Лето Господне писателя Шмелёва
Был такой писатель Иван Шмелёв. Купчишка, весь из себя православный, воцерковлённый и оттого радикальный. Книжки писал заунывные до ужаса: читать эти рыдания по России, которую мы потеряли, решительно невозможно. Всё у него так богоносно, посконно и природосообразно, что аж жуть. Взять хотя бы "Лето Господне": молебны, Пасха, кулич и союзъ православных хоругвеносцевъ.
Ну писал бы себе и писал, казалось бы. Нам-то что?
Вот только гражданин Шмелёв, этот тихий и богобоязненный человечишко, оказался на редкость жутким русофобом. Как и всякий осевший в Париже эмигрант-фундаменталист, он испытывал пещерную, животную ненависть к русскому народу, сбросившему монархию. Ибо как же это можно - помазанника Божия в расход пускать? Весь народ к коллективной ответственности на выездной сессии Страшного Суда!
К тому же сын писателя был расстрелян в Крыму в 1920-м. Это тоже сыграло свою роль в последующем кризисе разума Шмелёва.
Когда началась Великая Отечественная война, Ивана Шмелёва прорвало. Страшенный коктейль из фундаментализма, православного радикализма и жуткой ненависти в Советскому Союзу дал такие метастазы в изношенный мозг писателя, что не приходится удивляться следующим умозаключениям Шмелёва:
"... Вчера писал до 3 ночи, тебе все, Оля, и не пошлю. Писал о Православии, о его духе, о свободе в нем. Слышал, как пробило - 4. Проснулся в 6, в 7... - с мокрыми глазами, - плакал? Сегодня я в церковь не пойду, не могу я в церковь, душа застыла. Будут люди, как ужасно, все у меня в разгроме, на столе вороха бумаг, писем недописанных, к тебе все, ведь давно ничего у меня, никого, ты только. Скован я с тобой, не оторвать. Сегодня не будет от тебя письма, были уже, два, одно такое светлое, другое... о, какое там чудесное! там ты мне - "ты" - сказала, отворила сердце, Сережечку дарила... все отдать хотела, - верю, Оля! - и сколько еще горького там было! Надо спешить, сейчас поеду в "Возрождение" отправлю книги для тебя, мой дар последний... Что же я тебе еще могу? Не велишь ты, тебя смущает. Ты... бояться стала! Это ты-то! Сегодня еще - совсем последний привет тебе, в 8 ч. утра повезли в Берлин, Мариночке Квартировой - портрет мой. Ты получишь скоро, я умолял их послать. Там увидишь ты мои глаза, как они горят, в них - ты. Опять все мысли разбежались, не знаю Да, вот что. Вчера я писал Мариночке, было о тебе там, о твоем огромном... о моей радости, что я увидел это, только. И вот, писал когда, знал, что будет что-то важное сегодня, оставил радио открытым... Ведь вчера был день моего Сережечки, преп. Сергия Радонежского , России покровителя. Я ждал. Я так ждал, отзвука, - благовестил ждал - с "Куликова поля"! Я его писал ночами, весь в слезах, в дрожи, в ознобе, в вере. Ведь правду о Нем, ходящем по России, услыхал я на могилке моей той Оли, которая вела меня всю жизнь. Ведь меня надо вести, я весь безвольный, - вот и послали тебя мне - довести. Ты не решаешься. Опять я... словно под водой пишу, вот как сдали нервы. Я не обманулся сердцем, Преподобный отозвался... Я услыхал фанфары, барабан - в 2 ч. 30 мин., - специальное коммюнике: прорван фронт дьявола, под Вязьмой , перед Москвой, армии окружены... идет разделка, Преподобный в вотчину свою вступает. Божье творится не нашими путями, а Его, - невнятными для нас.
Сроки близки. Оля! Я хочу сказать тебе, что тебе Господи, вразуми же: - дано вести меня, а ты боишься принять такое. Некому это делать больше, пойми же, что - некому! Я как пробочка в потоке, я знаю меня бросает, меня прибьет куда-то... Я на распутье сейчас, я хочу в Россию ехать, искать чего-то, руки какой-то... я уже не могу без сердца женщины, я знаю. Я не могу. Я топчусь. После Оли, той, я мало сделал, только "Куликово поле" - оно большое, знаю... это было мне дано, ее могилкой, там я узнал о нем. Ты его не знаешь, что там главное. Оля моя, единственная моя... не отходи... не бросай меня. Слушай. Писатели, наши, православные... - это отсеянное изо всего народа. Говорю - о подлинных. Их совсем немного у нас было, ты их знаешь... не нынешних. Я - знаю - я отсеян из писателей, только я один - для нашего, для родного нашего. Мне не стыдно говорить тебе, ты - я, для меня. Одно со мной, так я чувствую. Только я, весь, жил, страдал Россией. Говорил о Ней. Ты знаешь все мое. Не все, все - узнаешь после. Ты не знаешь прежнего, не знаешь половины здешней - посылаю, чтобы знала. Таков удел..."
Это отрывок из письма Шмелёва к Ольге Бредиус-Субботиной от 9 октября 1941 года (приводится по книге "Роман в письмах" 2003 года, т. 1 стр. 146-147).
С 7 октября в Вяземском котле упорно сражаются части 19-й, 20-й, 24-й, 32-й армий Западного фронта и группы генерал-лейтенанта Болдина. И вот это тяжёлое сражение, по версии богоносца Шмелёва, есть чистилище для русского народа. Почему? А потому что так угодно Богу. DEUS VULT, как бы говорит нам Шмелёв. По мановению руки весь елей писателя обращается в серную кислоту.
Про словесные обороты и выражения Шмелёва я даже говорить не хочу - это речь явно неадекватного человека.
Зато в своих антисоветских помыслах Шмелёв был совершенно адекватен и последователен. После падения Франции писатель остался в Париже и немедленно стал сотрудничать с газетой "Парижский вестник", которая занимала совершенно чёткую прогитлеровскую позицию. Собственно, Гитлер был настоящим идолом Шмелёва: небезызвестный историк Мельгунов в дневниковой записи ("Исторический архив"-5-1999) от 27 июля 1941 года прямо записал: "Шмелёв так и говорит: с фюрером - Бог".
Про антисемитизм Шмелёва писать не буду - там вообще пир духа и рукоплескание холокосту.
Надо ли говорить, что вот этот вот "истинно-русский" человек в 2000 году был перезахоронен в Донском монастыре? И в тот же день ему был установлен памятник в Москве? И книжки этого "носившего Госсию в сегдце" совершенно свободно продаются в России?
По мне, лучше б лежал он дальше на погосте в Бюсси-ан-Нот, отравляя почву своим человеконенавистничеством
Топ-25 и 89 место в общем рейтинге. Неплохо
Ну писал бы себе и писал, казалось бы. Нам-то что?
Вот только гражданин Шмелёв, этот тихий и богобоязненный человечишко, оказался на редкость жутким русофобом. Как и всякий осевший в Париже эмигрант-фундаменталист, он испытывал пещерную, животную ненависть к русскому народу, сбросившему монархию. Ибо как же это можно - помазанника Божия в расход пускать? Весь народ к коллективной ответственности на выездной сессии Страшного Суда!
К тому же сын писателя был расстрелян в Крыму в 1920-м. Это тоже сыграло свою роль в последующем кризисе разума Шмелёва.
Когда началась Великая Отечественная война, Ивана Шмелёва прорвало. Страшенный коктейль из фундаментализма, православного радикализма и жуткой ненависти в Советскому Союзу дал такие метастазы в изношенный мозг писателя, что не приходится удивляться следующим умозаключениям Шмелёва:
"... Вчера писал до 3 ночи, тебе все, Оля, и не пошлю. Писал о Православии, о его духе, о свободе в нем. Слышал, как пробило - 4. Проснулся в 6, в 7... - с мокрыми глазами, - плакал? Сегодня я в церковь не пойду, не могу я в церковь, душа застыла. Будут люди, как ужасно, все у меня в разгроме, на столе вороха бумаг, писем недописанных, к тебе все, ведь давно ничего у меня, никого, ты только. Скован я с тобой, не оторвать. Сегодня не будет от тебя письма, были уже, два, одно такое светлое, другое... о, какое там чудесное! там ты мне - "ты" - сказала, отворила сердце, Сережечку дарила... все отдать хотела, - верю, Оля! - и сколько еще горького там было! Надо спешить, сейчас поеду в "Возрождение" отправлю книги для тебя, мой дар последний... Что же я тебе еще могу? Не велишь ты, тебя смущает. Ты... бояться стала! Это ты-то! Сегодня еще - совсем последний привет тебе, в 8 ч. утра повезли в Берлин, Мариночке Квартировой - портрет мой. Ты получишь скоро, я умолял их послать. Там увидишь ты мои глаза, как они горят, в них - ты. Опять все мысли разбежались, не знаю Да, вот что. Вчера я писал Мариночке, было о тебе там, о твоем огромном... о моей радости, что я увидел это, только. И вот, писал когда, знал, что будет что-то важное сегодня, оставил радио открытым... Ведь вчера был день моего Сережечки, преп. Сергия Радонежского , России покровителя. Я ждал. Я так ждал, отзвука, - благовестил ждал - с "Куликова поля"! Я его писал ночами, весь в слезах, в дрожи, в ознобе, в вере. Ведь правду о Нем, ходящем по России, услыхал я на могилке моей той Оли, которая вела меня всю жизнь. Ведь меня надо вести, я весь безвольный, - вот и послали тебя мне - довести. Ты не решаешься. Опять я... словно под водой пишу, вот как сдали нервы. Я не обманулся сердцем, Преподобный отозвался... Я услыхал фанфары, барабан - в 2 ч. 30 мин., - специальное коммюнике: прорван фронт дьявола, под Вязьмой , перед Москвой, армии окружены... идет разделка, Преподобный в вотчину свою вступает. Божье творится не нашими путями, а Его, - невнятными для нас.
Сроки близки. Оля! Я хочу сказать тебе, что тебе Господи, вразуми же: - дано вести меня, а ты боишься принять такое. Некому это делать больше, пойми же, что - некому! Я как пробочка в потоке, я знаю меня бросает, меня прибьет куда-то... Я на распутье сейчас, я хочу в Россию ехать, искать чего-то, руки какой-то... я уже не могу без сердца женщины, я знаю. Я не могу. Я топчусь. После Оли, той, я мало сделал, только "Куликово поле" - оно большое, знаю... это было мне дано, ее могилкой, там я узнал о нем. Ты его не знаешь, что там главное. Оля моя, единственная моя... не отходи... не бросай меня. Слушай. Писатели, наши, православные... - это отсеянное изо всего народа. Говорю - о подлинных. Их совсем немного у нас было, ты их знаешь... не нынешних. Я - знаю - я отсеян из писателей, только я один - для нашего, для родного нашего. Мне не стыдно говорить тебе, ты - я, для меня. Одно со мной, так я чувствую. Только я, весь, жил, страдал Россией. Говорил о Ней. Ты знаешь все мое. Не все, все - узнаешь после. Ты не знаешь прежнего, не знаешь половины здешней - посылаю, чтобы знала. Таков удел..."
Это отрывок из письма Шмелёва к Ольге Бредиус-Субботиной от 9 октября 1941 года (приводится по книге "Роман в письмах" 2003 года, т. 1 стр. 146-147).
С 7 октября в Вяземском котле упорно сражаются части 19-й, 20-й, 24-й, 32-й армий Западного фронта и группы генерал-лейтенанта Болдина. И вот это тяжёлое сражение, по версии богоносца Шмелёва, есть чистилище для русского народа. Почему? А потому что так угодно Богу. DEUS VULT, как бы говорит нам Шмелёв. По мановению руки весь елей писателя обращается в серную кислоту.
Про словесные обороты и выражения Шмелёва я даже говорить не хочу - это речь явно неадекватного человека.
Зато в своих антисоветских помыслах Шмелёв был совершенно адекватен и последователен. После падения Франции писатель остался в Париже и немедленно стал сотрудничать с газетой "Парижский вестник", которая занимала совершенно чёткую прогитлеровскую позицию. Собственно, Гитлер был настоящим идолом Шмелёва: небезызвестный историк Мельгунов в дневниковой записи ("Исторический архив"-5-1999) от 27 июля 1941 года прямо записал: "Шмелёв так и говорит: с фюрером - Бог".
Про антисемитизм Шмелёва писать не буду - там вообще пир духа и рукоплескание холокосту.
Надо ли говорить, что вот этот вот "истинно-русский" человек в 2000 году был перезахоронен в Донском монастыре? И в тот же день ему был установлен памятник в Москве? И книжки этого "носившего Госсию в сегдце" совершенно свободно продаются в России?
По мне, лучше б лежал он дальше на погосте в Бюсси-ан-Нот, отравляя почву своим человеконенавистничеством
Топ-25 и 89 место в общем рейтинге. Неплохо