая его всё далее своими длинными ногами. При этом Дмитрий Семенович напутствовал меня двумя наставлениями: во-первых, чтобы я дышал в оставленную в мешке дырку, и, во-вторых, чтобы я лежал тихо, не ворочался и не испускал никаких звуков до тех пор, пока контролеры не покинут наш вагон. Только начал я осваивать свое "купе", отыскав в мешке дырку, через которую надо дышать, как вдруг услышал ровный и спокойный голос:
28
- Господа пассажиры, приготовьте ваши билеты!
Помимо неудобств, которые я испытывал, находясь в мешке под лавкой, мне стало страшно, и я готов был закричать:
- Люди добрые, погибаю, спасите!
Но тут объяснения поездной бригады с пассажирами несколько отвлекли мои страхи, и я стал прислушиваться...
Кто-то на контролеров, видимо, главней кондуктор, обращаясь к младшему, сказал:
- Проверь, нет ли "зайцев" под лавкой!
Мне стало ясно, что "заяц" - это я, меня в мешке сейчас вынесут из вагона и оставят где-нибудь на станции. И, забыв о наставлении своего шефа, Дмитрия Семёновича, я заёрзал в мешке, как большая рыба, попавшая в бредень, вытащенный из воды...
В это время я явно увидел фонарь кондуктора, направленный на меня, а потом, потянув фонарь обратно, кондуктор обратился с вопросом:
- Пассажиры, чья под лавкой живность?
Ответа не последовало. Тут вмешался, надо полагать, главный, объявивший:
- Хуже будет для собственника "живности", если мы её заберём и отправим на станционный склад в Кашире.
Поняв, что "живность" - это я и что меня, как поросенка, сбросят в мешке на склад, я не вытерпел такого жестокого "приговора" и заревел, что было мочи... Тогда кондуктор потащил из-под лавки мешок и, освободив меня из него, спросил:
- Пассажиры, чей мальчик?
Моему "патрону" ничего не оставалось делать, и он сквозь зубы процедил:
29
-Этот мальчишка кумы моей Анны Митяевой, полагая, что куму Анну должны знать, если уж не все, то во всяком случае поездная бригада из Саратова, - "Она просила, продолжал Дмитрий Семенович, отвезти его в Москву к куме Марье”.
В вагоне, несмотря на позднее время, когда все пассажире клевали носом, послышались смешки по поводу хитроумного объяснения Дмитрия Семёновича, кому я принадлежу. А главный кондуктор, возмущаясь всем происшедшим, назидательно сказал, обратившись к моему "попечителю":
-Видно, мужик, ты большой угодник кумушкам, да вот почему ты не купил билет для сынишки кумы своей?
-Денег-то кума Анна мне не дала, она бедная.
-Ну, а зачем же ты ребенка в мешок посадил, как поросенка, и бросил его под лавку?
-Да ведь мальчишка сам в мешок попросился, говорит: "Дядя, посади меня в мешок, мне там хорошо будет".
"Главный", презрительно посмотрев на Дмитрия Семёновича, с серьёзным видом давшего смехотворное объяснение о моей "добровольной" посадке в мешок, строго сказал ему:
- Надо было бы тебя самого в какой-нибудь рогожный куль упрятать да и везти в багажном вагоне. Вези ребёнка открыто, дай ему хорошо поспать.
Пассажиры одобрительно отнеслись к гуманным рассуждением "главного", который в сопровождении двух своих помощников направился в следующий вагон. А Дмитрий Семёнович начал укладывать вновь часть гостинцев в освободившийся от "живности" мешок, а потом меня, легализованного кондукторами, уложил спать.
30
В Москве, на Павелецком вокзале, нас встретил брат Вася и наняв извозчика, доставил к тёте Маше. Она жила на 1-й Meщанской улице в доме Чулкова, где занимала на последнем, 6-м этаже небольшую 2-комнатную квартирку. Одну комнату занимали тётя Маша с дядей Яшей, а вторую - сдавала жильцам: Васе с двумя его товарищами по работе - Сергеем и Ана-толием Цициными.
Тётя Маша очень радушно нас встретила и хорошо угостила. Дмитрий Семёнович, распалив своё воображение препорядочными дозами выпитой водки, начал рассказывать, какую "находчивость" и "расторопность" он проявил при транспортировании меня в Москву. Но, так как всё, что он говорил, было далеко от действительности, я закричал:
-Нет, нет, не так!
Тётя Маша, погрозившись на меня, сказала:
-Ваня, нельзя вмешиваться в разговор старших и тем более поправлять их.
После чаепития Дмитрий Семёнович направился к "солдату". Так он называл своего младшего брата Михаила, проходившего действительную военную службу в царской армии.
По окончании этой службы Михаил вернулся в деревню. Однако дома делать было нечего, и дед Семён, его отец, проводил Михаила в Москву. Здесь устроиться на работу было трудно. Попутался он у земляков, среди которых многие происходили из соседней деревни Горюшки, и вскоре вер-нулся домой, в деревню. Дед Семён начал журить Михаила за бесцельную поездку в Москву за то, что он не устроился и не остался там жить.
Не зная, как оправдаться, Михаил сказал:
31
- Да, батя, поживи-ка в Москве, своих там никого нет, одни горюшкинские!
Но в силу горькой деревенской действительности, когда надо было де-лать выбор: или в батраки к помещику, или искать счастья в городе, Михаил вынужден был снова отправиться в Москву, и здесь кто-то помог ему, недалекому, малограмотному солдату поступить в полицию городовым. И на этой полицейской, антинародной службе, он оставался вплоть до Февральской революции 1917 года. А потом, уже в советское время, Михаил Семенович работал вахтёром в различных организациях и умер в Москве во время Великой Отечественной войны.
Живя у тети в Москве, я из квартиры никуда не выходил, целыми днями сидел у окна и смотрел в сторону 1-й Мещанской улицы. Наблюдал, как по железной дороге движутся вагоны на конной тяге, т.е., как работает "московская конка" - предшественница электрического трамвая, который всё более и более вытесняется на окраины метрополитеном, троллейбусами и автобусами.
Изредка тишина, царившая в квартире тёти, нарушалась звонками: то водовоз приносил воду, то старьёвщик осведомлялся, нет ли для него чего подходящего, то соседи спрашивали тётю о чем-нибудь.
А уже поздно вечером возвращались с работы из редакции газеты "Русское слово" дядя Яша и Вася со своими товарищами. Тогда мне было не скучно.
Сколько времени я тогда провел у тети - не помню, как не помню и всего того, что было связано с моим возвращением домой в родную Лозовку, где снова на печке с мамой и братьями мы начали коротать длинную зиму.
Продолжение следует...