Азбель Михаил Аронович. Воспоминания о войне.
Однажды наша рота была дежурной по училищу, я попал в караул и был назначен часовым у склада ГСМ (горюче - смазочные материалы). Была тёмная осенняя ночь, на столбе тускло светил фонарь, и вдруг я увидел, что кто-то из-под забора перелезает на территорию склада. Как положено я крикнул: “Стой, кто идёт. Стой, стрелять буду.” Но он продолжал двигаться. Я выстрелил из винтовки в воздух и потом в кого-то. На выстрелы прибежали начальники караула и разводящий. Подошли к убитому и увидели, что это большая чёрная собака. Мне была объявлена благодарность перед строем. Потом в аналогичной ситуации на меня от ветра катилась железная бочка. Я опять стрелял, но благодарности не получил.
Приближалось 7 ноября и нас стали готовить к параду. С утра до вечера на плацу маршировали курсанты строевым шагом. Однажды перед обедом старшина скомандовал роте: Запевай! Рота молчала. Опять скомандовал то же самое. «300 метров по-пластунски!» Одеть противогазы! Наконец, когда уже другие роты возвращались с обеда, остановил роту, спросил:
- Почему не поёте?
Кто-то из заднего ряда:
- Запевалы нет.
- Кто хорошо поёт?
Кто-то из заднего ряда: - Шаляпин
- Шаляпин, запевай!
Чтобы выручить роту запел я и стал запевалой.
Наконец наступило 7 ноября. На плацу принимал парад начальник училища генерал-майор Сверчевский, командовал парадом командир 1-ого батальона. Была оттепель, очень скользко. По уставу докладывать генералу надо было не доходя до него 15 шагов. Майор разбежался, остановиться за 15 шагов не смог, упал и на заднице подъехал вплотную к генералу, вызвав общее веселье.
После училища мне было присвоено звание младшего сержанта и я стал командиром отделения автоматчиков. Из девяти моих солдат было семь узбеков, казахов и туркмен, почти не говоривших по-русски, один москвич и один украинец. Ох, и доставалось же мне от начальства за них. Почти у всех елдашей (товарищей) была куриная слепота - в темноте ничего не видели, ходили держась за хлястики шинелей друг-друга и как только их отпускали, тотчас же останавливались. И часть их оказывались то в других батальонах, то на гауптвахте, а однажды двоих задержал заградотряд в 30 км - шли домой в Ташкент, и потом замполит имел со мной беседу на тему, собираюсь я смотреть за своими солдатами или нет? Был у меня один казах, который очень любил петь «что вижу - то пою», а москвич Володька Полонский его пародировал: «Вот мчится тройка - одын лошад вдоль по дорогам, по столбам, а колокольчик оторвался, ах ты дуга звени сам!». Другой узбек мне объяснял, что он не наедается: «Болшой винтовка одын таскайт, маленкий буханка на восемь резайт».
Река была шириной метров 50 и форсировать её приказано на подручных средствах под обстрелом. Мои елдаши перепугались: никто плавать не умел. Разыскали доски, брёвна, заборы. Я бы легко такую реку переплыл, но был так нагружен, что решил переправляться на немецкой металлической бочке 200 л. Я не неё вскарабкался, она перевернулась, я хлебнул воды. Так кувыркаясь и переплыл. Потерял двух солдат - одного убитым, второго раненым в голову. Нелетели бомбардировщики “юнкерсы” и бомбили западную часть села, где были немцы. Потом появились советские штурмовики ИЛ-2 и стали бомбить нас.
Дальнейшее я не помню: много наших и немецких танков, пыль, грязь, взрывы снарядов и мин. Очухался я когда стемнело, заметил, что диск автомата пустой и понял, что стрелял. Вокруг ходили какие-то люди и разыскивали свои части. Потом, уже к утру я нашёл своих елдашей, своё отделение в полурзрушенном доме села Стрелецкое, где они и просидели почти весь день. Шум поднимать я не стал: и так уже начальник СМЕРШ мной интересовался. Наша бригада понесла очень большие потери. Утром из остатков бригады собрали взвод и я вместе с ним стал наступать в направлении Белгородского вокзала.
После ранения я, лежа в воронке от снаряда, пытался перевязать рану индивидуальным пакетом, но рану я не видел, измазался я в крови, и, когда бой отдалился, вылез из воронки, по-пластунски пополз на восток. Полз долго. Обессилел. Лёг на краю оврага и увидел внизу грузовик, на который грузили раненых, кричал, чтобы меня взяли, но даже сам себя не слышал. Тогда я свой вещмешок пустил по склону оврага вниз. Меня увидели и погрузили на тонкий слой соломы... Всё время летали немецкие “Мессершмиты” и стреляли. Шофёр боялся и гнал машину не по дороге, а по полю, по ямам и воронкам. Так что не удивительно, что из десяти раненых привёз живыми 3х-4х солдат. Ближе к вечеру я оказался в медсанбате, в палатках мест не было, новых раненых клали на землю. Я оказался под яблоней, попросил санитара снять с меня сапоги, он их с вещмешком положил мне под голову. Я сразу уснул - до этого не спал трое суток. Ночью проснулся - пошёл дождь, и я оказался в луже. Сапог и вещмешка уже не было. Утром меня перевязали бинтом прямо поверх гимнастерки и брюк.
Ехали мы неделю. Налетели юнкерсы, навесили “люстры”, стало светло как днём. Они из пулемётов прочёсывали весь состав и бросали мелкие бомбы. Все раненые, которые могли ходить, вылезли из вагонов и попрятались по кюветам и ямам. А кто не мог ходить, лежали и испытывали жуткое чувство беспомощности. Я ходить не мог. Вдруг мой сосед татарин сел по-мусульмански и стал тонким голосом молиться аллаху. Очередь из пулемёта прошила вагон рядом с нами. Я, не понимая что делаю, тоже стал молиться пресвятой богородице, деве Марии и неумело креститься. И что вы думаете? Помогло!
Я сначала ходил на костылях, потом с палкой и меня перевели в команду выздоравливающих на станцию Гусиное озеро недалеко от Улан-Удэ. При станции был клуб, он не отапливался, света не было, тускло горели керосиновые лампы. Мы по вечерам собирались в клубе, где местные девушки танцевали с солдатами под патефон. Однажды привезли новые грамластинки. В темноте, вернее была одна свеча, мы услышали песню в исполнении М. Бернеса "Тёмная ночь, только пули свистят по степи.” Впечатление было огромное.
Семь лет я считал своё ранение осколочным и только будучи студентом мед. института на занятиях по рентгену мне показали снимок пули, сидящей рядом с седалищным нервом. Надо сказать, что, как только я увидел этот снимок, левая ягодичная область стала болеть, ныть, стал ходить прихрамывая, а на лекциях уже не сидел за столом, а стоял и записывал у подоконника. Кончилось тем, что я пришёл к зав.кафедрой хирургии проф. Бусалову Алексею Андреевичу, снятому с работы и сосланному в Ярославль бывшему начальнику Лечсанупра Кремля в связи с делом врачей - убийц и попросил его посмотреть снимок и удалить пулю. Профессор в не очень деликатных выражениях объяснил, что не понимает, как таких болванов держат в институте, что пуля глубоко, операция очень кровавая и после неё образуются рубцы, от которых я буду всю жизнь на стенки лезть. Поскольку от Бусалова пахло перегаром, я пошёл на другую хирургическую кафедру к проф. Перельману, и он мне очень деликатно сказал то же самое. После этого боли у меня постепенно уменьшилась, но долго ходить пешком я не мог и довольно удачно предсказывал плохую погоду.
Но иногда наши разведчики на верховых лошадях возили почту, пакеты из штаба дивизии в штаб корпуса и обратно. Подошла и моя очередь. Надо сказать, что я жил до войны в городе и ближе трех метров к лошадям не подходил. Ехать так ехать. Приказ есть приказ. Взял я пакет в штабе, вывели мне из сарая очень высокого коня, трофейного по кличке “Зимогор.” Он оказался очень хитрым. Когда я набросил на него седло и стал натягивать подпругу, Зимогор надул живот. Мне надо было дать ему коленом в живот, чтобы не надувася, но я этого не знал. Я подвёл Зимогора к крыльцу и вскарабкался на него, но тут же грохнулся на землю к большому веселью окружающих солдат. Но это впрок не пошло и я таким же способом упал опять. Спасибо, один нашёлся сознательный солдат и подсказал что надо делать. Наконец я взгромоздился, но не успел взять поводья в руки, как какой-то шутник ударил Зимогора хворостиной по заду, и я опять шлёпнулся в снег.
Сена и фуража не было. Лошадей кормили соломой с крыш, они ходили еле-еле, только ребра торчали. Послали меня как-то в артиллерийский полк. Ехал на лошади по кличке Дочка, она еле плелась. Вдруг в кустах я заметил какого-то бандеровца и дал по нему очередь из автомата. Не попал. Но зато совершилось чудо. Моя дохлая Дочка от выстрелов над головой пробежала рысцой аж метров тридцать. Я переставил рычажок в автомате на одиночный огонь и стал над ухом у лошади постреливать. Стало ехать веселей. Впереди на поляне паслись лошади и не какие-то заморенные, а гладкие, откормленные. Около пня спал часовой и лежала винтовка. Я вытащил из винтовки патроны, перебросил седло с Дочки на молодую лошадку и тихо уехал. В дивизии все офицеры штаба артиллерии стали претендовать на новую кобылу, даже переругались. Недели через две ехал на «виллисе» какой-то полковник из штаба тыла армии, увидел наших лошадей, крикнул: Маруся, Маруся! Новая лошадь заржала и рванулась к нему. Я сразу из героев превратился в преступника. Долго мне вспоминали эту неудачную кражу.
Однажды вечером разразилась очень сильная гроза, настоящий ливень. Послали с донесением в штаб меня. Боже, как мне не хотелось уходить из сарая, но пришлось. Я уже отъехал километра два, когда немцы начали огневой налет по хутору, где был этот сарай. Стреляли минут 15, когда я вернулся, сарай уже догорал, в ряд лежали мои убитые товарищи и дождь прекратился.
Однажды мы (т.е. я и телефонист) услышали среди белого дня какие-то крики и ругань. Выглянули, оказалось стоит пьяный наш полковник Сыченников, командующий артиллерией дивизии, в бурке и папахе - прекрасная мишень для снайпера. Мы закричали из подвала, чтобы он спускался к нам, но в ответ: трусы, дайте винтовку! Я фашистов перестреляю! Немецкий снайпер выстрелил, попал. Полковник начал трезветь. Мы поверх гимнастёрки замотали бинт, положили полковника на бурку и бегом потащили по холму под обстрелом. Пот заливал лица. Наконец перевалили через вершину, оказались в мертвой зоне и немного передохнули, но немцы начали обстрел из миномета. Наконец дотащили до машины в лесу. Шофер помог погрузить полковника, который говорил: «За спасение жизни командира получите ордена Славы». Приехали в медсанбат. Оказалось, что ранение касательное, и опасности для жизни нет. Ночью мы вернулись на НП. Когда недели через три мы попали в штаб дивизии, то спросили писаря Андрюху Рябова где же наши ордена? Он нам рассказал, что когда командир дивизии получил наши наградные листы, то возмутился и заявил, что если бы солдаты не тащили, а оставили там этого алкоголика, то я бы их наградил. И разорвал наградные листы.
Зима в 1944 году была суровой. Я дежурил на НП, ветер задувал снегом в амбразуру, я продрог и решил почистить снег лопатой, вылез на бруствер и вдруг увидел двигающуюся ко мне с нашей стороны фигуру в белом маскхалате. Не узнать её было невозможно. Это был лектор политотдела, любивший по ночам проверять бдительность часовых. Его все терпеть не могли. Когда он приблизился метра на два, я обледенелой лопатой хотел сильно ударить его по голове, но удар пришёлся по плечу. Он тут же закричал, что я напал на советского офицера и за это пойду в штрафбат. Он, видимо, жаловался, но ко мне никто не обращался.
Неожиданно нашу дивизию из второго Белорусского передали во второй Прибалтийский фронт. Мы стали наступать по направлению к Балтийскому морю, прижимая немцев и беженцев к нему от Латвии до Кенигсберга. Первая стрелковая Брестская дивизия штурмом взяла Цоппот. Население, напуганное геббельсовской пропагандой, страшно боялось солдат Красой Армии. И не без оснований, репутация у Советской Армии была ещё та. Я шел по Юрмале с Андрюшей Рябовым, захотелось пить. Увидели, что в доме кто-то есть. Постучали. Не открывают. Стали стучать прикладом автомата, открыла молодая женщина, увидела двух русских солдат, подняла юбку - делайте, что хотите, только не убивайте.
Завод был окружен каменным забором, на территории стояло много громадных цистерн, а перед массивными чугунными воротами стояла большая толпа наших солдат с канистрами, котелками, бочками и др. емкостью. В воротах стояли пограничники в зеленых фуражках и станковый пулемет «максим», время от времени пускавший очереди над толпой! А из толпы кричали и стыдили пограничников, которые якобы потеряли совесть и не дают выпить русскому солдату. Вскоре подъехал танк Т-34 с пьяным вдребезги экипажем, вылез из башни лейтенант и приказал командиру орудия расстрелять пулемет. Танк проломил ворота и толпа хлынула во двор. Но в какой цистерне этиловый спирт? Танк стал стрелять по цистернам болванками, из цистерн выливались струи спирта, солдаты подставляли котелки, бутылки, рты и переходили от одной цистерны к другой. Мы в одной из цистерн нашли вроде подходящий, наполнили 200 литровую железную бочку и оплетеную 50 литровую бутыль, которая потом разбилась. Когда мы уезжали, пьяные солдаты даже не могли ходить, лежали на пропитаной спиртом земле, делали ямку и, вытащив ложку из голенища, хлебали спирт из ямки.
Вскоре пришел приказ о демобилизации старших возрастов. Чтобы проводить стариков нужен был спирт. Ребята стащили в аптеке медсанбата большую бутыль со спиртом, а что там было написанно «камфорный спирт» никого не смущало, пустили кружку по кругу. Когда кружка дошла до половины, - первых начало тошнить. Я пить отказался, но меня заставили. Дальше все как в кошмарном сне, галлюцинации, сердцебиение и рвота. В садике у немецкого дома были кусты с ягодами, мне повезло сесть у зеленого крыжовника. Набивал рот зеленой массой глотал, рвало, и так много раз. . В обшем, желудок кое-как очистил. Утром плохо видел и слышал. Много солдат отравились этим спиртом. 17 человек увезли в медсанбат. Началось расследовачие, но оно ничем не кончилось, т.к. почти все офицеры штаба дивизии участвовали в попойке. Все это повлияло на меня очень положительно: я перестал пить, мне не только опротивело спиртное, но и сам запах не мог переносить.
Разведчики и артиллеристы в связи были не нужны, и из 30 чел. вновь прибывших организовали курсы шоферов, дали на всех одни старенький учебник по автоделу ГАЗ-АА и привели в гараж к разобранному грузовику. Вспомнили о нас недели через две. Капитан с оригинальной фамилией Забияка вышел со списоком наших курсов и по алфавиту вызвал меня первым. - Товарищ курсант, заправьте машину бензином и водой. Я с готовностью взял ведро воды и залил ее в бензобак, а канистру бензина - в радиатор. Капитан подумал и изрек: «Ну что же, заводите». Дали мне заводную рукоятку, я ее крутил до кровавых мозолей. Капитан еще человекам пяти приказал завести машину, правда с тем же результатом. Потом он сказал, что он о нас думает. Затем прикрепил к полковым шоферам. А для практического освоения езды мы выбрали машины со свалки (мне достался «опель») и стали учиться ездить на футбольном поле военного городка. Я стал заезжать в футбольные ворота, но промахнулся и сшиб штангу. Короче говоря, я научился рулить, когда разбил три машины. Трофейных машин хватало.
Среди шоферов и старослужащих в полку я скоро стал человеком известным, т.к. один из немногих бывал чуть не каждый день в берлинском военторге, мог запросто купить и привезти в часть ящик водки или сигарет. Наконец эта известность дошла да ком. полка - подполковника Ланэ. И 22 февраля, накануне Дня Красной Армии я, возвращаясь из Берлина, вез ящик водки - 20 бутылок и, подъезжая к расположению полка, увидел в воротах подполковника. Я остановил машину и стал рассовывать бутылки под сиденья, в карманы, а две бутылки сунул под мотор, в брызговики. В воротах стали обыскивать машину и нашли 18 бутылок, под мотор заглянуть не догадались и ком. полка отправил меня на гауптвахту, где на следующий день и отметили День Красной Армии. А 24 февраля я из окна утром увидел полкового почтальона Васю Митерева и выпросил у него на 1 час свежий «Огонек». Неожиданно пришел на гауптвахту подполковник Ланэ. Часовой без звука пропустил его, за что сам попал на гауптвахту. Комполка приказал всех обыскать и обнаружил сигареты «Саmel», свежий «Огонек», который еще сам не читал и полкастрюли мясного гуляша. Соответственно в нашу камеру попали нач. караула, почтальон и деж. по пищеблоку старшина.
Отюда
Приближалось 7 ноября и нас стали готовить к параду. С утра до вечера на плацу маршировали курсанты строевым шагом. Однажды перед обедом старшина скомандовал роте: Запевай! Рота молчала. Опять скомандовал то же самое. «300 метров по-пластунски!» Одеть противогазы! Наконец, когда уже другие роты возвращались с обеда, остановил роту, спросил:
- Почему не поёте?
Кто-то из заднего ряда:
- Запевалы нет.
- Кто хорошо поёт?
Кто-то из заднего ряда: - Шаляпин
- Шаляпин, запевай!
Чтобы выручить роту запел я и стал запевалой.
Наконец наступило 7 ноября. На плацу принимал парад начальник училища генерал-майор Сверчевский, командовал парадом командир 1-ого батальона. Была оттепель, очень скользко. По уставу докладывать генералу надо было не доходя до него 15 шагов. Майор разбежался, остановиться за 15 шагов не смог, упал и на заднице подъехал вплотную к генералу, вызвав общее веселье.
После училища мне было присвоено звание младшего сержанта и я стал командиром отделения автоматчиков. Из девяти моих солдат было семь узбеков, казахов и туркмен, почти не говоривших по-русски, один москвич и один украинец. Ох, и доставалось же мне от начальства за них. Почти у всех елдашей (товарищей) была куриная слепота - в темноте ничего не видели, ходили держась за хлястики шинелей друг-друга и как только их отпускали, тотчас же останавливались. И часть их оказывались то в других батальонах, то на гауптвахте, а однажды двоих задержал заградотряд в 30 км - шли домой в Ташкент, и потом замполит имел со мной беседу на тему, собираюсь я смотреть за своими солдатами или нет? Был у меня один казах, который очень любил петь «что вижу - то пою», а москвич Володька Полонский его пародировал: «Вот мчится тройка - одын лошад вдоль по дорогам, по столбам, а колокольчик оторвался, ах ты дуга звени сам!». Другой узбек мне объяснял, что он не наедается: «Болшой винтовка одын таскайт, маленкий буханка на восемь резайт».
Река была шириной метров 50 и форсировать её приказано на подручных средствах под обстрелом. Мои елдаши перепугались: никто плавать не умел. Разыскали доски, брёвна, заборы. Я бы легко такую реку переплыл, но был так нагружен, что решил переправляться на немецкой металлической бочке 200 л. Я не неё вскарабкался, она перевернулась, я хлебнул воды. Так кувыркаясь и переплыл. Потерял двух солдат - одного убитым, второго раненым в голову. Нелетели бомбардировщики “юнкерсы” и бомбили западную часть села, где были немцы. Потом появились советские штурмовики ИЛ-2 и стали бомбить нас.
Дальнейшее я не помню: много наших и немецких танков, пыль, грязь, взрывы снарядов и мин. Очухался я когда стемнело, заметил, что диск автомата пустой и понял, что стрелял. Вокруг ходили какие-то люди и разыскивали свои части. Потом, уже к утру я нашёл своих елдашей, своё отделение в полурзрушенном доме села Стрелецкое, где они и просидели почти весь день. Шум поднимать я не стал: и так уже начальник СМЕРШ мной интересовался. Наша бригада понесла очень большие потери. Утром из остатков бригады собрали взвод и я вместе с ним стал наступать в направлении Белгородского вокзала.
После ранения я, лежа в воронке от снаряда, пытался перевязать рану индивидуальным пакетом, но рану я не видел, измазался я в крови, и, когда бой отдалился, вылез из воронки, по-пластунски пополз на восток. Полз долго. Обессилел. Лёг на краю оврага и увидел внизу грузовик, на который грузили раненых, кричал, чтобы меня взяли, но даже сам себя не слышал. Тогда я свой вещмешок пустил по склону оврага вниз. Меня увидели и погрузили на тонкий слой соломы... Всё время летали немецкие “Мессершмиты” и стреляли. Шофёр боялся и гнал машину не по дороге, а по полю, по ямам и воронкам. Так что не удивительно, что из десяти раненых привёз живыми 3х-4х солдат. Ближе к вечеру я оказался в медсанбате, в палатках мест не было, новых раненых клали на землю. Я оказался под яблоней, попросил санитара снять с меня сапоги, он их с вещмешком положил мне под голову. Я сразу уснул - до этого не спал трое суток. Ночью проснулся - пошёл дождь, и я оказался в луже. Сапог и вещмешка уже не было. Утром меня перевязали бинтом прямо поверх гимнастерки и брюк.
Ехали мы неделю. Налетели юнкерсы, навесили “люстры”, стало светло как днём. Они из пулемётов прочёсывали весь состав и бросали мелкие бомбы. Все раненые, которые могли ходить, вылезли из вагонов и попрятались по кюветам и ямам. А кто не мог ходить, лежали и испытывали жуткое чувство беспомощности. Я ходить не мог. Вдруг мой сосед татарин сел по-мусульмански и стал тонким голосом молиться аллаху. Очередь из пулемёта прошила вагон рядом с нами. Я, не понимая что делаю, тоже стал молиться пресвятой богородице, деве Марии и неумело креститься. И что вы думаете? Помогло!
Я сначала ходил на костылях, потом с палкой и меня перевели в команду выздоравливающих на станцию Гусиное озеро недалеко от Улан-Удэ. При станции был клуб, он не отапливался, света не было, тускло горели керосиновые лампы. Мы по вечерам собирались в клубе, где местные девушки танцевали с солдатами под патефон. Однажды привезли новые грамластинки. В темноте, вернее была одна свеча, мы услышали песню в исполнении М. Бернеса "Тёмная ночь, только пули свистят по степи.” Впечатление было огромное.
Click to viewСемь лет я считал своё ранение осколочным и только будучи студентом мед. института на занятиях по рентгену мне показали снимок пули, сидящей рядом с седалищным нервом. Надо сказать, что, как только я увидел этот снимок, левая ягодичная область стала болеть, ныть, стал ходить прихрамывая, а на лекциях уже не сидел за столом, а стоял и записывал у подоконника. Кончилось тем, что я пришёл к зав.кафедрой хирургии проф. Бусалову Алексею Андреевичу, снятому с работы и сосланному в Ярославль бывшему начальнику Лечсанупра Кремля в связи с делом врачей - убийц и попросил его посмотреть снимок и удалить пулю. Профессор в не очень деликатных выражениях объяснил, что не понимает, как таких болванов держат в институте, что пуля глубоко, операция очень кровавая и после неё образуются рубцы, от которых я буду всю жизнь на стенки лезть. Поскольку от Бусалова пахло перегаром, я пошёл на другую хирургическую кафедру к проф. Перельману, и он мне очень деликатно сказал то же самое. После этого боли у меня постепенно уменьшилась, но долго ходить пешком я не мог и довольно удачно предсказывал плохую погоду.
Но иногда наши разведчики на верховых лошадях возили почту, пакеты из штаба дивизии в штаб корпуса и обратно. Подошла и моя очередь. Надо сказать, что я жил до войны в городе и ближе трех метров к лошадям не подходил. Ехать так ехать. Приказ есть приказ. Взял я пакет в штабе, вывели мне из сарая очень высокого коня, трофейного по кличке “Зимогор.” Он оказался очень хитрым. Когда я набросил на него седло и стал натягивать подпругу, Зимогор надул живот. Мне надо было дать ему коленом в живот, чтобы не надувася, но я этого не знал. Я подвёл Зимогора к крыльцу и вскарабкался на него, но тут же грохнулся на землю к большому веселью окружающих солдат. Но это впрок не пошло и я таким же способом упал опять. Спасибо, один нашёлся сознательный солдат и подсказал что надо делать. Наконец я взгромоздился, но не успел взять поводья в руки, как какой-то шутник ударил Зимогора хворостиной по заду, и я опять шлёпнулся в снег.
Сена и фуража не было. Лошадей кормили соломой с крыш, они ходили еле-еле, только ребра торчали. Послали меня как-то в артиллерийский полк. Ехал на лошади по кличке Дочка, она еле плелась. Вдруг в кустах я заметил какого-то бандеровца и дал по нему очередь из автомата. Не попал. Но зато совершилось чудо. Моя дохлая Дочка от выстрелов над головой пробежала рысцой аж метров тридцать. Я переставил рычажок в автомате на одиночный огонь и стал над ухом у лошади постреливать. Стало ехать веселей. Впереди на поляне паслись лошади и не какие-то заморенные, а гладкие, откормленные. Около пня спал часовой и лежала винтовка. Я вытащил из винтовки патроны, перебросил седло с Дочки на молодую лошадку и тихо уехал. В дивизии все офицеры штаба артиллерии стали претендовать на новую кобылу, даже переругались. Недели через две ехал на «виллисе» какой-то полковник из штаба тыла армии, увидел наших лошадей, крикнул: Маруся, Маруся! Новая лошадь заржала и рванулась к нему. Я сразу из героев превратился в преступника. Долго мне вспоминали эту неудачную кражу.
Однажды вечером разразилась очень сильная гроза, настоящий ливень. Послали с донесением в штаб меня. Боже, как мне не хотелось уходить из сарая, но пришлось. Я уже отъехал километра два, когда немцы начали огневой налет по хутору, где был этот сарай. Стреляли минут 15, когда я вернулся, сарай уже догорал, в ряд лежали мои убитые товарищи и дождь прекратился.
Однажды мы (т.е. я и телефонист) услышали среди белого дня какие-то крики и ругань. Выглянули, оказалось стоит пьяный наш полковник Сыченников, командующий артиллерией дивизии, в бурке и папахе - прекрасная мишень для снайпера. Мы закричали из подвала, чтобы он спускался к нам, но в ответ: трусы, дайте винтовку! Я фашистов перестреляю! Немецкий снайпер выстрелил, попал. Полковник начал трезветь. Мы поверх гимнастёрки замотали бинт, положили полковника на бурку и бегом потащили по холму под обстрелом. Пот заливал лица. Наконец перевалили через вершину, оказались в мертвой зоне и немного передохнули, но немцы начали обстрел из миномета. Наконец дотащили до машины в лесу. Шофер помог погрузить полковника, который говорил: «За спасение жизни командира получите ордена Славы». Приехали в медсанбат. Оказалось, что ранение касательное, и опасности для жизни нет. Ночью мы вернулись на НП. Когда недели через три мы попали в штаб дивизии, то спросили писаря Андрюху Рябова где же наши ордена? Он нам рассказал, что когда командир дивизии получил наши наградные листы, то возмутился и заявил, что если бы солдаты не тащили, а оставили там этого алкоголика, то я бы их наградил. И разорвал наградные листы.
Зима в 1944 году была суровой. Я дежурил на НП, ветер задувал снегом в амбразуру, я продрог и решил почистить снег лопатой, вылез на бруствер и вдруг увидел двигающуюся ко мне с нашей стороны фигуру в белом маскхалате. Не узнать её было невозможно. Это был лектор политотдела, любивший по ночам проверять бдительность часовых. Его все терпеть не могли. Когда он приблизился метра на два, я обледенелой лопатой хотел сильно ударить его по голове, но удар пришёлся по плечу. Он тут же закричал, что я напал на советского офицера и за это пойду в штрафбат. Он, видимо, жаловался, но ко мне никто не обращался.
Неожиданно нашу дивизию из второго Белорусского передали во второй Прибалтийский фронт. Мы стали наступать по направлению к Балтийскому морю, прижимая немцев и беженцев к нему от Латвии до Кенигсберга. Первая стрелковая Брестская дивизия штурмом взяла Цоппот. Население, напуганное геббельсовской пропагандой, страшно боялось солдат Красой Армии. И не без оснований, репутация у Советской Армии была ещё та. Я шел по Юрмале с Андрюшей Рябовым, захотелось пить. Увидели, что в доме кто-то есть. Постучали. Не открывают. Стали стучать прикладом автомата, открыла молодая женщина, увидела двух русских солдат, подняла юбку - делайте, что хотите, только не убивайте.
Завод был окружен каменным забором, на территории стояло много громадных цистерн, а перед массивными чугунными воротами стояла большая толпа наших солдат с канистрами, котелками, бочками и др. емкостью. В воротах стояли пограничники в зеленых фуражках и станковый пулемет «максим», время от времени пускавший очереди над толпой! А из толпы кричали и стыдили пограничников, которые якобы потеряли совесть и не дают выпить русскому солдату. Вскоре подъехал танк Т-34 с пьяным вдребезги экипажем, вылез из башни лейтенант и приказал командиру орудия расстрелять пулемет. Танк проломил ворота и толпа хлынула во двор. Но в какой цистерне этиловый спирт? Танк стал стрелять по цистернам болванками, из цистерн выливались струи спирта, солдаты подставляли котелки, бутылки, рты и переходили от одной цистерны к другой. Мы в одной из цистерн нашли вроде подходящий, наполнили 200 литровую железную бочку и оплетеную 50 литровую бутыль, которая потом разбилась. Когда мы уезжали, пьяные солдаты даже не могли ходить, лежали на пропитаной спиртом земле, делали ямку и, вытащив ложку из голенища, хлебали спирт из ямки.
Вскоре пришел приказ о демобилизации старших возрастов. Чтобы проводить стариков нужен был спирт. Ребята стащили в аптеке медсанбата большую бутыль со спиртом, а что там было написанно «камфорный спирт» никого не смущало, пустили кружку по кругу. Когда кружка дошла до половины, - первых начало тошнить. Я пить отказался, но меня заставили. Дальше все как в кошмарном сне, галлюцинации, сердцебиение и рвота. В садике у немецкого дома были кусты с ягодами, мне повезло сесть у зеленого крыжовника. Набивал рот зеленой массой глотал, рвало, и так много раз. . В обшем, желудок кое-как очистил. Утром плохо видел и слышал. Много солдат отравились этим спиртом. 17 человек увезли в медсанбат. Началось расследовачие, но оно ничем не кончилось, т.к. почти все офицеры штаба дивизии участвовали в попойке. Все это повлияло на меня очень положительно: я перестал пить, мне не только опротивело спиртное, но и сам запах не мог переносить.
Разведчики и артиллеристы в связи были не нужны, и из 30 чел. вновь прибывших организовали курсы шоферов, дали на всех одни старенький учебник по автоделу ГАЗ-АА и привели в гараж к разобранному грузовику. Вспомнили о нас недели через две. Капитан с оригинальной фамилией Забияка вышел со списоком наших курсов и по алфавиту вызвал меня первым. - Товарищ курсант, заправьте машину бензином и водой. Я с готовностью взял ведро воды и залил ее в бензобак, а канистру бензина - в радиатор. Капитан подумал и изрек: «Ну что же, заводите». Дали мне заводную рукоятку, я ее крутил до кровавых мозолей. Капитан еще человекам пяти приказал завести машину, правда с тем же результатом. Потом он сказал, что он о нас думает. Затем прикрепил к полковым шоферам. А для практического освоения езды мы выбрали машины со свалки (мне достался «опель») и стали учиться ездить на футбольном поле военного городка. Я стал заезжать в футбольные ворота, но промахнулся и сшиб штангу. Короче говоря, я научился рулить, когда разбил три машины. Трофейных машин хватало.
Среди шоферов и старослужащих в полку я скоро стал человеком известным, т.к. один из немногих бывал чуть не каждый день в берлинском военторге, мог запросто купить и привезти в часть ящик водки или сигарет. Наконец эта известность дошла да ком. полка - подполковника Ланэ. И 22 февраля, накануне Дня Красной Армии я, возвращаясь из Берлина, вез ящик водки - 20 бутылок и, подъезжая к расположению полка, увидел в воротах подполковника. Я остановил машину и стал рассовывать бутылки под сиденья, в карманы, а две бутылки сунул под мотор, в брызговики. В воротах стали обыскивать машину и нашли 18 бутылок, под мотор заглянуть не догадались и ком. полка отправил меня на гауптвахту, где на следующий день и отметили День Красной Армии. А 24 февраля я из окна утром увидел полкового почтальона Васю Митерева и выпросил у него на 1 час свежий «Огонек». Неожиданно пришел на гауптвахту подполковник Ланэ. Часовой без звука пропустил его, за что сам попал на гауптвахту. Комполка приказал всех обыскать и обнаружил сигареты «Саmel», свежий «Огонек», который еще сам не читал и полкастрюли мясного гуляша. Соответственно в нашу камеру попали нач. караула, почтальон и деж. по пищеблоку старшина.
Отюда