Владимир Рафеенко: Мой друг Бенджамен
Как корабль философов плыл из Донецка в Киев. История писателя, издателя и одной галлюцинации
«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит -
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь - как раз умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег»
Александр Пушкин
Я человек не общительный, но и у меня в Донецке был свой «малый круг». Иногда он становился чуть больше, иногда сужался до трёх-пяти человек. Помнится, на грани распада, когда до массового захода в город боевиков оставались считаные недели, мы, человек пять-семь, как-то вечером собрались вместе. Говорили, пытались понять, куда несёт нас рок событий.
В те дни местная власть сливала город сепаратистам, вооружённые бандиты и милиция сообща «патрулировали» город. Центростремительно, как ужас во время падения, усиливалось ощущение черноты, в которую валится настоящее, прошлое и будущее. Мы не понимали, что происходит, почему в Донецк не входят регулярные войска, зачем наши силовики позволяют отморозкам занимать административные здания в центре города, избивать и убивать украинских активистов. Эти разговоры нам не помогли ничем. Никого из тех, кто тогда сидел со мной за одним столом, в Донецке больше нет.
Когда через полтора месяца я сам покидал город, жара стояла неимоверная, и один из последних поездов Донецк - Киев, который отбывал со станции «Донецк-Пассажирский», был переполнен. Люди боялись ехать, боялись оставаться. По перрону расхаживали новые хозяева жизни - боевики с автоматами.
Нам свойственно искать в прошлом точки невозврата, когда всё могло измениться к лучшему, но скатилось к чертям собачьим. Иногда мне кажется, что такая точка была пройдена всеми нами не в то утро, когда в Донецк вошли боевики, а тогда, когда город покинул мой друг Бенджамен.
Стояла сырая киевская весна 2016 года. Вторая наша весна в качестве вынужденных переселенцев. Я и мой друг Бенджамен парились в сауне на Подоле, что возле храма Николы Доброго. А после, распаренные и благодушно настроенные, плелись во Фроловский монастырь за водой. Благо это в двух шагах. Солнце проглядывало робкое и пугливое, как заяц с похмелья. Оно косилось на нас, а мы на него. Мы так ждали тепла. Два года ждали того дня, когда нам всем, кто покинул свой родной город, станет тепло. Но в сущности так и не дождались. Донецк не освободили ни в августе-сентябре-октябре 2014 года, ни весной 2015-го, ни в один из последующих сезонов, месяцев, дней и ночей.
Я со своей семьёй снимал квартиру. Бенджамен со своей тоже. Мы снимали квартиры, а значит, отчаянно нуждались в деньгах, работе, подработках. Были в долгах как в шелках. Поход в сауну для нас - что-то вроде мотовства, граничащего с безумством. В этом городе деньги давались нам непросто. Мне шёл сорок седьмой год, моему другу - шестьдесят девятый. Конечно, у него имелась пенсия, но её ни на аренду квартиры, ни на питание семьи из трёх человек не хватало. Но знаете, за что я уважаю его больше всего? За всегдашнюю улыбку. Что бы ни случилось, мой Бенджамен всегда улыбался. В нём эта улыбка жила, как над летней рекой в раннее утро живёт неясный рассеянный свет. Свет в этом человеке пребывал естественно и просто, принуждая всех нас, его знакомых и друзей, к внутренней культуре беспричинной радости.
Бенджамен - еврей. Во-первых, в том смысле, что похож на еврея. А во-вторых, его мама и папа, которых я хорошо знал, действительно были евреями. Классическими, как говорится: умными, весёлыми, замечательными людьми, прожившими нелёгкую жизнь в стране победившего пролетариата. Вся его семья была как раз из тех самых евреев, которые с незапамятных времён проживали в еврейском посёлке, раскинувшемся по обе стороны Кальмиуса. С течением времени и в ходе технического прогресса посёлок стал одним из центральных районов Юзовки. Шли годы, Юзовка превратилась в город Сталино, который затем переименовали в Донецк.
Маленький двухэтажный «гарнизонный» дом являл образец совершенно несоветской застройки города. Потолки квартиры Бенджамена приятно поражали высотой. Сейчас по памяти я улавливаю то, что тогда не воспринималось на уровне рефлексии. В этой квартире всегда звучало неслышимое эхо. Оно исходило от картин на стенах, от книг огромной библиотеки, от пожелтевших клавиш старенького пианино. Старыми фокстротами и танго пробивалось из довоенных фотографий. Густым папиросным дымом и горьким язвительным смехом гремело в рассказах его отца. Проглядывало во вкрадчивых улыбках матери.
Некая коллективная память пропитала старый дом, как мацу, брошенную в бокал с сухим красным вином. Это эхо, по сути, было отголоском свободы, некогда помогавшей здешним жильцам играть как в злые, так и в добрые игры нашего мира и выходить из них живыми. Я уверен, что эхо осталось там и поныне, что оно пребудет там всегда. Неслышимое эхо поёт в ночи старые песни, раскачивая дом, плывущий по волнам времени. Оно останется, даже если эти комнаты займут чужие люди. Даже если в дом попадёт шальной снаряд. Даже если мы об этом знать не будем. Даже если не будет нас.
Именно здесь, насколько я помню, Бенджамен делал свои самые важные проекты, верстал разнообразные и неожиданные книги. Сочинения Августина Блаженного и Плотина, стихотворные сборники местных поэтов, мои первые новеллы, литературоведческие дайджесты Донецкого национального университета, фольклорные работы Екатерины Грушевской, тома Драгоманова, отчёты фольклорной экспедиции, которую возглавлял Чубинский, исследования по фольклору профессора Степана Мышаныча, газеты и рекламные листки. Под окном, выходящим на трамвайные пути, он создавал единственный в городе украинский журнал «Кальмиус». А также литературно-художественный альманах «Многоточие» - пожалуй, самое достойное русскоязычное издание из всех, на которые сподобился наш город за всё время своего существования.
По правде говоря, Бенджамен периодически съезжал из своего родового гнезда на иные квартиры. Но где бы он ни обитал, его жилище всегда становилось тем местом, где встречались писатели и поэты, пишущие и говорящие на разных языках. Люди эти часто не ладили между собой, но каждый из них при этом совершенно искренне считал Бенджамена своим другом. Мы собирались на кухне, говорили и пили вино. Пели песни на украинском, русском, немецком, белорусском языках. Спорили, горячились, ругались насмерть и снова встречались на орбитах, пролегающих в зоне притяжения этого человека. Так что, трезво рассуждая, в предвоенном Донецке столицей Украины был дом Бенджамена. Иногда я думаю, что именно в нём сформировались предпосылки этой войны, нашего с ним сиротства, данного для прозрения некоторых, для вразумления многих, для формирования политической нации и для всего того, что стало нашей жизнью годы спустя.
У ворот Фроловского монастыря Бенджамен остановился и, глядя куда-то вверх, сообщил невидимому собеседнику:
- Сегодняшнего Донецка для меня не существует…
Повернувшись ко мне, продолжил:
- На его месте в моей душе - большое белое пятно. Тот Донецк, в котором я жил, остался теперь только в моей памяти. Знаешь, точно так же, как Юзовка, например, оставалась только в памяти моей бабушки и других стариков.
И, подумав, добавил:
- А ещё мой город живёт в фотоснимках.
https://focus.ua/long/355120/