Писатели 1920-х годов
Эльвира Барякина написала замечательный пост о писателях 2-х годов, цитирую:
"Я сейчас изучаю мемуары и биографии "последних из могикан" -- русских писателей 1920-1930-х годов, которые воспитывались на дореволюционной литературной традиции. Их мемуарная проза как ничто передает ощущение эпохи.
Я читаю Зощенко, Пришвина, Паустовского, Булгакова, Бабеля, Олешу, Эренбурга, Ильфа и Петрова... И все узнаю: у них были те же самые проблемы, те же метания, их волновали те же темы... Вот просто навскидку:
- В издательствах бардак, издаться трудно, а если издаешься, так книги в магазины не доходят. Так, может, все зря? Может, все это никому не нужно?
- Критик ничего не понял (а может, и вовсе не читал), но написал презрительную статью. Осознаешь, что он просто глупость сморозил, но все равно на сердце дохлая мышь. Как избавляться от этого? Как научиться быть спокойным и снисходительным как Будда?
- Денег платят мало!!!
- Людям ничего не нужно, кроме газеты "Кузькина мать". Придешь на встречу с читателями, любой дурак начнет тебя поучать, как тебе заниматься делом, которому ты отдал всю жизнь. (Ага, Зощенку писать учили всякие дяди с улицы).
- Писательство - невероятно трудная работа. "Каким терпеливым чисто женским трудом достается это шитье на бумаге! Рукописи Пушкина и Толстого всякому непосредственному человеку прежде всего говорят то же самое, что нам старинное шитье бисером, мы удивляемся и говорим: какое адское терпение! Есть несомненно женская восприимчивость и терпение в природе художника". (М. Пришвин. Дневниковая запись от 7 декабря 1927 г.)
- Честолюбивое: ужасно хочется в классики... Так трогательно читать, как Олеша переживал за свое место в искусстве, или как Пришвин мерялся с Горьким: "Чем я хуже? Почему он "номер один", а я "номер три"?" Тот еще детсад.
- Не все толковые писатели любили друг друга, но уважать -- уважали. Грызня и подлость возникала на уровне "скамейки запасных", среди тех, кто как Симонов, "вроде бы ничего". Такие и травили Зощенку и Ахматову.
- На самые лучшие произведения выливались ушаты грязи -- и далеко не всегда по партийной разнарядке. Очень часто это было обычное "Чушь какая-то!" Не поняли, не понравилось, не вписалось в привычные каноны.
- Великая вещь "легенда"! Если произведение "признанное" (а безоговорочно его признают лет через двадцать после смерти автора), то любить его -- модно и шикарно. А пока автор живой, он все равно "графоман" и "бездарь" и все, что он ни напишет, будет кому-то казаться "совесной беспомощностью".
- Никогда не сдавайся и никогда не поступайся принципами. Делай, что должен: ты и так все знаешь про себя -- чего ты стоишь и в каком направлении тебе продвигаться.
- Если книгу обсуждают, если она не пропала без вести сразу после публикации, значит, все хорошо."
"Я сейчас изучаю мемуары и биографии "последних из могикан" -- русских писателей 1920-1930-х годов, которые воспитывались на дореволюционной литературной традиции. Их мемуарная проза как ничто передает ощущение эпохи.
Я читаю Зощенко, Пришвина, Паустовского, Булгакова, Бабеля, Олешу, Эренбурга, Ильфа и Петрова... И все узнаю: у них были те же самые проблемы, те же метания, их волновали те же темы... Вот просто навскидку:
- В издательствах бардак, издаться трудно, а если издаешься, так книги в магазины не доходят. Так, может, все зря? Может, все это никому не нужно?
- Критик ничего не понял (а может, и вовсе не читал), но написал презрительную статью. Осознаешь, что он просто глупость сморозил, но все равно на сердце дохлая мышь. Как избавляться от этого? Как научиться быть спокойным и снисходительным как Будда?
- Денег платят мало!!!
- Людям ничего не нужно, кроме газеты "Кузькина мать". Придешь на встречу с читателями, любой дурак начнет тебя поучать, как тебе заниматься делом, которому ты отдал всю жизнь. (Ага, Зощенку писать учили всякие дяди с улицы).
- Писательство - невероятно трудная работа. "Каким терпеливым чисто женским трудом достается это шитье на бумаге! Рукописи Пушкина и Толстого всякому непосредственному человеку прежде всего говорят то же самое, что нам старинное шитье бисером, мы удивляемся и говорим: какое адское терпение! Есть несомненно женская восприимчивость и терпение в природе художника". (М. Пришвин. Дневниковая запись от 7 декабря 1927 г.)
- Честолюбивое: ужасно хочется в классики... Так трогательно читать, как Олеша переживал за свое место в искусстве, или как Пришвин мерялся с Горьким: "Чем я хуже? Почему он "номер один", а я "номер три"?" Тот еще детсад.
- Не все толковые писатели любили друг друга, но уважать -- уважали. Грызня и подлость возникала на уровне "скамейки запасных", среди тех, кто как Симонов, "вроде бы ничего". Такие и травили Зощенку и Ахматову.
- На самые лучшие произведения выливались ушаты грязи -- и далеко не всегда по партийной разнарядке. Очень часто это было обычное "Чушь какая-то!" Не поняли, не понравилось, не вписалось в привычные каноны.
- Великая вещь "легенда"! Если произведение "признанное" (а безоговорочно его признают лет через двадцать после смерти автора), то любить его -- модно и шикарно. А пока автор живой, он все равно "графоман" и "бездарь" и все, что он ни напишет, будет кому-то казаться "совесной беспомощностью".
- Никогда не сдавайся и никогда не поступайся принципами. Делай, что должен: ты и так все знаешь про себя -- чего ты стоишь и в каком направлении тебе продвигаться.
- Если книгу обсуждают, если она не пропала без вести сразу после публикации, значит, все хорошо."