Побежденные
В продолжение книжной темы хочу рассказать о замечательной и малоизвестной книге. Написана в стол в тридцатые годы, печаталась сначала в 91-92 году в "Нашем современнике" с большими купюрами, потом вышло полное издание в типографии при какой-то церкви. Выходила под разными названиями (Побежденные и Лебединая песня) и разной фамилией автора - Ирина Головкина, она же Римская-Корсакова. Сейчас легко гуглится по всем названиям и есть во многих онлайн библиотеках.
Революция, гражданская война и гонения на чуждый элемент, описанный изнутри глазами очевидицы - представительницы дворянства, вынесшей все повороты истории на собственном горбу.
Написано очень пронзительно, все сочувствие на той стороне, где уходящая порода людей - умных, тонких, интеллигентных - вынуждена прогибаться под новую власть пришлых люмпенов.
В центре повести бывший белогвардеец, он давно уже смирился с поражением, тихо живет по чужим документам и никому не делает зла, любит жену и растит детей. В очередную зачистку семья все-таки попадает под каток репрессий - его вычислили и расстреляли, жена с детьми в ссылке в одиночку превозмогает лишения. Дети голодают и болеют, ей как жене врага народа закрыто много возможностей заработать, только распродавать последние остатки фамильных драгоценностей.
А дальше два эпизода - очень спорных, в первое прочтение по молодости лет однозначно меня возмущали: ну как можно быть такой непрактичной дурой!
С тех пор многие взгляды пересмотрела, убеждаясь на своем и чужом опыте, что сила духа и незыблемость принципов часто помогают выстоять вопреки обстоятельствам.
Однако героям книги не помогли.
[эпизод 1]Через несколько дней Асе пришлось выйти вместе с Кочергиным, чтобы зайти в аптеку, так как сам Кочергин торопился от них прямо к пациенту. Едва лишь они вышли на темную улицу, как, овладев ее рукой, он сунул ей в варежку тридцатирублевку.
- Нет, Константин Александрович, ни за что! Возьмите обратно!
- Послушайте, я это делаю ради детей, - сказал он, останавливаясь, - я отлично вижу всю безвыходность вашего положения. Мне заплатили за визит; я обычно отказываюсь от оплаты, а в этот раз принял, имея в виду отдать вам. Здесь есть небольшой базарчик, сбегайте туда завтра утром: там продают мед, молоко, квашеную капусту, свинину. Все это питательные вещи. Вам и вашему Славчику необходимо под питаться - я это не шутя говорю.
- Я не шутя отказываюсь. У вас своя семья, а мне помогает одна добрая душа, мой друг.
Он перебил:
- Простите нескромный вопрос: этот друг - женщина или мужчина?
- Женщина. Они помолчали.
- Возьмите ваши деньги, Константин Александрович.
- Нет, не возьму! Странный народ женщины! Если бы я раскатился к вам в день ваших именин в Петербурге с корзиной роз или флаконом духов, вы приняли бы не колеблясь, хотя это стоило бы много дороже. Но когда я прошу принять деньги, чтобы накормить больного ребенка, вы оскорбляетесь!…
- Я не оскорбляюсь - я не хочу. Как я потом рассчитаюсь с вами?…
Он насвистел какой-то мотив и прибавил:
- Вот чего вы опасаетесь.
- Я не понимаю вас, - ответила Ася.
- Узнали фразу, которую я насвистел вам?
- Нет.
- Нет так нет. А может быть, и припомните…
Тридцатирублевка все-таки перешла в руку Аси.
- Должен вам признаться, - продолжал он, - что мне чрезвычайно нравится в вас полное отсутствие всякой рисовки своим горем и вся манера держаться! - и предложил встретиться вечером в зале клуба, чтобы поиграть в четыре руки, но она отказалась, остерегаясь длительного tete a tete и страшась убедиться, как одеревенели и ослабели ее пальцы.
Уже ночью, лежа без сна и напряженно прислушиваясь к дыханию детей, Ася вспомнила вдруг мотив, который насвистел ей Кочергин, - Римский-Корсаков, «Царская невеста», второй акт: «С тебя - с тебя немного: один лишь поцелуй!…» И опять женский инстинкт шепнул ей: «Осторожней!» - точно так же, как женщинам другой категории этот же инстинкт шепчет: «Поднажми!» или: «Здесь клюнет!»
Она теперь уже знала биографию этого человека. Ему около сорока; он не был аристократом и, узнав фамилию Аси, сказал: «Я не из этого числа». Однако он насчитывал за собой четыре поколения с высшим образованием. Диплом врача он получил весной 1914 года и сразу же попал на фронт молодым ординатором; во время гражданской войны продолжал работу в госпитале на территории красных; был арестован чекистами по обвинению в намерении перейти линию фронта.
***
Ася уже знала, что политика не играла большой роли в жизни этой семьи - эсеркой была всего-навсего свояченица Кочергина. Это были такие же жертвы террора, как ее собственная семья. По мере того как она привыкала к Кочергину, он становился ей все симпатичнее. Дружеская простота его обращения, его забота и отеческая ласка к детям отогревали ее мало-помалу, точно он дышал теплом на замерзающие в снегу зеленые росточки, а его шутливо-оптимистический тон сообщал ей бодрость. Было только одно, что ее пугало в отношениях с ним, - страстный взгляд, который перехватила и не могла забыть. Этот взгляд вместе с мотивом из «Царской невесты» и «нескромным вопросом» внушал ей опасения. «Только бы не было этого! - говорила она себе. - Не хочу ни любви, ни объяснений, не хочу и не допущу!» Этот протест всего ее существа питался не только неостывшей памятью мужа, - сострадание к жене доктора, сострадание, которому она так легко отдавалась, запускало в ее сердце те острые иглы, о которых она толковала когда-то Олегу. «Я была в лагере только две недели, и то еле жива осталась; а его Аня томится уже несколько лет; быть оторванной от мужа и сына, уйти и оставить пятилетнего ребенка - это больше, чем можно вынести!» - думала она, вспоминая минуту во время ареста Олега, когда она взяла на руки Славчика с мыслью, что больше его не увидит. Она и слышала, и читала о женщинах, которые охотятся за чужими мужьями, но у такой несчастной, как эта Аня Кочергина, даже самая дурная женщина не решиться отбивать мужа. Надо все, все сделать, чтобы он остался верен ей.
[эпизод 2]В одно утро произошло как раз то, чего она опасалась: Мелетина Ивановна картофель не пекла, а сварила овсяную кашу и не поделилась с ней, может быть, потому, что дома была Феклуша. Асе при ее скудном рационе этого оказалось довольно, чтобы остаться совсем голодной. У нее не оказалось достаточно воли, чтобы придерживаться установленных ею же порций при варке пшена: в этот день и на следующий она сварила двойную дозу, и пшено кончилось. Отыскивая выход из создавшегося положения, она ухватилась за мысль переговорить с бригадиром: ей понравилась та степенная манера, с которой он держался в разговоре о корове, предупреждения его изобличали честность… Стоя посреди улицы и глядя на его избу, она тем не менее не решалась войти, когда вдруг увидела его приближающимся к своему дому с уздечкой в руке. Надо было воспользоваться моментом.
- Добрый день, Тимофей Алексеевич! - сказала она и по-крестьянски низко поклонилась, полагая, что это будет уместней протянутой руки, с которой крестьяне никогда не знали, как им поступать. - Я вас хотела попросить… Очень трудно мне… Не можете ли вы уступить… продать… мешок картошки? Может, у вас в колхозе есть лишняя? Я рассчитаюсь, как только получу деньги. Если же нельзя мешок, хоть два или три кило… Я и крупе рада буду… Мне детей кормить нечем.
Даже дыхание зашлось у нее в груди - таких усилий стоила ей эта маленькая речь. Бригадир молчал, оглядывая ее недоброжелательным взглядом.
- Диковинная ты, Аксинья Всеволодовна! За дурака ты меня, что ли, почитаешь? Денег у ей нет! Да промеж нас ты самая что ни на есть богатая: ну, который из нас разом столько денег в кулаке зажмет? И не слушать бы мне тебя вовсе, да уж куда ни шло: завтра два наших мужика в город едут, езжай и ты с ними на дровнях. Нам надоть спосылать кого-нибудь из баб мясом поторговать, а как будто, смотришь, и некого. Мы завтра корову колем.
Ася содрогнулась. «Бурену!»
- Мы за эту работу тебе на мешок картошки денег выделим. Там же, на базаре, и закупишь, а мясо ужо раскромсаем - самой разрубать не придется.
Перед глазами Аси замелькали кровавые скользкие куски.
- Благодарю вас, но я на такую работу не годна. Я не сумею. Мне торговать на рынке!… - и невольно горделивым жестом вскинула хорошенькую головку, но тут же почувствовала, что слова эти отдают аристократизмом, а потому более чем неуместны.
Бригадир нахмурился.
- Вот, предлагаю заработать, так, небось, не хочешь, а колхозное добро на тебя разбазаривай, отдавай тебе посадочную картошку!… Не суй ты нос в наши колхозные дела и не попрошайничай тут, на колхозной улице. Экая вредная!
Ася отвернулась и побежала к дому, чувствуя себя так, как будто получила пощечину. Она бросилась в темный хлев и уткнулась лицом в шею коровы. Слезы ее душили. «Буренушка! Бедная моя! Я так хотела тебя спасти. Но мне самой жить не на что, ты видишь - я почти нищая и каждый может меня обидеть. Дай свое ухо Крошечке-хаврошечке: знаешь, никогда теперь я не буду есть мяса!» - и заглянула в кроткие темные глаза… «И печальна так и хороша темная звериная душа». Кто может заглянуть в звериную душу? Кто поймет, что светиться за этим грустным взглядом? Ну да и крестьянскую душу не легко понять - «ты любишь несчастного, русский народ!» Она и теперь продолжала верить этому и не могла отказать в уважении ни Мелетине Ивановне, ни бригадиру. Но после переговоров о корове никто уже не видел в ней пострадавшую - ее принимали за «капиталистку», личность подозрительную и опасную. Несчастные 50 рублей, так некстати зажатые в руке, загипнотизировали крестьянские головы.
«Со стороны моя жалость к корове производит впечатление, конечно, очень странное: меня могут счесть дурочкой, а между тем я отлично понимаю всю неуместность своего вмешательства… И однако же, что, ну что я могу поделать с моим состраданием, которое для меня всегда острее бритвы? Я была еще шестилетней девочкой, а слуги в имении уже говорили, если топили щенят или котят: «Надо, чтобы маленькая барышня не знала». И уже давно во мне живет уверенность, что это чувство войдет когда-нибудь в конфликт с разумом и приведет к катастрофе».
В этот день она отвечала ребенку невпопад, а отправляясь за молоком, не в силах была прочесть любимые молитвы; как опозоренная, боясь поднять голову, перебежала она через деревню, уверенная, что изо всех окон смотрят на нее и говорят: «Вот эта дурочка, эта побирушка, внучка царских сановников!»
Если бы вопрос стоял в одной плоскости: ради того чтобы выжить - допустимо ли торговать всем что осталось (мясом, собой, принципами), или лучше умереть, не сдавшись обстоятельствам, но сохранив внутренний стержень? - пожалуй, оно стоит раздумий.
Но тут условия задачи сложнее. Можно быть бедной, голодной и гордой в одиночестве, а когда на одной чаше весов честь, совесть, верность и другие красивые принципы, а на другой задача прокормить детей - по мне вторая весомее.
А героиня книги выбрала первую.
В конце почти все погибают в лагерях и ссылках. Последняя оставшаяся на свободе - из разночинцев, более заземленная и приспособленная к новым обстоятельствам жизни. Она и берет на воспитание осиротевших детей, чтобы передать им традиции предков.
Но я думаю, уже не получится. Новое поколение что-то впитает из ее идеологии, а что-то добавит советская пионерия с комсомолом, изменит и перепишет настройки, и ушедший прошлый век остался в прошлом.
Побежденные, но не сломленные переселились в царствие небесное - в нашем скорбном мире им не место.