Моисей Альтман: "Русские у евреев не считались «людьми»"
Я родился в местечке Улле, Витебской губернии, в Литве (по прежнему административному наименованию, теперь - в Минской области в Белоруссии) в июне 1896 года. Мне по дедушке (отцу моего отца) дали два имени: Эли-Мойше, сиречь Илья и Моисей.
В Улле все население (примерно около двух тысяч человек) было только еврейское. Русские в Уллу наезжали только на рынок по воскресеньям. И вообще русские у евреев не считались «людьми». Русских мальчиков и девушек прозывали «шей-гец» и «шиксе», т. е. «нечистью». Напомню, что и Белая Церковь у евреев называлась «мерзкая тьма».
Для русских была даже особая номенклатура: он не ел, а жрал, не пил, а впивался, не спал, а дрыхал, даже не умирал, а издыхал. У русского, конечно, не было и души: душа была только у еврея, а по субботам даже две души.
К неевреям бабушка (впрочем, как все местечко) относилась с крайним презрением, не считала их почти за людей; у них, была она уверена, нет души (есть только дух-дыханье). Всякий русский мальчик именовался «шейгец» (нечисть).
Христа бабушка называла не иначе как «мамзер» - незаконнорожденный. А когда однажды на улицах Уллы был крестный ход и носили кресты и иконы, бабушка спешно накрыла меня платком: «Чтоб твои светлые глаза не видели эту нечисть». А все книжки с рассказами о Богородице, матери Христа, она называла презрительно «матери-патери».
Один раз в году (кажется, на Рождество) запрещалось учить Тору (этот вечер именовался «нитл» - аббревиатура: «нит тора лернен», т. е. нельзя учить Тору), ибо в этот вечер происходит Божий суд над Христом и не следует напоминать о том, что к «учению» Христос был привержен.
А когда я у бабушки спросил, будут ли, когда придет Мессия, существовать другие народы, она сказала: «Будут, ибо кто же, как не они, будет у нас служить и на нас работать?»
И не только к иноверцам, но и к евреям нехасидам (а во всем местечке были только хасиды), к так называемым «мис-нагдим», было во всей Улле крайне враждебное отношение. Это отношение до изуверства сохранял в детстве и я. И когда я раз в синагоге увидел приехавшего миснагида, то, хотя он внешне своей благородной бледностью понравился и он усердно молился, я подумал, что когда он выйдет из синагоги, хорошо было бы на улице его убить.
Эта религиозная моя нетерпимость сказалась и в том, что когда я увидел в Бешенковичах (еврейское местечко в ста верстах от Уллы), как еврейский мальчик в субботу камнем раздробил орех, я подумал: «Будь это в Улле, мы бы, еврейские мальчики, побили его камнями, но здесь я, одинокий, увы! бессилен».
Помню и свою ярость, когда во время молитвы кантор дважды пропел имя Господне (а в тексте - только один раз), я стал кричать: «Вон его с амвона и из синагоги: он Божье имя употребил всуе, ради музыкальности»,- и меня старые евреи с трудом успокоили.
И несмотря на всю мою тогдашнюю (в 1905 году) «революционность», мне было тяжко видеть в еврейской синагоге русского студента- агитатора: «а гой ин а идиш шул...» (нееврей в синагоге) .
Каждую пятницу к [бабушке] приходила старуха, стригла ей волосы и при этом докладывала все «происшествия» в местечке за неделю: кто из еврейских парней вечером гулял с «нечистью», кто по субботам носил в кармане носовой платок, кто не посещал синагогу, кто смеялся над еврейскими обычаями и тому подобное. Бабушка все это внимательно выслушивала, но не реагировала ни одним словом, считая непристойным при приближении субботы заниматься светскими делами. Но она все сказанное запоминала и в воскресенье начинала творить суд над вероотступниками.
А суд ее был грозный и страшный, ибо ее приговоры были общественным мнением всей Уллы. А до чего суд ее был строг, показывает, например, то, что она помешала своей дочери Бейле-Розе выйти за человека, мать которого звали так же, как и ее саму, Саррой: она считала это некоторым кровосмешением.
Я (год был 1905-1906) увлекался и «политикой». Когда начались забастовки, я ходил по хедерам и «снимал» штрейкбрехеров, продолжающих учиться, со всеми кричал: «Долой самодержавие!» Вспоминается мне при этом и такой случай. Когда одна, уже взрослая, девица, за ее публичный выкрик была арестована и ее куда-то повели, мать ее ходила следом и, плача, говорила: «Дочка моя, скажи, пусть он (царь) будет: что тебе до него?»
Но при всем моем свободомыслии, когда в нашей хасидской синагоге на трибуне я увидел и услышал ораторствующего русского, я вознегодовал: «Как, русский в еврейской синагоге!»
Примерно в 1906 году наша семья из Уллы переехала в Баку, к находившемуся там моему отцу. В Баку меня начали подготовлять к поступлению в гимназию. [...] Когда репетировавший меня учитель принес мне задачник, я был поражен обилием в нем крестов (в хедере «кресты», то есть знаки счисления, плюсы», были под запретом).
А когда, уже будучи в гимназии (в первом классе) я сказал, что в прочитанном мной рассказе написано, что капитан Бонн умер, а ведь капитан не был евреем, так надо было написать «издох», а не «умер», то отец опасливо меня предостерёг, чтобы я с такими поправками в гимназии не выступал.
М.С. Альтман, "Разговоры с Вячеславом Ивановым", СПб. 1995
________________________
АЛЬТМАН Моисей Семенович - филолог, автор трудов по истории античной и русской литературы, сравнительному литературоведению. Родился в религиозной хасидской семье. После окончания гимназии учился на медицинском факультете Киевского университета. В 1917-19 принимал активное участие в установлении советской власти на Украине. В 1918-19 - сотрудничал с черниговскими газетами "Известия Губисполкома", "Серп и Молот"; уволился в связи с переездом к родителям в Баку. В Баку познакомился с поэтом Вячеславом Ивановым, возглавлявшим в те годы в университете кафедру классической филологии, на протяжении нескольких лет вел записи бесед с Вячеславом Ивановым, впоследствии опубликованные.
КРОВАВЫЙ НАВЕТЪ