Немного о детстве
Я родилась в туббольнице. Мои родители там работали.
Территория туббольницы была огромна. На ее окраине, в лесу стояли несколько домиков для сотрудников, особо нуждавшихся в жилье. Домики были деревянные, одноэтажные, на несколько квартирок. Наш дом был вообще на одну квартиру, состоявшую из прихожей-кухни-зала и спаленки. То есть он был совсем крохотный. Входишь, вешаешь на крючки под занавеску свою шубейку, оставляешь валенки и прямо к печке и за стол - обедать. Занавеска была синей с мелкими белыми цветочками, а на окнах были белые тряпочки. Летом я каталась на трехколесном велосипеде, который был с тугими колесиками, крутить которые было неимоверно трудно, да и земля была неровной, неприспособленной для катания.
Вокруг домиков был лес, я там гуляла и собирала цветочки, разглядывала всяких бабочек_стрекозок и слушала пение птиц. Это было невероятно приятно. Если пройтись по пыльной дороге вдоль длинного дощатого забора, то можно было дойти до скотного двора, там были ужасно вонючие свиньи, страшные большие коровы и еще более страшные лошади - с большими крупами, мохнатыми головами и мохнатыми же ногами с огромными копытами. Они фыркали и ржали... Но страшнее всех были собаки - своры собак, от злобного лая которых у меня падало все внутри и я пятилась назад, царапаясь об кусты и ветки. Именно из-за собак я так и не изучила хорошо территорию скотного двора. Это был вражеский лагерь.
Туда, где стояли лечебные корпуса, мне ходить было запрещено. В соседних двух домиках, где жило несколько семей, были две маленькие девочки - одна толстая болезненная и другая тонкая, совсем больная, из дома она почти не выходила. Толстая была невероятно скучная и глупая, мне с ней было еще скучнее, чем одной...
Мое детство было глубоко одинокое.
В детский сад я меня водил папа.
От детского сада остались странные воспоминания - случился карантин, и мы были заперты в корпусе, родителям было запрещено нас посещать, и как-то папа, пришедши тайком, в форточку совал мне кулек с мятыми карамельками - были тогда такие, посыпанные сахаром, без оберток. Еще помню Новый год, где я была снежинкой (увы), а самая красивая девочка Надя была Осень. Платье на ней было капроновое, благородного приглушенного желтого цвета, а по нему прекрасные кленовые листья. Жесткая юбка стояла куполом, а рукавчики были фонариком. Я тогда и слов таких не знала - клен, рукавчики фонариком, уже будучи постарше, но все еще храня эти воспоминания в памяти, я, увидев впервые нарисованные листья клена, сказала себе - такие же были на надином платье...
В детском саду у меня тоже не было друзей. Не знаю почему. Я себя помню чаще веселой, общительной девочкой. А в детсаду я была очень застенчивой и стеснительной, насколько я сейчас могу оценить свои ощущения. Помню там туалет был с дырками в полу, которыми я стала пользоваться позднее, а вначале мы ходили на горшочки, которые пахли остро и неприятно - хлоркой. Помню, как я не могла уснуть в тихий час и воспитательница меня сильно и зло отшлепала. В детском саду я впервые поцеловалась. Это было мокро и противно.
Последнее воспоминание о том домике связано с прекрасным летним днем, когда шел сильный и теплый дождь. Папа стоял на крыльце под козырьком, а я прыгала под дождем, подставляя лицо тугим хлестким струям. Папа смеялся, а я, совершенно ошалев от неожиданных ощущений и свободы, какую мне никогда не позволяли, смеялась вместе с ним - и это было полное погружение в счастье. Это было недолго, потому что папа опомнился и велел мне заходить в дом. Но того короткого по времени прыганья хватило, чтоб я серьезно и надолго заболела воспалением легких. Папа долго не мог себе простить себе той минутной слабости.
Потом мы переехали в новый "многоквартирный" дом. Это был деревянный барак на шестнадцать квартир. Он был сделан из бруса, пробитого паклей. Двор был гениальным архитектурным сооружением : 6 бараков окружали прямоугольником довольно большую площадь, внутри этого прямоугольника был еще один - из кладовок, которые как бы закрывали внутренний двор, посредине (!) которого стояло замечательное сооружение - туалет и стоявшую рядом помойку. Летом кладовки хоть немного защищали от миазмов. За зиму в туалете нарастали айсберги, полностью покрывавшие отверстия в туалетной яме, поэтому айсберги плодились просто на полу... Про это даже в буквах неприятно писать.
Суббота была банный день.
Утром рано мы заходили в старинный особнячок, выпускавшего из дверей клубы пара. Очереди начинались у самых дверей - страждущие чистоты стояли плотной стеной и порой трудно было найти крайнего. Часами мы стояли в этой очереди, иногда удавалось посидеть, но все больше стоя, так стариков жалели больше, чем ребятишек, и фанерные стулья с откидными сиденьями, скрепленные между собой (такие стояли и в кинотеатрах), были засижены старушками и старичками. Наконец, через утомительных три-четыре часа мы с мамой раздевались в предбаннике и проходили в туманную даль. После мытья волос в шайке (алюминивый тазик с двумя ручками), мама мыла меня долго и тщательно, каждую ручку, каждое плечико, локоток и коленку она сильно-сильно терла жесткой-прежесткой мочалкой. Наверное, на неделю вперед. Я и теперь моюсь так, будто я шахтер из Осинников, долго и жестоко. А потом мы шли в парную. Пар, как я сейчас понимаю, подавался по трубе с таким страшным змеиным шипением, и я всегда боялась попасть в его обжигающую струю. Мы растилали полотенчик и садились на полочку, рядом с сонмищем таких же немного сумасшедших, которых, впрочем, почти не было видно в молочном жарком мареве. Мама давала мне смоченный холодной водой платок и я прижимала его к губам. Дышать там было решительно невозможно. Но как это было приятно-страшно! Этакий экстрим для пятилетней девочки. Самым неприятным процессом было расчесывание - мои длинные и густые волосы после советских шампуней не хотели распутываться, а бальзамов-кондиционеров тогда и в помине не было. Это было мучительное и долгое занятие, мама, уже уставшая, начинала спешить и подпсиховывать, расческа дергала мою голову из стороны в сторону. Не помню, чтобы я хоть раз что-то сказала маме, или заплакала. Уже тогда я понимала - когда ты не можешь обстоятельствам противостоять, надо просто их принимать. Ну надо же было расчесаться? И каким-то шестым чувством я понимала, что мама не виновата.
Потом она заплетала мои блестящие гладкие волосы в толстую косу, и мы обе вздыхали с облегчением. Чистые до хруста, уставшие до изнеможения, довольные и почти счастливые мы встречались с папой и выходили на морозный воздух. Нам предстояло еще дождаться автобуса и трястись в нем минут тридцать до дома. Домой мы приходили заиндевелые и замерзшие. Удивляюсь, как я на севере не заработала болезнь легких или чего другого. Спасибо родителям. Сами-то они себя не уберегли. Папа дважды болел туберкулезом, а мама всю жизнь болела бронхитом и пневманией и умерла от рака легких.
Территория туббольницы была огромна. На ее окраине, в лесу стояли несколько домиков для сотрудников, особо нуждавшихся в жилье. Домики были деревянные, одноэтажные, на несколько квартирок. Наш дом был вообще на одну квартиру, состоявшую из прихожей-кухни-зала и спаленки. То есть он был совсем крохотный. Входишь, вешаешь на крючки под занавеску свою шубейку, оставляешь валенки и прямо к печке и за стол - обедать. Занавеска была синей с мелкими белыми цветочками, а на окнах были белые тряпочки. Летом я каталась на трехколесном велосипеде, который был с тугими колесиками, крутить которые было неимоверно трудно, да и земля была неровной, неприспособленной для катания.
Вокруг домиков был лес, я там гуляла и собирала цветочки, разглядывала всяких бабочек_стрекозок и слушала пение птиц. Это было невероятно приятно. Если пройтись по пыльной дороге вдоль длинного дощатого забора, то можно было дойти до скотного двора, там были ужасно вонючие свиньи, страшные большие коровы и еще более страшные лошади - с большими крупами, мохнатыми головами и мохнатыми же ногами с огромными копытами. Они фыркали и ржали... Но страшнее всех были собаки - своры собак, от злобного лая которых у меня падало все внутри и я пятилась назад, царапаясь об кусты и ветки. Именно из-за собак я так и не изучила хорошо территорию скотного двора. Это был вражеский лагерь.
Туда, где стояли лечебные корпуса, мне ходить было запрещено. В соседних двух домиках, где жило несколько семей, были две маленькие девочки - одна толстая болезненная и другая тонкая, совсем больная, из дома она почти не выходила. Толстая была невероятно скучная и глупая, мне с ней было еще скучнее, чем одной...
Мое детство было глубоко одинокое.
В детский сад я меня водил папа.
От детского сада остались странные воспоминания - случился карантин, и мы были заперты в корпусе, родителям было запрещено нас посещать, и как-то папа, пришедши тайком, в форточку совал мне кулек с мятыми карамельками - были тогда такие, посыпанные сахаром, без оберток. Еще помню Новый год, где я была снежинкой (увы), а самая красивая девочка Надя была Осень. Платье на ней было капроновое, благородного приглушенного желтого цвета, а по нему прекрасные кленовые листья. Жесткая юбка стояла куполом, а рукавчики были фонариком. Я тогда и слов таких не знала - клен, рукавчики фонариком, уже будучи постарше, но все еще храня эти воспоминания в памяти, я, увидев впервые нарисованные листья клена, сказала себе - такие же были на надином платье...
В детском саду у меня тоже не было друзей. Не знаю почему. Я себя помню чаще веселой, общительной девочкой. А в детсаду я была очень застенчивой и стеснительной, насколько я сейчас могу оценить свои ощущения. Помню там туалет был с дырками в полу, которыми я стала пользоваться позднее, а вначале мы ходили на горшочки, которые пахли остро и неприятно - хлоркой. Помню, как я не могла уснуть в тихий час и воспитательница меня сильно и зло отшлепала. В детском саду я впервые поцеловалась. Это было мокро и противно.
Последнее воспоминание о том домике связано с прекрасным летним днем, когда шел сильный и теплый дождь. Папа стоял на крыльце под козырьком, а я прыгала под дождем, подставляя лицо тугим хлестким струям. Папа смеялся, а я, совершенно ошалев от неожиданных ощущений и свободы, какую мне никогда не позволяли, смеялась вместе с ним - и это было полное погружение в счастье. Это было недолго, потому что папа опомнился и велел мне заходить в дом. Но того короткого по времени прыганья хватило, чтоб я серьезно и надолго заболела воспалением легких. Папа долго не мог себе простить себе той минутной слабости.
Потом мы переехали в новый "многоквартирный" дом. Это был деревянный барак на шестнадцать квартир. Он был сделан из бруса, пробитого паклей. Двор был гениальным архитектурным сооружением : 6 бараков окружали прямоугольником довольно большую площадь, внутри этого прямоугольника был еще один - из кладовок, которые как бы закрывали внутренний двор, посредине (!) которого стояло замечательное сооружение - туалет и стоявшую рядом помойку. Летом кладовки хоть немного защищали от миазмов. За зиму в туалете нарастали айсберги, полностью покрывавшие отверстия в туалетной яме, поэтому айсберги плодились просто на полу... Про это даже в буквах неприятно писать.
Суббота была банный день.
Утром рано мы заходили в старинный особнячок, выпускавшего из дверей клубы пара. Очереди начинались у самых дверей - страждущие чистоты стояли плотной стеной и порой трудно было найти крайнего. Часами мы стояли в этой очереди, иногда удавалось посидеть, но все больше стоя, так стариков жалели больше, чем ребятишек, и фанерные стулья с откидными сиденьями, скрепленные между собой (такие стояли и в кинотеатрах), были засижены старушками и старичками. Наконец, через утомительных три-четыре часа мы с мамой раздевались в предбаннике и проходили в туманную даль. После мытья волос в шайке (алюминивый тазик с двумя ручками), мама мыла меня долго и тщательно, каждую ручку, каждое плечико, локоток и коленку она сильно-сильно терла жесткой-прежесткой мочалкой. Наверное, на неделю вперед. Я и теперь моюсь так, будто я шахтер из Осинников, долго и жестоко. А потом мы шли в парную. Пар, как я сейчас понимаю, подавался по трубе с таким страшным змеиным шипением, и я всегда боялась попасть в его обжигающую струю. Мы растилали полотенчик и садились на полочку, рядом с сонмищем таких же немного сумасшедших, которых, впрочем, почти не было видно в молочном жарком мареве. Мама давала мне смоченный холодной водой платок и я прижимала его к губам. Дышать там было решительно невозможно. Но как это было приятно-страшно! Этакий экстрим для пятилетней девочки. Самым неприятным процессом было расчесывание - мои длинные и густые волосы после советских шампуней не хотели распутываться, а бальзамов-кондиционеров тогда и в помине не было. Это было мучительное и долгое занятие, мама, уже уставшая, начинала спешить и подпсиховывать, расческа дергала мою голову из стороны в сторону. Не помню, чтобы я хоть раз что-то сказала маме, или заплакала. Уже тогда я понимала - когда ты не можешь обстоятельствам противостоять, надо просто их принимать. Ну надо же было расчесаться? И каким-то шестым чувством я понимала, что мама не виновата.
Потом она заплетала мои блестящие гладкие волосы в толстую косу, и мы обе вздыхали с облегчением. Чистые до хруста, уставшие до изнеможения, довольные и почти счастливые мы встречались с папой и выходили на морозный воздух. Нам предстояло еще дождаться автобуса и трястись в нем минут тридцать до дома. Домой мы приходили заиндевелые и замерзшие. Удивляюсь, как я на севере не заработала болезнь легких или чего другого. Спасибо родителям. Сами-то они себя не уберегли. Папа дважды болел туберкулезом, а мама всю жизнь болела бронхитом и пневманией и умерла от рака легких.