всемнотемноничегонезначит
там я пила чай с яблоками из подстаканника,
а теперь ночью закусываю молоко настоящими сотами,
я не могу на сотовый,
и своими частотами я не могу расстрелять эти стены,
отсюда, где желтый стал грязно-оранжевым,
а красный - коричневым.
целый день я не плачу,
так непривычно,
что я не могу досчитать до воскресенья,
но значит я со своими ощущениями достигла лимита,
когда сердце покончило с собой
и вышло горлом,
я скоро, я хоть через город,
в узкой юбке так трудно бежать,
а навстречу шли люди с плакатами "обнимемся",
все это кто-то снимет на видео,
но не раньше, чем мы увидимся.
я узнала их сразу, как только встретила,
я сразу назвала их по имени.
а дальше
я пью молоко и считаю не до семи.
твое кольцо чуть не откусило мне палец.
пойми.
родители научились казаться спокойными,
хотя elliott smith сделал шашлык из своего рваного сердца.
просто это не в первый раз.
оконными проемами заполнено
все пространство, только больше нет окон,
мне не найти дверь, мне не найти даже дверцу.
я не уйду, но я не смогу идти следом всюду.
если ты. если бы ты.
я буду
я буду дальше писать на салфетках в кофейнях
и рисовать спирали на листьях.
ты вряд ли вспомнишь, но тогда я сказала,
что осенью все слишком пронзительно,
я же все знала.
я тоже устала,
но мне бы хотелось вывернуть это рыжей суке осени все суставы, за все, во что я не верю, переломать все ее тонкие пальцы, перешибить их дверью, связать из ее кудрявых волос ей саван или длинное одеяло, нанизать бусины ее позвонков на провода, сделать четки, заставить танцевать чечетку на углях ее собственных зрачков, раздробить ее детские ключицы, колени, локти, вскрыть ей вены осколком солнца с купола исаакия ("куском диаманта?"), разбить ей лицо, разбить ей все, что разобьется, оставить подыхать близ арки главпочтамта, оставить ей только глаза, чтобы смотрела в махровое небо, чтобы знала, сука, что это по ее милости закрыли вход на крышу, читать ей бродского, с придыханьем, но четко, так, чтоб стонала, так, чтобы пела, так, чтобы рядом катились все скомканные чужие лица, измазаться в ее рыжей крови, скользко и мерзко, встать на самом напряженном участке дороги в неположенном месте, смотреть на нее и крикнуть тихо и ломко, но так, чтоб сорвать голос. но я сама так переломана, что мне никуда не деться, я так люблю эту суку, а она плюет мне в лицо охапками обжигающих листьев, они засыпают меня я засыпаю мне снится
маленькая девочка внутри меня боится порезов, похожих на злые глаза.
господи,
придумай больницу, в которую было бы не страшно ехать.
господи, так же нельзя,
НЕ ДАВАЙ МНЕ ПИСАТЬ ЗА НЕЕ СКАЗКИ,
не допускай этого, господи,
прости ее,
господи, господи,
не давай кончиться краскам,
господи,
сделай так, чтобы я была рядом, когда что-то с кем-то может случиться,
похорони меня за плинтусом, господи,
господи, тебе тоже так больно,
сделал бы ты всех нас птицей,
господи,
приз мне за худшую роль второго плана.
я ненавижу фильмы.
господи, господи,
почему я дышу.
странно.
а теперь ночью закусываю молоко настоящими сотами,
я не могу на сотовый,
и своими частотами я не могу расстрелять эти стены,
отсюда, где желтый стал грязно-оранжевым,
а красный - коричневым.
целый день я не плачу,
так непривычно,
что я не могу досчитать до воскресенья,
но значит я со своими ощущениями достигла лимита,
когда сердце покончило с собой
и вышло горлом,
я скоро, я хоть через город,
в узкой юбке так трудно бежать,
а навстречу шли люди с плакатами "обнимемся",
все это кто-то снимет на видео,
но не раньше, чем мы увидимся.
я узнала их сразу, как только встретила,
я сразу назвала их по имени.
а дальше
я пью молоко и считаю не до семи.
твое кольцо чуть не откусило мне палец.
пойми.
родители научились казаться спокойными,
хотя elliott smith сделал шашлык из своего рваного сердца.
просто это не в первый раз.
оконными проемами заполнено
все пространство, только больше нет окон,
мне не найти дверь, мне не найти даже дверцу.
я не уйду, но я не смогу идти следом всюду.
если ты. если бы ты.
я буду
я буду дальше писать на салфетках в кофейнях
и рисовать спирали на листьях.
ты вряд ли вспомнишь, но тогда я сказала,
что осенью все слишком пронзительно,
я же все знала.
я тоже устала,
но мне бы хотелось вывернуть это рыжей суке осени все суставы, за все, во что я не верю, переломать все ее тонкие пальцы, перешибить их дверью, связать из ее кудрявых волос ей саван или длинное одеяло, нанизать бусины ее позвонков на провода, сделать четки, заставить танцевать чечетку на углях ее собственных зрачков, раздробить ее детские ключицы, колени, локти, вскрыть ей вены осколком солнца с купола исаакия ("куском диаманта?"), разбить ей лицо, разбить ей все, что разобьется, оставить подыхать близ арки главпочтамта, оставить ей только глаза, чтобы смотрела в махровое небо, чтобы знала, сука, что это по ее милости закрыли вход на крышу, читать ей бродского, с придыханьем, но четко, так, чтоб стонала, так, чтобы пела, так, чтобы рядом катились все скомканные чужие лица, измазаться в ее рыжей крови, скользко и мерзко, встать на самом напряженном участке дороги в неположенном месте, смотреть на нее и крикнуть тихо и ломко, но так, чтоб сорвать голос. но я сама так переломана, что мне никуда не деться, я так люблю эту суку, а она плюет мне в лицо охапками обжигающих листьев, они засыпают меня я засыпаю мне снится
маленькая девочка внутри меня боится порезов, похожих на злые глаза.
господи,
придумай больницу, в которую было бы не страшно ехать.
господи, так же нельзя,
НЕ ДАВАЙ МНЕ ПИСАТЬ ЗА НЕЕ СКАЗКИ,
не допускай этого, господи,
прости ее,
господи, господи,
не давай кончиться краскам,
господи,
сделай так, чтобы я была рядом, когда что-то с кем-то может случиться,
похорони меня за плинтусом, господи,
господи, тебе тоже так больно,
сделал бы ты всех нас птицей,
господи,
приз мне за худшую роль второго плана.
я ненавижу фильмы.
господи, господи,
почему я дышу.
странно.