Замечательная книга, рекомендую: Наталья Васильевна Крандиевская - Воспоминания
От интернетовских срачей бывает толк: в каментах я увидела упоминание об этой книге.
Выпущена она была давно, в 1977 году, и, видимо, более не переиздавалась.
Но её легко найти в интернете, в некоммерческой электронной библиотеке.
Написано отлично: вкусно, ярко и объемно :)
Вот, навскидку, пара отрывков:
"Бухта в Суко, у Черного моря. Нас, детей, привезли
сюда из Анапы на пикник. Все разбрелись по дикому
ущелью, заросшему буковым лесом, и я осталась
одна на берегу. Я долго вслушиваюсь в могучий шум
воды, похожий на дыхание великана. Густо-синее
неспокойное море движется передо мной, как живое,
взлетает пеной, шипит у ног. Его слишком много для
моих шести лет. Мне еле под силу вместить в себя эту
красоту, это первое «свидание наедине» с природой.
Она обрушивается на меня, как гора на мышонка, и я
чувствую странную тревогу. Мне хочется кричать,
петь, звать на помощь. Перескакивая по круглым валунам,
под которыми копошатся крабы, я добираюсь
до глубокого места и сажусь, свесив ноги, над лазурной
водой, пронизанной солнцем. Дна не видно,
только в глубине, как призраки, проплывают медузы.
Я долго сижу так. Трудно сказать, что я чувствую,
но сила чувства такова, что через сорок лет, плывя
на пароходе вдоль этих берегов, я жадно и тщетно ищу
глазами бухту Суко - мой потерянный рай.
Как будто бы на этом прерывается ряд туманных
картин и видений, возникающих из глубины времени
при слове «детство». Как мало событий! Но разве
одними событиями питается память? Нет! Чаще всего
память нашу властно тревожат волнения ушедшей
жизни, неуловимые, как запах, как тень от бегущего
облака. Они бессюжетны, и в этом их сила. В летописи
жизни им нет места, но как много их позади нас,
вглядитесь! Как стойко сохраняют они свою первоначальную
свежесть и силу воздействия! И когда мы
стареем, идем под уклон, они все чаще сопровождают
нас, эти запахи, шумы, тени и звуки далекой жизни,
наши земные очарования, неуловимые, беспредметные,
но способные одним своим приближением воскресить
и преобразить время, стереть его грани. Не они ли слетят
к нашему изголовью в последний час? И когда мы
спросим в предсмертной тоске: так что же, в конце
концов, было жизнью? - не они ли пронесутся перед
потухающим взором и перекинутся радугой из былого
в небытие?
ГРАНАТНЫЙ ПЕРЕУЛОК
I
Москва начала девятисотых годов.
Гранатный переулок, патриархальный, тихий, весь
в зелени. Узкие тротуары, поросшие травкой. Особняки,
сады, заборы, за которыми благоухает сирень и
липы, летит белый пух с тополя.
Вот процокал рысак. Протарахтел извозчик. Скулит
шарманка на заднем дворе. Улицу не спеша переходят
куры. Это петух с церковного двора ведет свое семейство
подкормиться на богатом дворе у Голяшкиных.
Из раскрытых окон многоэтажного дома Рихтера
рокочут гаммы, плывет меланхолический этюд Шопена.
Сладостным тенором взывает разносчик: «Огурцы
зеле-е-ны!» Дворник поливает тротуар из лейки. Бредет
понурый сыщик.
Там, где переулок искривлен косым углом, против
белых колонн леонтьевского дома, два сада скрещиваются
верхушками лип, бросая сквозную дрожащую
тень на тротуары.
Хлопнула калитка. Бежит лицеист, размахивая ракеткой;
за ним две барышни, в английский блузках,
в прямых канотье, тянут на ремешке бульдога.
Старик профессор с длинной бородой бредет, уткнув
нос в «Русские ведомости». Натыкаясь на прохожих и
на тумбы, он вежливо кланяется.
В палисаднике перед домом старуха Протасова прогуливает
своих многочисленных кошек. В длиннополом
костюме, в мужской шляпе на стриженой голове,
похожая на пастора, она терпеливо ждет, опираясь на
клюку, пока питомцы справят нужду. Иногда она разговаривает
с ними по-английски, усовещевает, соболезнует:
- Oh, poor creature! Are you ready, Deazy?
Татарин-дворник почтительно сторожит эту пастораль.
Чинным выводком шагают с англичанкой дети шоколадника
Крафта. За солдатскую выправку их так и
называют «шоколадными солдатиками». Дети рыжие,
в шотландских носках. У англичанки воротник на
шее, как мужская манжета. Мальчишки с церковного
двора шушукаются вслед Крафтовым детям: «Вон
энти Христа распяли. Бога-а-тые!»
А дальше, у ворот своего дома, почтенный Михаил
Яковлевич Герценштейн мирно беседует с журналистом
Иоллосом на политические темы, и оба не догадываются,
как затянулась их беседа и как давно личность
в пыльном котелке, скучая поодаль, ждет ее
окончания.
Проехал в кебе предводитель дворянства Базилевский.
Дворники кланяются вслед.
Идут два гимназиста, шинели нараспашку. Тот,
что повыше, непримирим и решителен. Одним взмахом
ранца он зачеркивает «искусство для искусства» и
прочую «эстетическую белиберду».
Низенький волнуется:
- Ты не прав, Сережа. А как же Ибсен? С позиций
Писарева разве ты разберешься...
Гимназистов вспугивает бешеный цокот копыт. Звероподобные
пристяжные, которым тесно на мостовой,
чуть не сбивают мальчиков с ног.
Полулежа на подушках, в мехах и перьях, проносится
в ландо князева цыганка, вся словно обугленная,
красивая и разочарованная, как врубелевский демон.
- Танюша,- шепчет тот, что постарше,- содержанка
князя Голицына! Видел?
Низенький восторженно смотрит вслед. Белый пух
тополя, кружась, падает ему на фуражку.
... Дом Скирмунта, в котором я росла и начинала
жить, значился под № 22 по Гранатному переулку и
выходил на улицу одними только воротами на каменных
столбах. Правый столб обрамлял калитку, левый
- нишу со скамеечкой, на которой попеременно
дежурили сыщики. От ворот аллея густых елок выводила
на широкий двор, где обширно раскинулся двухэтажный
каменный особняк. Так строили в Москве в
конце прошлого столетия богатые купеческие дома:
солидно, прочно, домовито, с зеркальными окнами, с
лепными украшениями, без особых потуг на какой-либо
стиль. Чудовищный московский «модерн», с каменными
кудрями, с ундинами и лотосами на фасаде,
пришел позднее, установленный московскими Медича-
ми Рябушинскими. Каменная терраса и балкон выходили
на противоположную сторону, в сад. В нем водились
соловьи. Большой, он казался еще больше и тенистей
от примыкавших к нему с трех сторон соседних
садов. На площадке перед домом - цветник, подальше
- старая липа, в тени которой летом пили чай.
Помню по вечерам тонкий зуд городских комариков
над чайным столом, запах сырой резеды, отдаленный
грохот пролеток...
В конце сада по чьей-то прихоти садовник насыпал
горку. Засеваемая к лету особыми семенами, она цвела
ромашками и васильками, благоухала полевой мятой.
На горке - скамеечка. Сидя на ней, видишь на-
право и налево соседние сады, а если обернешься -
небольшой парк и готический особняк соседа, Саввы
Тимофеевича Морозова. За горкой вдоль дорожек -
кусты крыжовника и смородины. Здесь тесно от лопухов,
из углов сада уютно попахивает грибами. Сюда
приходят для уединения. Здесь можно без помехи хорошо
выплакаться, посекретничать, прочесть письмо,
помечтать над книгой. Здесь мы, дети, схоронили любимого
скворца под кустом бузины. Помню эти похороны
и дощечку с надписью: «Здесь покоится скворец,
умученный кожжками».
Детство мое связано с жизнью этого сада. И сейчас
- закрою глаза и вижу его в зимнем уборе: в
сугробах сверкают ледяные дорожки, и летят по ним
веселые санки. А весной он, сырой и синий от подснежников,
полон криками галок. Великопостный
звон плывет над ним из ближней церквушки Георгия
на Всполье. ..."
Выпущена она была давно, в 1977 году, и, видимо, более не переиздавалась.
Но её легко найти в интернете, в некоммерческой электронной библиотеке.
Написано отлично: вкусно, ярко и объемно :)
Вот, навскидку, пара отрывков:
"Бухта в Суко, у Черного моря. Нас, детей, привезли
сюда из Анапы на пикник. Все разбрелись по дикому
ущелью, заросшему буковым лесом, и я осталась
одна на берегу. Я долго вслушиваюсь в могучий шум
воды, похожий на дыхание великана. Густо-синее
неспокойное море движется передо мной, как живое,
взлетает пеной, шипит у ног. Его слишком много для
моих шести лет. Мне еле под силу вместить в себя эту
красоту, это первое «свидание наедине» с природой.
Она обрушивается на меня, как гора на мышонка, и я
чувствую странную тревогу. Мне хочется кричать,
петь, звать на помощь. Перескакивая по круглым валунам,
под которыми копошатся крабы, я добираюсь
до глубокого места и сажусь, свесив ноги, над лазурной
водой, пронизанной солнцем. Дна не видно,
только в глубине, как призраки, проплывают медузы.
Я долго сижу так. Трудно сказать, что я чувствую,
но сила чувства такова, что через сорок лет, плывя
на пароходе вдоль этих берегов, я жадно и тщетно ищу
глазами бухту Суко - мой потерянный рай.
Как будто бы на этом прерывается ряд туманных
картин и видений, возникающих из глубины времени
при слове «детство». Как мало событий! Но разве
одними событиями питается память? Нет! Чаще всего
память нашу властно тревожат волнения ушедшей
жизни, неуловимые, как запах, как тень от бегущего
облака. Они бессюжетны, и в этом их сила. В летописи
жизни им нет места, но как много их позади нас,
вглядитесь! Как стойко сохраняют они свою первоначальную
свежесть и силу воздействия! И когда мы
стареем, идем под уклон, они все чаще сопровождают
нас, эти запахи, шумы, тени и звуки далекой жизни,
наши земные очарования, неуловимые, беспредметные,
но способные одним своим приближением воскресить
и преобразить время, стереть его грани. Не они ли слетят
к нашему изголовью в последний час? И когда мы
спросим в предсмертной тоске: так что же, в конце
концов, было жизнью? - не они ли пронесутся перед
потухающим взором и перекинутся радугой из былого
в небытие?
ГРАНАТНЫЙ ПЕРЕУЛОК
I
Москва начала девятисотых годов.
Гранатный переулок, патриархальный, тихий, весь
в зелени. Узкие тротуары, поросшие травкой. Особняки,
сады, заборы, за которыми благоухает сирень и
липы, летит белый пух с тополя.
Вот процокал рысак. Протарахтел извозчик. Скулит
шарманка на заднем дворе. Улицу не спеша переходят
куры. Это петух с церковного двора ведет свое семейство
подкормиться на богатом дворе у Голяшкиных.
Из раскрытых окон многоэтажного дома Рихтера
рокочут гаммы, плывет меланхолический этюд Шопена.
Сладостным тенором взывает разносчик: «Огурцы
зеле-е-ны!» Дворник поливает тротуар из лейки. Бредет
понурый сыщик.
Там, где переулок искривлен косым углом, против
белых колонн леонтьевского дома, два сада скрещиваются
верхушками лип, бросая сквозную дрожащую
тень на тротуары.
Хлопнула калитка. Бежит лицеист, размахивая ракеткой;
за ним две барышни, в английский блузках,
в прямых канотье, тянут на ремешке бульдога.
Старик профессор с длинной бородой бредет, уткнув
нос в «Русские ведомости». Натыкаясь на прохожих и
на тумбы, он вежливо кланяется.
В палисаднике перед домом старуха Протасова прогуливает
своих многочисленных кошек. В длиннополом
костюме, в мужской шляпе на стриженой голове,
похожая на пастора, она терпеливо ждет, опираясь на
клюку, пока питомцы справят нужду. Иногда она разговаривает
с ними по-английски, усовещевает, соболезнует:
- Oh, poor creature! Are you ready, Deazy?
Татарин-дворник почтительно сторожит эту пастораль.
Чинным выводком шагают с англичанкой дети шоколадника
Крафта. За солдатскую выправку их так и
называют «шоколадными солдатиками». Дети рыжие,
в шотландских носках. У англичанки воротник на
шее, как мужская манжета. Мальчишки с церковного
двора шушукаются вслед Крафтовым детям: «Вон
энти Христа распяли. Бога-а-тые!»
А дальше, у ворот своего дома, почтенный Михаил
Яковлевич Герценштейн мирно беседует с журналистом
Иоллосом на политические темы, и оба не догадываются,
как затянулась их беседа и как давно личность
в пыльном котелке, скучая поодаль, ждет ее
окончания.
Проехал в кебе предводитель дворянства Базилевский.
Дворники кланяются вслед.
Идут два гимназиста, шинели нараспашку. Тот,
что повыше, непримирим и решителен. Одним взмахом
ранца он зачеркивает «искусство для искусства» и
прочую «эстетическую белиберду».
Низенький волнуется:
- Ты не прав, Сережа. А как же Ибсен? С позиций
Писарева разве ты разберешься...
Гимназистов вспугивает бешеный цокот копыт. Звероподобные
пристяжные, которым тесно на мостовой,
чуть не сбивают мальчиков с ног.
Полулежа на подушках, в мехах и перьях, проносится
в ландо князева цыганка, вся словно обугленная,
красивая и разочарованная, как врубелевский демон.
- Танюша,- шепчет тот, что постарше,- содержанка
князя Голицына! Видел?
Низенький восторженно смотрит вслед. Белый пух
тополя, кружась, падает ему на фуражку.
... Дом Скирмунта, в котором я росла и начинала
жить, значился под № 22 по Гранатному переулку и
выходил на улицу одними только воротами на каменных
столбах. Правый столб обрамлял калитку, левый
- нишу со скамеечкой, на которой попеременно
дежурили сыщики. От ворот аллея густых елок выводила
на широкий двор, где обширно раскинулся двухэтажный
каменный особняк. Так строили в Москве в
конце прошлого столетия богатые купеческие дома:
солидно, прочно, домовито, с зеркальными окнами, с
лепными украшениями, без особых потуг на какой-либо
стиль. Чудовищный московский «модерн», с каменными
кудрями, с ундинами и лотосами на фасаде,
пришел позднее, установленный московскими Медича-
ми Рябушинскими. Каменная терраса и балкон выходили
на противоположную сторону, в сад. В нем водились
соловьи. Большой, он казался еще больше и тенистей
от примыкавших к нему с трех сторон соседних
садов. На площадке перед домом - цветник, подальше
- старая липа, в тени которой летом пили чай.
Помню по вечерам тонкий зуд городских комариков
над чайным столом, запах сырой резеды, отдаленный
грохот пролеток...
В конце сада по чьей-то прихоти садовник насыпал
горку. Засеваемая к лету особыми семенами, она цвела
ромашками и васильками, благоухала полевой мятой.
На горке - скамеечка. Сидя на ней, видишь на-
право и налево соседние сады, а если обернешься -
небольшой парк и готический особняк соседа, Саввы
Тимофеевича Морозова. За горкой вдоль дорожек -
кусты крыжовника и смородины. Здесь тесно от лопухов,
из углов сада уютно попахивает грибами. Сюда
приходят для уединения. Здесь можно без помехи хорошо
выплакаться, посекретничать, прочесть письмо,
помечтать над книгой. Здесь мы, дети, схоронили любимого
скворца под кустом бузины. Помню эти похороны
и дощечку с надписью: «Здесь покоится скворец,
умученный кожжками».
Детство мое связано с жизнью этого сада. И сейчас
- закрою глаза и вижу его в зимнем уборе: в
сугробах сверкают ледяные дорожки, и летят по ним
веселые санки. А весной он, сырой и синий от подснежников,
полон криками галок. Великопостный
звон плывет над ним из ближней церквушки Георгия
на Всполье. ..."