сердце винни-пуха: немного о любви и фальсификации детской литературы
Госпожа Педерсон прислала мне очередную подборку цитат в популярном ресурсе, с комментарием: "А ты, небось, и не знала, что в Винни-Пухе так много написано о любви".
Действительно, цитаты оказались отменные. Например:
"Пятачок: Как пишется любовь?
Пух: Любовь не надо писать... Ее надо чувствовать."
Или:
"Некоторые люди чересчур заботливы. Я думаю, это и называется любовью."
Или:
"Любовь делает несколько шагов назад... чтобы уступить место счастью того, кого ты любишь."
Я сначала даже немного растерялась. Промелькнула мысль, что все это время я читала какую-то отредактированную версию, а на самом деле А.А. Милн писал сентиментальный роман для малочитающих людей среднего возраста. Пришлось проверить оригинал.
В оригинальных книгах (я на всякий случай проверила обе) слово "love" употребляется, да.
Например, в эпиграфическом стихотворении, посвященном "Ей", которой рассказчик и Кристофер Робин принесли книгу. Потому что они ее любят.
В зоопарке люди обычно идут к тому животному, которое больше всего любят.
Кристофер Робин говорит Винни-Пуху, что его любит.
На подарке Иа должно быть написано "с любовью".
Пятачок говорит Кенге, что той понравится стихотворение Пуха ("you'll love it").
Крошка Ру очень любит прыгать.
Когда Пух приглашает Пятачка с ним жить (ооо! тут я напряглась), тот отвечает: "I should love to." В смысле, соглашается. Но не говорит Пуху, что будет любить его вечно, увы.
В последнем стихотворении Пуха выражается любовь всех персонажей к Кристоферу Робину.
То есть, все совершенно без огонька. Более того, с большой дозой иронии, а в конце - и грусти. В принципе, я бы сказала, что это - определяющая черта хорошо написанной детской литературы вообще. Хорошая детская книга кончается вырастанием: Венди в "Питере Пэне" не просто становится взрослой, но и даже взрослеет с особенным усердием, Ферн в "Сети Шарлотты" начинает интересоваться мальчиками и старается оставить "детские интересы" в прошлом. Более того, в последней главе хорошо ясно, что за вырастанием идет в конце концов и смерть. Шарлотта умерла, и умерла в одиночестве, всеми покинутая. Венди уже не может летать: она мама, а потом и бабушка.
В последней главе Кристофер Робин покидает Пуха и просит никогда его не забывать, даже когда ему исполнится сто лет. (А сколько тогда будет мне? интересуется Пух. Девяносто-девять).
Последние слова Кристофера Робина? "Пух.... даже если я... если я не очень.... Пух, что бы не случилось, ты ведь поймешь, да?" [Pooh... if I - if I'm not quite.... Pooh, whatever happens, you will undestand, won't you?] Рассказчик заключает: "Куда бы они не пошли, и что бы с ними по дороге не случилось, в том волшебном месте на холме Леса маленький мальчик и его Медведь всегда будут продолжать играть вместе".
Возможно, в сто лет, прожив сложную взрослую жизнь, после смерти, Кристофер Робин вернется в свой Волшебный Лес, где верно ждет его глупенький мишка. Книга, таким образом, кончается горьковатым вкусом потери детства, и предвкушением вечной ностальгии, тоски по детскому раю.
Так откуда же такое стремление превратить книги А.А. Милна в руководство по взрослым романтическим отношениям (цитатный ресурс напыщенно представляет свою подборку: "у этого мишки можно поучиться доброй и немного наивной мудрости. Ведь она еще никому и никогда не вредила")? Причем не просто путем надирания цитат (что было бы довольно трудно, т.к. Милн не пишет о делах сердечных), а путем прямой фальсификации материала?
Причина тут, мне кажется, следующая: мы живем в век изобилия информации, в котором само понятие "мудрости" (в смысле прописных истин из источника, который будет массово признан авторитетным) стало размытым. Религия стала проблематичной, с древними философами люди очень слабо знакомы, а значит ссылки на них не дадут эффекта мгновенного узнавания. Детские книги - это, на самом деле, гениальное решение, и особенно для русскоязычного пользователя за тридцать, который родился еще в СССР, а значит в детстве читал, что было на полках в детской библиотеке, или что родители смогли купить. Общее информационное поле, другими словами, особенно когда разговор касается переводной литературы, широко публиковавшейся в бывшем СССР. То есть Милн или там Кэрролл становятся источниками "мудрости" просто потому, что они легко узнаваемы.
Но тут новый вопрос: если пользователь знаком с А.А. Милном, например (а мне трудно представить, что люди моего возраста и старше когда-то не читали Винни-Пуха или хотя бы не смотрели мультик), то как он может верить, что это действительно цитаты из книги? А ведь он верит: я проверила - цитаты уже пошли по Интернету. Неужели у него не екает в сердце - что, мол, по-первых, это слащавая фигня, а во-вторых, фигня, которой просто места не может быть в этой конкретной книге?
И тут, мне кажется, вступают в действие два соображения:
1) "Все это время нам врали".
Это соображение очень сильно укоренилось в пост-советском пространстве и, конечно, не без причин. Но одним из его следствий зачастую является неспособность верить в отсутствие "клубнички". То есть, буквально, подсознательно ощущается, что, возможно, в советском переводе и мультике нам показали одно, а на самом деле... ну, что угодно. Вплоть до латентной гомосексуальности. Розовые любовные слюни - еще не самый худший вариант.
2) Книга хороша, когда она дает "позитив". Этот современный упор на позитив страшно меня бесит, так как, как правило, нивелирует всякую возможность катарсиса. (Как-то раз на вечеринке ко мне подошла такая оч. позитивная девушка: "Татьяна Толстая? Кысь? Фу! какая гадость! я люблю позитивное!" гадость - потому что о грустном, об одиночестве, о потере. Я ей посоветовала Дашкову. А что? Конец всегда очень оптимистичный.) То есть цитаты распознаются как "правильные" именно потому, что они транслируют "правильные", позитивненькие чувства - про вечную любовь, про то, чтобы быть всегда вместе.
А на самом деле, по тому же определению, А.А. Милн написал "плохую, неправильную" книгу - она про неизбежность расставания, вырастания, изгнания из Волшебного Леса. И такие же "неправильные" книги писали, например, Джеймс Барри или К.С. Льюис. И именно поэтому такие ресурсы массового потребления вынуждены создавать, в принципе, симулякры этих "мудрых и наивных" детские книг - копии, не имеющие никакой основы в реальности, этакую гиперреальную версию детской литературы, которая служит своего рода связующей нитью для русскоязычных читателей.
Другими словами, ресурсы массового потребления создают для своих пользователей гиперреальное советское детство, прямо пульсирующее добротой, мудростью и духовностью.
И ни слова про национальную идентичность.
Действительно, цитаты оказались отменные. Например:
"Пятачок: Как пишется любовь?
Пух: Любовь не надо писать... Ее надо чувствовать."
Или:
"Некоторые люди чересчур заботливы. Я думаю, это и называется любовью."
Или:
"Любовь делает несколько шагов назад... чтобы уступить место счастью того, кого ты любишь."
Я сначала даже немного растерялась. Промелькнула мысль, что все это время я читала какую-то отредактированную версию, а на самом деле А.А. Милн писал сентиментальный роман для малочитающих людей среднего возраста. Пришлось проверить оригинал.
В оригинальных книгах (я на всякий случай проверила обе) слово "love" употребляется, да.
Например, в эпиграфическом стихотворении, посвященном "Ей", которой рассказчик и Кристофер Робин принесли книгу. Потому что они ее любят.
В зоопарке люди обычно идут к тому животному, которое больше всего любят.
Кристофер Робин говорит Винни-Пуху, что его любит.
На подарке Иа должно быть написано "с любовью".
Пятачок говорит Кенге, что той понравится стихотворение Пуха ("you'll love it").
Крошка Ру очень любит прыгать.
Когда Пух приглашает Пятачка с ним жить (ооо! тут я напряглась), тот отвечает: "I should love to." В смысле, соглашается. Но не говорит Пуху, что будет любить его вечно, увы.
В последнем стихотворении Пуха выражается любовь всех персонажей к Кристоферу Робину.
То есть, все совершенно без огонька. Более того, с большой дозой иронии, а в конце - и грусти. В принципе, я бы сказала, что это - определяющая черта хорошо написанной детской литературы вообще. Хорошая детская книга кончается вырастанием: Венди в "Питере Пэне" не просто становится взрослой, но и даже взрослеет с особенным усердием, Ферн в "Сети Шарлотты" начинает интересоваться мальчиками и старается оставить "детские интересы" в прошлом. Более того, в последней главе хорошо ясно, что за вырастанием идет в конце концов и смерть. Шарлотта умерла, и умерла в одиночестве, всеми покинутая. Венди уже не может летать: она мама, а потом и бабушка.
В последней главе Кристофер Робин покидает Пуха и просит никогда его не забывать, даже когда ему исполнится сто лет. (А сколько тогда будет мне? интересуется Пух. Девяносто-девять).
Последние слова Кристофера Робина? "Пух.... даже если я... если я не очень.... Пух, что бы не случилось, ты ведь поймешь, да?" [Pooh... if I - if I'm not quite.... Pooh, whatever happens, you will undestand, won't you?] Рассказчик заключает: "Куда бы они не пошли, и что бы с ними по дороге не случилось, в том волшебном месте на холме Леса маленький мальчик и его Медведь всегда будут продолжать играть вместе".
Возможно, в сто лет, прожив сложную взрослую жизнь, после смерти, Кристофер Робин вернется в свой Волшебный Лес, где верно ждет его глупенький мишка. Книга, таким образом, кончается горьковатым вкусом потери детства, и предвкушением вечной ностальгии, тоски по детскому раю.
Так откуда же такое стремление превратить книги А.А. Милна в руководство по взрослым романтическим отношениям (цитатный ресурс напыщенно представляет свою подборку: "у этого мишки можно поучиться доброй и немного наивной мудрости. Ведь она еще никому и никогда не вредила")? Причем не просто путем надирания цитат (что было бы довольно трудно, т.к. Милн не пишет о делах сердечных), а путем прямой фальсификации материала?
Причина тут, мне кажется, следующая: мы живем в век изобилия информации, в котором само понятие "мудрости" (в смысле прописных истин из источника, который будет массово признан авторитетным) стало размытым. Религия стала проблематичной, с древними философами люди очень слабо знакомы, а значит ссылки на них не дадут эффекта мгновенного узнавания. Детские книги - это, на самом деле, гениальное решение, и особенно для русскоязычного пользователя за тридцать, который родился еще в СССР, а значит в детстве читал, что было на полках в детской библиотеке, или что родители смогли купить. Общее информационное поле, другими словами, особенно когда разговор касается переводной литературы, широко публиковавшейся в бывшем СССР. То есть Милн или там Кэрролл становятся источниками "мудрости" просто потому, что они легко узнаваемы.
Но тут новый вопрос: если пользователь знаком с А.А. Милном, например (а мне трудно представить, что люди моего возраста и старше когда-то не читали Винни-Пуха или хотя бы не смотрели мультик), то как он может верить, что это действительно цитаты из книги? А ведь он верит: я проверила - цитаты уже пошли по Интернету. Неужели у него не екает в сердце - что, мол, по-первых, это слащавая фигня, а во-вторых, фигня, которой просто места не может быть в этой конкретной книге?
И тут, мне кажется, вступают в действие два соображения:
1) "Все это время нам врали".
Это соображение очень сильно укоренилось в пост-советском пространстве и, конечно, не без причин. Но одним из его следствий зачастую является неспособность верить в отсутствие "клубнички". То есть, буквально, подсознательно ощущается, что, возможно, в советском переводе и мультике нам показали одно, а на самом деле... ну, что угодно. Вплоть до латентной гомосексуальности. Розовые любовные слюни - еще не самый худший вариант.
2) Книга хороша, когда она дает "позитив". Этот современный упор на позитив страшно меня бесит, так как, как правило, нивелирует всякую возможность катарсиса. (Как-то раз на вечеринке ко мне подошла такая оч. позитивная девушка: "Татьяна Толстая? Кысь? Фу! какая гадость! я люблю позитивное!" гадость - потому что о грустном, об одиночестве, о потере. Я ей посоветовала Дашкову. А что? Конец всегда очень оптимистичный.) То есть цитаты распознаются как "правильные" именно потому, что они транслируют "правильные", позитивненькие чувства - про вечную любовь, про то, чтобы быть всегда вместе.
А на самом деле, по тому же определению, А.А. Милн написал "плохую, неправильную" книгу - она про неизбежность расставания, вырастания, изгнания из Волшебного Леса. И такие же "неправильные" книги писали, например, Джеймс Барри или К.С. Льюис. И именно поэтому такие ресурсы массового потребления вынуждены создавать, в принципе, симулякры этих "мудрых и наивных" детские книг - копии, не имеющие никакой основы в реальности, этакую гиперреальную версию детской литературы, которая служит своего рода связующей нитью для русскоязычных читателей.
Другими словами, ресурсы массового потребления создают для своих пользователей гиперреальное советское детство, прямо пульсирующее добротой, мудростью и духовностью.
И ни слова про национальную идентичность.