Контрперенос в травме 2.
Перевод отрывка текста из книги ”Trauma and Recovery. The aftermath of violence - from domestic abuse to political terror” by Judith Herman, M.D.
Продолжение. Начало здесь:
http://rabota-psy.livejournal.com/265705.html
Кроме того, терапевт эмпатично разделяет ощущение беспомощности пациента. Это может привести к недооценке ею своих знаний и опыта, или к тому, что она не обращает достаточно внимания на сильные стороны и ресурсы пациента. Под влиянием беспомощности в контрпереносе терапевт может потерять уверенность в действенности и силе терапевтических отношений. Достаточно много встречается случаев, когда опытные терапевты вдруг начинают чувствовать себя некомпетентными и теряют надежду, работая с травмированным пациентом. Путнам описывает, как опытные терапевты ощущают потерю компетентности и страх, встретившись со случаем множественного расстройства личности. Подобные чувства встречаются у терапевтов, работающих с экстремальными случаями политзаключенных и жертв репрессий. Кейс Ирен, жертвы сексуального терроризма, иллюстрирует временное ощущение патовой ситуации в терапии, обусловленное потерей уверенности в своих силах терапевта:
“Ирен, женщина 25 лет, пришла в терапию с постравматическим синдромом, с ярко выраженными симптомами гипервозбужденности, внедрительными мыслями и крайней степенью “cжатия.” Ранее социально активная, она перестала общаться с людьми и практически превратилась в заключенную в стенах своего дома. Около года назад мужчина пытался ее изнасиловать во время свидяния. Она отбивалась и ей удалось предотвратить изнасилование. С тех пор он террорезировал ее звонками по телефону поздно ночью, в которых он оскорблял ее последними словами и угрожал ей. Кроме того, он преследовал ее, следил за ее домом и, как она подозревает, убил ее кошку. Один раз она обратилась в полицию, но почувствовала, что им нет до нее дела, поскольку “ничего на самом деле не случилось.
Терапевт идентифицировался с ощущением беспомощности и обиды Ирен. Испытывая сомнения в том, что терапия может ей чем-то помочь, он с удивлением заметил, что вместо терапевтической работы дает ей практические советы. Ирен в отчаянии отвергла все его советы, так же как она отвергла советы друзей, семьи и полицейских. Она чувствовала, что ее преследователь сломает все, что бы она ни попробовала. Терапия не работала. Симптомы ее ухудшились и появились суицидные мысли.
Обсуждая кейс в супервизии, терапевт понял, что он, как и Ирен, был переполнен ощущением беспомощности. Как следствие, он потерял уверенность в эффективности самой основой части терапевтической работы - умении слушать пациента. Во время следующей сессии от спросил Ирен, есть ли хоть один человек, которому она рассказала все, что с ней случилось. Ирен сказала, что никто не захотел это услышать - люди хотели, чтобы она “взялась за себя, собралась как следует и вернулась к нормальной жизни.” Терапевт заметил, что ей должно быть очень одиноко и спросил, чувствует ли она что и ему она не может довериться и рассказать, что случилось. Ирен стала плакать. Она в самом деле чувствовала, что терапевт не хочет ее слушать.
В последующих сессиях Ирен рассказывала что с ней случилось и ее симптомы стали постепенно улучшаться. Она стала предпринимать более активные действия, чтобы защитить себя, мобилизировала друзей и семью, нашла более эффективные способы получения помощи от полиции. Хотя она и обсуждала с терапевтом свои новые стратегии поведения, все это было ее собственной инициативой, [а не его практическими советами - прим. AТ]. ”
В качестве защиты от крайне неприятного чувства беспомощности, терапевт может идентифицироваться с ролью спасателя. Терапевт, подобно адвокату, может все более активно выражать защиту пациента. В этом процессе терапевт подразумевает, что пациент не способен защитить себя сам. Чем больше терапевт принимает мысль о беспомощности пациента, тем более он усиливает и стабилизирует травматичный перенос и обессиливает пациента.
Множество опытных и внимательных терапевтов, которые обычно тщательно следят за соблюдением рамок терапевтических отношений, с удивлением обнаруживают, что они вдруг начинают нарушать терапевтические границы и берут на себя роль спасателя, находясь при этом под сильным давлением травматичного переноса и контрпереноса. Терапевт может почувствовать себя обязанной увеличить время терапевтических сессий или позволить частые звонки пациента между сессиями. Она может обнаружить, что начала отвечать на звонки поздно ночью, в выходные и даже в отпуске. Крайне редко эти изменения приводят к улучшению. Наоборот, чем более беспомощным, зависимым и лишенным компетенции чувствует себя пациент, тем хуже становятся его симптомы.
Если продолжить этот процесс до экстремальной стадии, то в защите от беспомощности терапевт может ощутить свою особенность, грандиозность и всемогущество. Если эта тенденция не анализируется и не контролируется, то возникает серьезный потенциал для коррупции в терапевтических отношениях. Всевозможные экстремальные способы нарушения границ, вплоть до и не исключая сексуального контакта, рационализируются в этом случае потребностью пациента в спасении и уникальным даром терапевта, как спасателя. Генри Кристал, работающий с жертвами нацистского Холокоста, говорит об “импульсе терапевта поиграть в Бога, как о повсеместном и патогенном явлении.” Психоаналитики Джон Мальтсбергер и Дэн Буи написали похожее предупреждение: “Три самых распространенных нарциссичных ловушки - это все вылечить, все знать и всех любить. Поскольку дары подобного сорта не более доступны современному терапевту, чем они были доступны Фаусту, если эти тенденции не будут проработаны… терапевт испытает Фаустианскую беспомощность и потерю духа, и в искушении разрешить свои дилеммы может обратиться к магическим или деструктивным действиям.”
Источник:
Trauma and Recovery: The Aftermath of Violence--from Domestic Abuse to Political Terror by Judith Herman
Продолжение. Начало здесь:
http://rabota-psy.livejournal.com/265705.html
Кроме того, терапевт эмпатично разделяет ощущение беспомощности пациента. Это может привести к недооценке ею своих знаний и опыта, или к тому, что она не обращает достаточно внимания на сильные стороны и ресурсы пациента. Под влиянием беспомощности в контрпереносе терапевт может потерять уверенность в действенности и силе терапевтических отношений. Достаточно много встречается случаев, когда опытные терапевты вдруг начинают чувствовать себя некомпетентными и теряют надежду, работая с травмированным пациентом. Путнам описывает, как опытные терапевты ощущают потерю компетентности и страх, встретившись со случаем множественного расстройства личности. Подобные чувства встречаются у терапевтов, работающих с экстремальными случаями политзаключенных и жертв репрессий. Кейс Ирен, жертвы сексуального терроризма, иллюстрирует временное ощущение патовой ситуации в терапии, обусловленное потерей уверенности в своих силах терапевта:
“Ирен, женщина 25 лет, пришла в терапию с постравматическим синдромом, с ярко выраженными симптомами гипервозбужденности, внедрительными мыслями и крайней степенью “cжатия.” Ранее социально активная, она перестала общаться с людьми и практически превратилась в заключенную в стенах своего дома. Около года назад мужчина пытался ее изнасиловать во время свидяния. Она отбивалась и ей удалось предотвратить изнасилование. С тех пор он террорезировал ее звонками по телефону поздно ночью, в которых он оскорблял ее последними словами и угрожал ей. Кроме того, он преследовал ее, следил за ее домом и, как она подозревает, убил ее кошку. Один раз она обратилась в полицию, но почувствовала, что им нет до нее дела, поскольку “ничего на самом деле не случилось.
Терапевт идентифицировался с ощущением беспомощности и обиды Ирен. Испытывая сомнения в том, что терапия может ей чем-то помочь, он с удивлением заметил, что вместо терапевтической работы дает ей практические советы. Ирен в отчаянии отвергла все его советы, так же как она отвергла советы друзей, семьи и полицейских. Она чувствовала, что ее преследователь сломает все, что бы она ни попробовала. Терапия не работала. Симптомы ее ухудшились и появились суицидные мысли.
Обсуждая кейс в супервизии, терапевт понял, что он, как и Ирен, был переполнен ощущением беспомощности. Как следствие, он потерял уверенность в эффективности самой основой части терапевтической работы - умении слушать пациента. Во время следующей сессии от спросил Ирен, есть ли хоть один человек, которому она рассказала все, что с ней случилось. Ирен сказала, что никто не захотел это услышать - люди хотели, чтобы она “взялась за себя, собралась как следует и вернулась к нормальной жизни.” Терапевт заметил, что ей должно быть очень одиноко и спросил, чувствует ли она что и ему она не может довериться и рассказать, что случилось. Ирен стала плакать. Она в самом деле чувствовала, что терапевт не хочет ее слушать.
В последующих сессиях Ирен рассказывала что с ней случилось и ее симптомы стали постепенно улучшаться. Она стала предпринимать более активные действия, чтобы защитить себя, мобилизировала друзей и семью, нашла более эффективные способы получения помощи от полиции. Хотя она и обсуждала с терапевтом свои новые стратегии поведения, все это было ее собственной инициативой, [а не его практическими советами - прим. AТ]. ”
В качестве защиты от крайне неприятного чувства беспомощности, терапевт может идентифицироваться с ролью спасателя. Терапевт, подобно адвокату, может все более активно выражать защиту пациента. В этом процессе терапевт подразумевает, что пациент не способен защитить себя сам. Чем больше терапевт принимает мысль о беспомощности пациента, тем более он усиливает и стабилизирует травматичный перенос и обессиливает пациента.
Множество опытных и внимательных терапевтов, которые обычно тщательно следят за соблюдением рамок терапевтических отношений, с удивлением обнаруживают, что они вдруг начинают нарушать терапевтические границы и берут на себя роль спасателя, находясь при этом под сильным давлением травматичного переноса и контрпереноса. Терапевт может почувствовать себя обязанной увеличить время терапевтических сессий или позволить частые звонки пациента между сессиями. Она может обнаружить, что начала отвечать на звонки поздно ночью, в выходные и даже в отпуске. Крайне редко эти изменения приводят к улучшению. Наоборот, чем более беспомощным, зависимым и лишенным компетенции чувствует себя пациент, тем хуже становятся его симптомы.
Если продолжить этот процесс до экстремальной стадии, то в защите от беспомощности терапевт может ощутить свою особенность, грандиозность и всемогущество. Если эта тенденция не анализируется и не контролируется, то возникает серьезный потенциал для коррупции в терапевтических отношениях. Всевозможные экстремальные способы нарушения границ, вплоть до и не исключая сексуального контакта, рационализируются в этом случае потребностью пациента в спасении и уникальным даром терапевта, как спасателя. Генри Кристал, работающий с жертвами нацистского Холокоста, говорит об “импульсе терапевта поиграть в Бога, как о повсеместном и патогенном явлении.” Психоаналитики Джон Мальтсбергер и Дэн Буи написали похожее предупреждение: “Три самых распространенных нарциссичных ловушки - это все вылечить, все знать и всех любить. Поскольку дары подобного сорта не более доступны современному терапевту, чем они были доступны Фаусту, если эти тенденции не будут проработаны… терапевт испытает Фаустианскую беспомощность и потерю духа, и в искушении разрешить свои дилеммы может обратиться к магическим или деструктивным действиям.”
Источник:
Trauma and Recovery: The Aftermath of Violence--from Domestic Abuse to Political Terror by Judith Herman