Сильно и радостно
Гулял по книжному магазину и искал книгу. "Библио-глобус" - "кто не был, тот побудет, кто был, тот не забудет", ога - на мне мой стрит-пуховик фирмы "Коламбия", вентиляция в "БГ" никакая, народа дохуя, все вертятся, как Джек Веретено в гробу, и не дают интеллектуалу спокойно осознать, что же ему нужно. В соответствии со своим разделением книг на "жрачные" и "духоподъемные" - искал "жрачную", так как собирался сходить поужинать в ресторацию. Вертя в руках и полистыая вский трэш, типа Никонова, постепенно возжелал чего-нибудь "подухоподъемней", так как низкий стиль "жрачных" вызывал раздражение на душе и усиливал урчание в животе. Так я добрался до отдела современной российской прозы.
Электронная поисковая система магазина показала, что там находятся книги Пелевина с незнакомыми мне названиями. Оказалось, что это книжонки формата "покет-бук" со старыми рассказами и небольшими повестями, побитыми на серии. Все книжки названы по принципу "берем из содержания какой-нибудь рассказ и его название вешаем на книжку, чтобы привлечь внимание". Нахуй.
Затем я стал разглядывать книжки Быкова. Я давно к ним приглядываюсь, но стоит начать листать хоть одну из них как скука пробирает меня до метафизических основ. Очень аллегорическая проза с большим количеством персонажей и диалогов - оперативки не хватит. Он сильно пишет, я люблю его статьи, в которых мысль сконцентрирована и хорошо экспонирована. Но когда со страниц романа толпою на меня лезут болтливые персонажи с плохими именами, руки сами захлопывают книгу и ставят ее обратно на полку. В пизду.
И тут я увидел Прилепина. Не самого, конечно - книги. Книги. Книги. Ну что я еще мог увидеть в книжном магазине? К нему я тоже приглядываюсь. Что-то останавливает - не знаю, может быть недоверие к резко вспыхнувшей популярности? Или его пресловутое "нацбольство"? Есть все-таки что-то антиэстетическое в слове "нацбольство", "нацбол": гирей ухает по деревянному полу тяжелое окончание "бол", "ball", отяжелевшие яйца, которыми тяготится их обладатель. Я понимаю, что это так задумано. Возможно, спорами этого антиэстетического ощущения - для меня - оказалось засрано потенциальное восприятие его творчества, появилось некое предубеждение. В очередной раз я взял его книгу, но не стал листать, посмотрел на заднюю обложку, где обычно лепят всякую хуйню по сабжу, нарезанную из газет и рецензий известных авторов. На задней обложке был размещен отрывок из рецензии Дмитрия Быкова, а в нем - просто неимоверно зацепившие меня в тот момент слова: "Это - радостная и сильная проза."
Я вышел из магазина так ничего и не купив, с пулей засевшей в голове фразы про "радостную и сильную прозу". Я не мог ответить себе на вопрос: какая она должна быть - сильная и радостная проза, но я всегда жду от нее рождения этого ощущения внутри. Она должна приносить это ощущение. Псалмы Давида. Иоанн Златоуст. Генри Торо. Мелвилл. Крусанов. Пелевин. Секацкий. Даже Довлатов. Назвал тех, кого вспомнил сразу, навскидку; тех, чьи тексты изменяли мироощущение и строй мыслей, изменяли меня, и не всегда с первого раза, как в случае с "Чапаевым и Пустотой" ("ах, ёбтваюмать!" - прозвенело в осеннем воздухе только через шесть лет после первого прочтения).
Ведь вся проблема моя состоит в том, что мне почти всегда не хватало внутреннего этого "радостного и сильного" бытия. Марабукс говорит что-то об упадочности. Как и всякий Марабукс, он не склонен доискиваться причин, хотя однажды у него промелькнула эта интуиция (почуял длинным клювом) - про отсутствие влияния на меня отца. Действительно, я воспитан матерью, без отца. Ну не может - по природе своей - женщина вложить и воспитать светлое, солярное, мужское в мужчине! Наверное, это главное мучение и проблема, преследующие меня в жизни. Пиздец моей безотцовщины состоит в отсутствии воспитания и привычки к превосходству над обстоятельствами. Об этом постоянно приходится напоминать себе, одергивать себя, унимать суетливую дрожь в руках, обрывать судорожный бег. А обстоятельствам напоминать, кто им хозяин, кто назначает им цену и кто может их отменить. Отменить.