Николай Пунин. Письма М.Г.
Какой сегодня тихий вечер, и небо синее, и паруса над морем. Я опять тоскую о своем прошлом - «уцелевший обломок», но мне уже не так жаль его, как тогда в белую ночь, в самую короткую ночь у нас. Мне кажется, что я стал другим и просветленным, как будто я страдал. Разве я страдал, милая тень, скажите? разве я страдал когда-нибудь?
Мне уже давно хочется сказать Вам, что люди искусства, собственно, не должны страдать. Помните, Вы много смеялись надо мной за то, что, говоря о «Блудном сыне», я цитировал фразу известного Вам автора: «Страшно, когда человек плачет кровавыми слезами, но когда кровавыми слезами плачет гений, - это и страшно и прекрасно», а я цитирую ее всегда, если хорошо кончаю лекцию о Рембрандте; может быть, для нашего времени в ней слишком много пафоса, и, может быть, именно потому мне не всегда удается ею кончить «Рембрандта»; но она имеет для меня совсем особый смысл. «Страшно и прекрасно», ну, если страшно и прекрасно, значит, ни слез, ни крови. Может ли человек искусства жить вне искусства? А что значит страдать в искусстве? Кто страдает перед «Резней на Хиосе», перед «Падением Амана», перед «Стрелецкой казнью»?
«Страдание освобождает», - когда-то в юности писал я; теперь мне хочется сказать: искусство освобождает от страдания; в этом источник его силы, силы его воздействия. Сколько я могу судить о страдании, оно характерно тем, что его никуда нельзя спрятать: не выплюнешь, не забудешь, от него никуда не скроешься и его невозможно утешить. Искусство освобождает тотчас же. <...>
Вы еще не знаете, дитя, как не умею я страдать и не умел никогда; в моем прошлом был период, когда я жаждал страдания, как жаждут женщину, ломая руки и не находя места; но оно не пришло, и я смирился перед судьбой, теперь уже не сожалея.
Я не страдал и тогда, когда сидел в тюрьме, дитя, и плакал от одиночества, сдавленный камнями; после этого ко мне приходил восторг, иногда тихий, а в другой раз такой, что меня раздирало на части, и я любил тюрьму, как все, что посылает жизнь.
Мне уже давно хочется сказать Вам, что люди искусства, собственно, не должны страдать. Помните, Вы много смеялись надо мной за то, что, говоря о «Блудном сыне», я цитировал фразу известного Вам автора: «Страшно, когда человек плачет кровавыми слезами, но когда кровавыми слезами плачет гений, - это и страшно и прекрасно», а я цитирую ее всегда, если хорошо кончаю лекцию о Рембрандте; может быть, для нашего времени в ней слишком много пафоса, и, может быть, именно потому мне не всегда удается ею кончить «Рембрандта»; но она имеет для меня совсем особый смысл. «Страшно и прекрасно», ну, если страшно и прекрасно, значит, ни слез, ни крови. Может ли человек искусства жить вне искусства? А что значит страдать в искусстве? Кто страдает перед «Резней на Хиосе», перед «Падением Амана», перед «Стрелецкой казнью»?
«Страдание освобождает», - когда-то в юности писал я; теперь мне хочется сказать: искусство освобождает от страдания; в этом источник его силы, силы его воздействия. Сколько я могу судить о страдании, оно характерно тем, что его никуда нельзя спрятать: не выплюнешь, не забудешь, от него никуда не скроешься и его невозможно утешить. Искусство освобождает тотчас же. <...>
Вы еще не знаете, дитя, как не умею я страдать и не умел никогда; в моем прошлом был период, когда я жаждал страдания, как жаждут женщину, ломая руки и не находя места; но оно не пришло, и я смирился перед судьбой, теперь уже не сожалея.
Я не страдал и тогда, когда сидел в тюрьме, дитя, и плакал от одиночества, сдавленный камнями; после этого ко мне приходил восторг, иногда тихий, а в другой раз такой, что меня раздирало на части, и я любил тюрьму, как все, что посылает жизнь.