Бродский, котики и трансформации канона
Это таки ранний Бродский. Текст входил в собрание Марамзина, котрое можно считать авторизованным, специалисты по Бродскому (Лосев, Полухина) однозначно атрибутируют котика своему герою (ссылки см. в гуглбукс).
Между тем, текст почти никому из моих читателей не известен (95 %). То есть, в авторский канон Бродского, как он сформировался в головах моей аудитории (не очень юные, но образованные читатели), стихотворение про кота не входит.
Также достаточно радикально и показательно распределение голосов в ответе об авторстве. Только 1 человек ответил, что это - определенно Бродский (на самом деле, ни одного, потому что ответ принадлежит Кубу, знавшему правду). Еще шестеро допускают, что это Бродский. Итого: 8,3% робких котолюбов против 81,7% гораздо более уверенных фелинофобов. В комментариях находим вполне разумные соображения: текст слишком банальный (дошло до сравнения с Асадовым, до Заболоцкого не добрались), если это и Бродский, то ранний, то есть не считается (это отчасти правда - 1957, но ведь "Пилигримы" считаются), рифмы чудовищны (действительно, Бродский выработал устойчивое пристрастие к рифменной точности и/или оригинальности позже).
Между тем, конечно, когда мы знаем, что это Бродский, нам нетрудно разглядеть здесь зерна будущей поэтики. Это и стремление к развертыванию (покуда не разросшееся до размеров текстов середины 60-х - 70-х), и трагический отверженный и обделенный человеческим (слишком человеческим) герой (будущий ястреб), и тема телесного руинирования, доходящего до нарывов в ушах (или кариеса в полости рта).
Это, конечно, не отменяет чувства неловкости, которое мы испытываем, дочитывая до душераздирающего финала.
Но возвышает его, отменяя наше высокомерное "фи", которое мы готовы были произнести, покуда думали, что это - фейк, принимаемый бессмысленной современной толпой за творение нашего гения.
Это - очень интересный случай, когда не включенный в корпус автором и не канонизированный экспертами текст всплывает на поверхность. Процесс формирования "поп-Бродского", активно идущий последние десять лет, включает перераспределение силы текстов: наверх выскакивает то, что поется "Сплином" или читается вслух Верой Полозковой.
Но и "Сплин" с Полозковой не свободны от воздействия общих веяний ветра эпохи, и они выбирают в наследии Бродского тексты, наиболее соответствующие образу интровертного социопата-невротика, заядлого курильщика и любителя котиков (а не, например, изгнанника, врага советской власти и моцартианского "поэта от Бога").
Стишок про котика, кажется, поднимается на поверхность не благодаря каким-то сильным ретрансляторам, а вполне демократическим путем (и вопреки уже сложившимся иерархиям текстов поэта, канонизированным собраниями сочинений). В определенном смысле этот сюжет параллелен истории про стихи на независимость Украины (там статус текста тоже долго подвергался сомнениям, и текст также вдвигался в канон Бродского вопреки старому биографическому мифу).
Между тем, текст почти никому из моих читателей не известен (95 %). То есть, в авторский канон Бродского, как он сформировался в головах моей аудитории (не очень юные, но образованные читатели), стихотворение про кота не входит.
Также достаточно радикально и показательно распределение голосов в ответе об авторстве. Только 1 человек ответил, что это - определенно Бродский (на самом деле, ни одного, потому что ответ принадлежит Кубу, знавшему правду). Еще шестеро допускают, что это Бродский. Итого: 8,3% робких котолюбов против 81,7% гораздо более уверенных фелинофобов. В комментариях находим вполне разумные соображения: текст слишком банальный (дошло до сравнения с Асадовым, до Заболоцкого не добрались), если это и Бродский, то ранний, то есть не считается (это отчасти правда - 1957, но ведь "Пилигримы" считаются), рифмы чудовищны (действительно, Бродский выработал устойчивое пристрастие к рифменной точности и/или оригинальности позже).
Между тем, конечно, когда мы знаем, что это Бродский, нам нетрудно разглядеть здесь зерна будущей поэтики. Это и стремление к развертыванию (покуда не разросшееся до размеров текстов середины 60-х - 70-х), и трагический отверженный и обделенный человеческим (слишком человеческим) герой (будущий ястреб), и тема телесного руинирования, доходящего до нарывов в ушах (или кариеса в полости рта).
Это, конечно, не отменяет чувства неловкости, которое мы испытываем, дочитывая до душераздирающего финала.
Но возвышает его, отменяя наше высокомерное "фи", которое мы готовы были произнести, покуда думали, что это - фейк, принимаемый бессмысленной современной толпой за творение нашего гения.
Это - очень интересный случай, когда не включенный в корпус автором и не канонизированный экспертами текст всплывает на поверхность. Процесс формирования "поп-Бродского", активно идущий последние десять лет, включает перераспределение силы текстов: наверх выскакивает то, что поется "Сплином" или читается вслух Верой Полозковой.
Но и "Сплин" с Полозковой не свободны от воздействия общих веяний ветра эпохи, и они выбирают в наследии Бродского тексты, наиболее соответствующие образу интровертного социопата-невротика, заядлого курильщика и любителя котиков (а не, например, изгнанника, врага советской власти и моцартианского "поэта от Бога").
Стишок про котика, кажется, поднимается на поверхность не благодаря каким-то сильным ретрансляторам, а вполне демократическим путем (и вопреки уже сложившимся иерархиям текстов поэта, канонизированным собраниями сочинений). В определенном смысле этот сюжет параллелен истории про стихи на независимость Украины (там статус текста тоже долго подвергался сомнениям, и текст также вдвигался в канон Бродского вопреки старому биографическому мифу).
Click to view