"на кухне у него было чисто и чувствовалось отсутствие активной жизни"
Вот у меня наконец-то дошли руки написать, что я думаю про прозу Е. Гришковца, по мотивам дискуссии месяц тому назад. Заранее предупреждаю (я знаю, что среди моих френдов существуют разные оценки этого писателя): мнение сугубо личное, основанное на узкой выборке.
В предисловии к сборнику рассказов Гришковца "Следы на мне", Дмитрий Бак, представляющийся теплым другом автора, пишет следующее: "Рассказчик не только не знает ответов на разные там "проклятые вопросы", конкретное содержание его историй на поверку вообще не важно. Внимание читателя приковано не к героям рассказов, а к собственной жизни..." (10). Судя по всему, Бак имел целью написать положительный отзыв, но победил профессионализм: действительно, конкретное содержание историй в сборнике рассказов совершенно неважно - конкретного содержания там, по сути, нет. Рассказы Гришковец пишет, как будто беседует с заложниками, которым некуда деваться из-под дула автомата, не ставя себе в задачу заинтересовать читателя, или хотя бы создать у него в воображении какой-то внятный образ; фигурируют описания следующего типа: "Лицо его мне не показалось ни умным, ни глупым, ни добрым, ни злым. Лицо себе и лицо" ("Декан Данков", 13).
По сути, любые персонажи и события вторичны: в центре рассказа красуется сам Е. Гришковец, заранее уверенный в том, что он читателем любим и за все оправдан. Например, свою студенческую безалаберность и неуспехи в исторической грамматике он описывает так: "Я не мог найти смысла, а стало быть и сил, для изучения этого сложнейшего предмета. Историческая грамматика! Понимаете?! Это же грамматика уже не существующего, мертвого языка... Языка церковнославянских текстов" (23). Что молодой и глупый студент-филолог не мог сообразить, зачем ему изучать историю языка, я понимаю: я, например, тоже в седьмом классе спрашивала, зачем мне разбирать предложения, если я и так правильно ставлю запятые. Но взрослый дядя-автор Гришковец за эти годы явно не поменял мнение; более того, он ожидает от читателей автоматического сочувствия, и даже, похоже, какого-то уважения за то, что не дал себе втрюхать мертвый язык.
Насколько я вижу, рассказы Гришковца имеют одну-единственную возможную целевую аудиторию: людей примерно такого же возраста, с похожим образованием, которым сами помнят, как выглядели деканы, и как противно было изучать историческую грамматику. Судя по словам Бака ("Внимание читателя приковано не к героям рассказов, а к собственной жизни..."), чтение этих рассказов чем-то сродни созерцанию собственного пупка: скользя взглядом по словам на странице, читатель может вспомнить свое прошлое и поразмыслить о жизни.
А что еще делать, читая, скажем вот такой вступительный абзац: "Хотя я не уверен, что его звали Михалыч. По-моему, Михалыч. Но точно и без сомнений сказать не могу. Если бы я хоть раз назвал его по имени или по отчеству, я бы точно запомнил. Но я обращался к нему на "Вы" и всё. Остальные звали его Михалыч (кажется). И сам он, когда мы знакомились, сказал: "А я Михалыч". Да! Всё-таки Михалыч! Так и буду его называть. Так я его помню" ("Михалыч", 40)? В реальном общении собеседник бы застучал пальцами по столу или поторопил ("ну, неважно, как звали, что было-то?"), а тут читатель может либо отложить книгу, либо, читая пространные рассуждения на тему имени персонажа ("Что-то очень хорошее есть для меня в сочетании этих звуков: Михалыч"), припомнить детство, отрочество, студенчество - да все что угодно, лишь бы хоть как-то продраться через монотонную литературную мастурбацию.
Тут надо еще отдельно упомянуть стиль великого писателя: кто-то соврал Гришковцу, что проза его будет звучать более естественно, если предложения будут как можно более рваными и невнятными, поэтому он щедро выдает читателю фрагменты предложений, присыпанные многоточиями и восклицательными знаками. Оцените, например, следующий отрывок из романа "Рубашка", в котором, собственно, описывается центральный предмет произведения: "Рубашка - обязательный элемент одежды для игры в Хемингуэев. Для того чтобы правильно играть в эту игру, нужно очень правильно одеться. В одежде должна отсутствовать заметная продуманность. Все должно быть как бы небрежным, и в то же время... классным. Одежду нужно выбрать как бы вневременную. Благодаря ей размываются признаки возраста, а стало быть, поколения. Эта одежда кого угодно должна поставить в тупик по поводу образования, занятий, доходов и социального статуса... того, кто решится играть... в эту странную игру. То есть эта одежда должна сообщить игроку некоторую нездешность, таинственность и намек на какой-то серьезный, неведомый жизненный опыт. Белая рубашка - это самое лучшее, что можно выбрать. Конечно, никакого галстука! Еще неплохо надеть помятый, но хороший и актуальный пиджак. По поводу брюк ничего сказать не могу. Вариантов довольно много. Но вот обувь... должна быть первоклассная. Ботинки классические, этакие английские, потертые, но ухоженные, правда, без фанатизма. То есть обувь должна быть такой, чтобы можно было сказать: "За этим что-то стоит, не правда ли?!" " (11).
Вообще в этом романе создается впечатление, что Гришковцу кто-то по оплошности показал многоточие, и он схватился за него изо всех сил. Я поначалу надеялась, что этот стилистический прием скоро кончится. Но нет. На протяжении двухсот с половиной страниц автор, никого и ничего не стесняясь, разделяет многоточием все, что можно, включая подлежащее и сказуемое, и, видимо, считает, что ему это тоже придает некоторую нездешность и таинственность. И иногда одного многоточия ему мало, и он ставит сразу четыре! ("Я помню, как Она обрадовалась, когда я позвонил ей в первый раз............" (44)).
Так как главный персонаж весь роман агонизирует о любви к Ней (которая его тоже любит! а вдруг не любит? а вдруг любит, но не так, как он хочет?) в самых непределенных выражениях, вскоре понимаешь, что, описывая одежду как "классную", а пиджак как "хороший и актуальный", автор вообще превзошел себя в красочности и детальности.
В общем и целом, и рассказы, и роман Гришковца ярко иллюстрируют мнение, что произведение ценно только постольку, поскольку оно может послужить толчком для читательской рефлексии о личном опыте. В его спектакля "Планета" главный герой говорит: "А тут смотрю и понимаю, что эти фильмы правдивые, и все эти фильмы про меня. Оказывается, так много фильмов снято про меня. И пьесы Шекспира… они мне всегда нравились, но казалось, что Шекспир что-то как-то переборщил, как-то он чересчур сильно… А тут читаешь снова, и думаешь, что-то Шекспир даже не дописал. Можно было посильнее. И надо было ему у меня кое-что спросить. Я бы ему рассказал, как оно бывает. И вообще - так много музыки, картин, стихов про меня, что я обнаруживаю себя в центре внимания мирового искусства."
Целью искусства по Гришковцу, таким образом, является отсутствие четкого образа: в самом деле, если описание слишком выпукло, велика вероятность, что оно будет отличным от опыта читателя - писатель с ярко выраженной индивидуальностью то переборщит, то не допишет, разочаровывая тем самым дотошного читателя. Гришковец, в отличии от Шекспира, идет дорОгой общих мест - намечает персонажи словами "лицо себе и лицо", щедро сыплет многоточия, отделывается описаниями "классный", "хороший", "актуальный". Отсутствии специфичности становится признаком правдивости: от читателя ожидается радостное узнавание невнятной байки (о, все как в жизни! вот у нас тоже была история...) и восторг от нахождения узнаваемой истории в печатном виде.
Так что, действительно, Дмитрий Бак прав в предисловии: "Читая книгу Гришковца, очень легко почувствовать себя автором, человеком, с которым произошло почти то же самое, что и с героями Гришковца" (7). Неудивительно, что Гришковец железной рукой пытается контролировать атмосферу в зале и выдает вспышку гнева из-за малейшей отстраненности зрителей: ведь если они не реагируют на его произведения в правильном эмоциональном ключе, значит, они не реагируют совсем, так как ни на какую другую систему оценок произведения Гришковца, по моему мнению, не рассчитаны.
В предисловии к сборнику рассказов Гришковца "Следы на мне", Дмитрий Бак, представляющийся теплым другом автора, пишет следующее: "Рассказчик не только не знает ответов на разные там "проклятые вопросы", конкретное содержание его историй на поверку вообще не важно. Внимание читателя приковано не к героям рассказов, а к собственной жизни..." (10). Судя по всему, Бак имел целью написать положительный отзыв, но победил профессионализм: действительно, конкретное содержание историй в сборнике рассказов совершенно неважно - конкретного содержания там, по сути, нет. Рассказы Гришковец пишет, как будто беседует с заложниками, которым некуда деваться из-под дула автомата, не ставя себе в задачу заинтересовать читателя, или хотя бы создать у него в воображении какой-то внятный образ; фигурируют описания следующего типа: "Лицо его мне не показалось ни умным, ни глупым, ни добрым, ни злым. Лицо себе и лицо" ("Декан Данков", 13).
По сути, любые персонажи и события вторичны: в центре рассказа красуется сам Е. Гришковец, заранее уверенный в том, что он читателем любим и за все оправдан. Например, свою студенческую безалаберность и неуспехи в исторической грамматике он описывает так: "Я не мог найти смысла, а стало быть и сил, для изучения этого сложнейшего предмета. Историческая грамматика! Понимаете?! Это же грамматика уже не существующего, мертвого языка... Языка церковнославянских текстов" (23). Что молодой и глупый студент-филолог не мог сообразить, зачем ему изучать историю языка, я понимаю: я, например, тоже в седьмом классе спрашивала, зачем мне разбирать предложения, если я и так правильно ставлю запятые. Но взрослый дядя-автор Гришковец за эти годы явно не поменял мнение; более того, он ожидает от читателей автоматического сочувствия, и даже, похоже, какого-то уважения за то, что не дал себе втрюхать мертвый язык.
Насколько я вижу, рассказы Гришковца имеют одну-единственную возможную целевую аудиторию: людей примерно такого же возраста, с похожим образованием, которым сами помнят, как выглядели деканы, и как противно было изучать историческую грамматику. Судя по словам Бака ("Внимание читателя приковано не к героям рассказов, а к собственной жизни..."), чтение этих рассказов чем-то сродни созерцанию собственного пупка: скользя взглядом по словам на странице, читатель может вспомнить свое прошлое и поразмыслить о жизни.
А что еще делать, читая, скажем вот такой вступительный абзац: "Хотя я не уверен, что его звали Михалыч. По-моему, Михалыч. Но точно и без сомнений сказать не могу. Если бы я хоть раз назвал его по имени или по отчеству, я бы точно запомнил. Но я обращался к нему на "Вы" и всё. Остальные звали его Михалыч (кажется). И сам он, когда мы знакомились, сказал: "А я Михалыч". Да! Всё-таки Михалыч! Так и буду его называть. Так я его помню" ("Михалыч", 40)? В реальном общении собеседник бы застучал пальцами по столу или поторопил ("ну, неважно, как звали, что было-то?"), а тут читатель может либо отложить книгу, либо, читая пространные рассуждения на тему имени персонажа ("Что-то очень хорошее есть для меня в сочетании этих звуков: Михалыч"), припомнить детство, отрочество, студенчество - да все что угодно, лишь бы хоть как-то продраться через монотонную литературную мастурбацию.
Тут надо еще отдельно упомянуть стиль великого писателя: кто-то соврал Гришковцу, что проза его будет звучать более естественно, если предложения будут как можно более рваными и невнятными, поэтому он щедро выдает читателю фрагменты предложений, присыпанные многоточиями и восклицательными знаками. Оцените, например, следующий отрывок из романа "Рубашка", в котором, собственно, описывается центральный предмет произведения: "Рубашка - обязательный элемент одежды для игры в Хемингуэев. Для того чтобы правильно играть в эту игру, нужно очень правильно одеться. В одежде должна отсутствовать заметная продуманность. Все должно быть как бы небрежным, и в то же время... классным. Одежду нужно выбрать как бы вневременную. Благодаря ей размываются признаки возраста, а стало быть, поколения. Эта одежда кого угодно должна поставить в тупик по поводу образования, занятий, доходов и социального статуса... того, кто решится играть... в эту странную игру. То есть эта одежда должна сообщить игроку некоторую нездешность, таинственность и намек на какой-то серьезный, неведомый жизненный опыт. Белая рубашка - это самое лучшее, что можно выбрать. Конечно, никакого галстука! Еще неплохо надеть помятый, но хороший и актуальный пиджак. По поводу брюк ничего сказать не могу. Вариантов довольно много. Но вот обувь... должна быть первоклассная. Ботинки классические, этакие английские, потертые, но ухоженные, правда, без фанатизма. То есть обувь должна быть такой, чтобы можно было сказать: "За этим что-то стоит, не правда ли?!" " (11).
Вообще в этом романе создается впечатление, что Гришковцу кто-то по оплошности показал многоточие, и он схватился за него изо всех сил. Я поначалу надеялась, что этот стилистический прием скоро кончится. Но нет. На протяжении двухсот с половиной страниц автор, никого и ничего не стесняясь, разделяет многоточием все, что можно, включая подлежащее и сказуемое, и, видимо, считает, что ему это тоже придает некоторую нездешность и таинственность. И иногда одного многоточия ему мало, и он ставит сразу четыре! ("Я помню, как Она обрадовалась, когда я позвонил ей в первый раз............" (44)).
Так как главный персонаж весь роман агонизирует о любви к Ней (которая его тоже любит! а вдруг не любит? а вдруг любит, но не так, как он хочет?) в самых непределенных выражениях, вскоре понимаешь, что, описывая одежду как "классную", а пиджак как "хороший и актуальный", автор вообще превзошел себя в красочности и детальности.
В общем и целом, и рассказы, и роман Гришковца ярко иллюстрируют мнение, что произведение ценно только постольку, поскольку оно может послужить толчком для читательской рефлексии о личном опыте. В его спектакля "Планета" главный герой говорит: "А тут смотрю и понимаю, что эти фильмы правдивые, и все эти фильмы про меня. Оказывается, так много фильмов снято про меня. И пьесы Шекспира… они мне всегда нравились, но казалось, что Шекспир что-то как-то переборщил, как-то он чересчур сильно… А тут читаешь снова, и думаешь, что-то Шекспир даже не дописал. Можно было посильнее. И надо было ему у меня кое-что спросить. Я бы ему рассказал, как оно бывает. И вообще - так много музыки, картин, стихов про меня, что я обнаруживаю себя в центре внимания мирового искусства."
Целью искусства по Гришковцу, таким образом, является отсутствие четкого образа: в самом деле, если описание слишком выпукло, велика вероятность, что оно будет отличным от опыта читателя - писатель с ярко выраженной индивидуальностью то переборщит, то не допишет, разочаровывая тем самым дотошного читателя. Гришковец, в отличии от Шекспира, идет дорОгой общих мест - намечает персонажи словами "лицо себе и лицо", щедро сыплет многоточия, отделывается описаниями "классный", "хороший", "актуальный". Отсутствии специфичности становится признаком правдивости: от читателя ожидается радостное узнавание невнятной байки (о, все как в жизни! вот у нас тоже была история...) и восторг от нахождения узнаваемой истории в печатном виде.
Так что, действительно, Дмитрий Бак прав в предисловии: "Читая книгу Гришковца, очень легко почувствовать себя автором, человеком, с которым произошло почти то же самое, что и с героями Гришковца" (7). Неудивительно, что Гришковец железной рукой пытается контролировать атмосферу в зале и выдает вспышку гнева из-за малейшей отстраненности зрителей: ведь если они не реагируют на его произведения в правильном эмоциональном ключе, значит, они не реагируют совсем, так как ни на какую другую систему оценок произведения Гришковца, по моему мнению, не рассчитаны.