один, два, три
это просто рассказ.
........
Ездила позировать художникам после долгого перерыва. Приятная группа, и Томас хороший учитель, хотя смотрит иногда плотоядно. Поэтому подчеркнуто извиняется, если случайно заденет меня рукой в процессе объяснения. Работа натурщицы требует склонности к медитации и самоотречению. С самоотречением у меня все в порядке, с медитацией хуже. Поэтому, если время течет слишком медленно, конечности совсем затекли, а домой хочется все нестерпимие, я вместо того, чтобы погрузиться в себя и попытаться достичь нирваны в оплачиваемые рабочие часы, начинаю считать. В уме. Просто считать - 1,2, 3, 4, 5, 6....10...20...100, 300.
300 - это пять минут. Поза - это 10, 15, 20 минут, или полчаса. Вот такая арифметика. Иногда песни в уме пою. А вот задуматься о чем-то, или помечтать получается редко. Наверное мне сложно мечтать, когда на меня постоянно смотрит десять пар глаз. Точнее не постоянно, а как будто очередью трассирующих пуль - на меня, на холст, на меня, на холст. И с разных сторон, в разные места. Иногда, взгляды двух художников пересекаются в одной точке меня. Это чувствуешь сразу. Наверное это и мешает уплыть мыслями куда-нибудь далеко. И я считаю: 1,2,3....
А сегодня, впервые за долгое время, вдруг смогла . Даже не уплыла - улетела куда-то... Я стояла спиной к классу на тумбе покрытой белой простыней. Стояла ровно, как попросил Томас. Ноги на ширине плеч, руки скрещены на груди. Поза сержанта. Голова немного опущена, взгляд вперед и вниз - задумчивый сержант. Голый задумчивый сержант армии США.
И тут мне вспомнилось - когда-то, в юности, ОН тоже работал натурщиком. Стены класса поплыли, и комната как будто раздвоилась. Знаете как бывает, когда выдуваешь мыльные пузыри, и один почему-то начинает выдуваться на другом. А если проще - как две половники одной жопы. Вот так и помещение вдруг стал выпуклым по обе стороны, одна половинка зеркальное отражение другой, а посередине прошла невидимая черта, граница двух миров. В окно справа от меня продолжало бить солнце, боковым зрением я видела его лучи. А вот дверь с левой стороны исчезла. Теперь там тоже был класс, и в нем тоже были окна. Только за ними было темно, и, кажется холодно. И окна эти были совсем другие. Не те, к которым я привыкла за 13 лет жизни в маленькой южной стране - небольшие, тонкие, прикрытые полосками жалюзей от невозможно яркого солнечного света. Пластиковые, в тонких, отъезжающих в сторону по специальным рельсам, металлических рамках.
Те были тяжелые, с двойными рамами между которыми клали утеплитель, типовые окна госучреждений моего детства. Высокие, с маленькими форточками вверху. Покрашенные в несколько слоев белой краской, которая облетала из-за того, что слоев этих было слишком много.Целиком их открывали может быть пару раз в год. Именно такие скорее всего были в далеком городе на краю света, из которого приехал он.
И класс там был совсем другой - те же мольберты, но ученики за ними одеты в теплые свитера, а некоторые даже в перчатках. И на полу не светлая каменная плитка, которая спасает от жары, а наоборот -толстый желтый линолеум.
А перед классом - такая же белая тумба, покрытая белой простыней. И на тумбе - он. Точно в той же позе, что и я. Мы стоим параллельно друг другу в позе сержантов, в сдвоенном классе, разделенном невидимой чертой. Спиной к художникам. Ноги на ширине плеч, руки скрещены на груди, голова немного опущена, взгляд вперед и вниз. Мы не смотрим друг на друга, даже украдкой. В этом нет необходимости, мы чувствуем друг друга, мы - две половинке одного целого. Каждый смотрит перед собой, и одновременно видит эту картину со стороны. Сдвоенный класс, в котором люди в майках и в свитерах рисуют стоящих на тумбах в позе сержантов голых мужчину и женщину.
Нам обоим холодно - в него слева тянет сквозняком из окна, в меня - тоже слева, дует струя из невидимого мне кондиционера. И мы сильнее, чем когда либо прежде, ощущаем себя одним целым. Мы вряд ли были когда-либо ближе друг другу, чем сейчас...
Когда-то давно я жила с одним художником, и иногда позировала для него дома. А иногда он ходил рисовать в группу, где я работала. Дома такие эксперименты неизменно заканчивались диким сексом, при этом он говорил, что чувствует себя Роденом, хотя Роден был скульптором, а не художником. Но в данном случае подразумевалось то, что Роден имел обыкновение потрахивать своих моделей. В мастрерской, где я работала, трахнуть меня он кончно не мог, но весь урок у него была чудовищная эрекция. И оба мы весь урок представляли, как он трахает меня на глазах у группы пожилых хужожников и художниц, а они при этом старательно нас рисуют.
Он был художником, я была моделью. И в этом была страсть, но не было той роковой обреченности, которой я дышала, стоя рядом с подобным себе. Рядом с натурщиком. Такой же куклой, как я сама. Которую можно посадить, повернуть, наклонить ей голову. Не подозревая о тех чувствах, которые кипят в груди живых манекенов. О том, что заставляет их задыхаться, и ощущать другого как себя самого, даже не видя.
Я попыталась представить, как мы занялись бы сексом перед этими художниками. И не смогла. Это было глупым, лишним и не нужным. Было бы куда лучше, если бы манекен-мужчину развернули на тумбе лицом к классу, а манекен-женщину посадили бы к нему спиной, и чтобы она обхватила руками согнутые колени. Или просто - поставили их рядом, на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга - Адам и Ева, едва касающиеся друг друга кончиками пальцев.
Хотя в нашем случае - не касающиеся. И я могла бы стооять так вечно.
А потом Томас помог мне спрыгнуть с тумбы, дал 50 долларов, и я поехала домой.
........
Ездила позировать художникам после долгого перерыва. Приятная группа, и Томас хороший учитель, хотя смотрит иногда плотоядно. Поэтому подчеркнуто извиняется, если случайно заденет меня рукой в процессе объяснения. Работа натурщицы требует склонности к медитации и самоотречению. С самоотречением у меня все в порядке, с медитацией хуже. Поэтому, если время течет слишком медленно, конечности совсем затекли, а домой хочется все нестерпимие, я вместо того, чтобы погрузиться в себя и попытаться достичь нирваны в оплачиваемые рабочие часы, начинаю считать. В уме. Просто считать - 1,2, 3, 4, 5, 6....10...20...100, 300.
300 - это пять минут. Поза - это 10, 15, 20 минут, или полчаса. Вот такая арифметика. Иногда песни в уме пою. А вот задуматься о чем-то, или помечтать получается редко. Наверное мне сложно мечтать, когда на меня постоянно смотрит десять пар глаз. Точнее не постоянно, а как будто очередью трассирующих пуль - на меня, на холст, на меня, на холст. И с разных сторон, в разные места. Иногда, взгляды двух художников пересекаются в одной точке меня. Это чувствуешь сразу. Наверное это и мешает уплыть мыслями куда-нибудь далеко. И я считаю: 1,2,3....
А сегодня, впервые за долгое время, вдруг смогла . Даже не уплыла - улетела куда-то... Я стояла спиной к классу на тумбе покрытой белой простыней. Стояла ровно, как попросил Томас. Ноги на ширине плеч, руки скрещены на груди. Поза сержанта. Голова немного опущена, взгляд вперед и вниз - задумчивый сержант. Голый задумчивый сержант армии США.
И тут мне вспомнилось - когда-то, в юности, ОН тоже работал натурщиком. Стены класса поплыли, и комната как будто раздвоилась. Знаете как бывает, когда выдуваешь мыльные пузыри, и один почему-то начинает выдуваться на другом. А если проще - как две половники одной жопы. Вот так и помещение вдруг стал выпуклым по обе стороны, одна половинка зеркальное отражение другой, а посередине прошла невидимая черта, граница двух миров. В окно справа от меня продолжало бить солнце, боковым зрением я видела его лучи. А вот дверь с левой стороны исчезла. Теперь там тоже был класс, и в нем тоже были окна. Только за ними было темно, и, кажется холодно. И окна эти были совсем другие. Не те, к которым я привыкла за 13 лет жизни в маленькой южной стране - небольшие, тонкие, прикрытые полосками жалюзей от невозможно яркого солнечного света. Пластиковые, в тонких, отъезжающих в сторону по специальным рельсам, металлических рамках.
Те были тяжелые, с двойными рамами между которыми клали утеплитель, типовые окна госучреждений моего детства. Высокие, с маленькими форточками вверху. Покрашенные в несколько слоев белой краской, которая облетала из-за того, что слоев этих было слишком много.Целиком их открывали может быть пару раз в год. Именно такие скорее всего были в далеком городе на краю света, из которого приехал он.
И класс там был совсем другой - те же мольберты, но ученики за ними одеты в теплые свитера, а некоторые даже в перчатках. И на полу не светлая каменная плитка, которая спасает от жары, а наоборот -толстый желтый линолеум.
А перед классом - такая же белая тумба, покрытая белой простыней. И на тумбе - он. Точно в той же позе, что и я. Мы стоим параллельно друг другу в позе сержантов, в сдвоенном классе, разделенном невидимой чертой. Спиной к художникам. Ноги на ширине плеч, руки скрещены на груди, голова немного опущена, взгляд вперед и вниз. Мы не смотрим друг на друга, даже украдкой. В этом нет необходимости, мы чувствуем друг друга, мы - две половинке одного целого. Каждый смотрит перед собой, и одновременно видит эту картину со стороны. Сдвоенный класс, в котором люди в майках и в свитерах рисуют стоящих на тумбах в позе сержантов голых мужчину и женщину.
Нам обоим холодно - в него слева тянет сквозняком из окна, в меня - тоже слева, дует струя из невидимого мне кондиционера. И мы сильнее, чем когда либо прежде, ощущаем себя одним целым. Мы вряд ли были когда-либо ближе друг другу, чем сейчас...
Когда-то давно я жила с одним художником, и иногда позировала для него дома. А иногда он ходил рисовать в группу, где я работала. Дома такие эксперименты неизменно заканчивались диким сексом, при этом он говорил, что чувствует себя Роденом, хотя Роден был скульптором, а не художником. Но в данном случае подразумевалось то, что Роден имел обыкновение потрахивать своих моделей. В мастрерской, где я работала, трахнуть меня он кончно не мог, но весь урок у него была чудовищная эрекция. И оба мы весь урок представляли, как он трахает меня на глазах у группы пожилых хужожников и художниц, а они при этом старательно нас рисуют.
Он был художником, я была моделью. И в этом была страсть, но не было той роковой обреченности, которой я дышала, стоя рядом с подобным себе. Рядом с натурщиком. Такой же куклой, как я сама. Которую можно посадить, повернуть, наклонить ей голову. Не подозревая о тех чувствах, которые кипят в груди живых манекенов. О том, что заставляет их задыхаться, и ощущать другого как себя самого, даже не видя.
Я попыталась представить, как мы занялись бы сексом перед этими художниками. И не смогла. Это было глупым, лишним и не нужным. Было бы куда лучше, если бы манекен-мужчину развернули на тумбе лицом к классу, а манекен-женщину посадили бы к нему спиной, и чтобы она обхватила руками согнутые колени. Или просто - поставили их рядом, на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга - Адам и Ева, едва касающиеся друг друга кончиками пальцев.
Хотя в нашем случае - не касающиеся. И я могла бы стооять так вечно.
А потом Томас помог мне спрыгнуть с тумбы, дал 50 долларов, и я поехала домой.