СКАЗКА О ЦАРЯХ САЛТАНАХ (6)
Продолжение. Начало здесь, здесь, здесь, здесь и здесь.
Вилли не хочет войны
И все-таки Мулай Хафид, почти сломленный, уже все осознавший, пытался бороться. Он очень надеялся на Рейх. При всем стремлении кайзера, если с налету не получалось, решать дело миром, при всей нелюбви канцлера к обострениям, элиты Германии считали себя обойденными, в газетах год за годом, как свежайшую новость обсуждали «ошибку 1905 года», анализируя промахи германской дипломатии в Альхесирасе, и раздражение копилось.
А после оккупации Феса количество перешло в качество. Херр Кидерлен, рейхсминистр иностранных дел, пригласив посла Франции, в беседе сообщил, что в Берлине все понимают правильно: если французские войска останутся в столице в столице Марокко, о независимости марокканского султана можно уже не говорить. Но пусть и в Париже поймут правильно: в таком случае, Альхесирасский пакт утратит силу de facto, что даст Рейху законные основания не считать себя связанным подписью и вернуться к принципу свободу действий.
Сказано было предельно корректно, но и предельно недвусмысленно: делить Марокко за своей спиной немцы не позволят, и таким образом, или возвращение к status quo, или Рейх претендует на Сус - юго-западную часть страны с портами Агадир и Могадор, - «зону интересов Рейха», где находились обширные концессии. Сразу после встречи, - месье Камбон еще даже не отправил в Париж телеграмму, - херр Кидерлен испросил аудиенции у кайзера и предложил, не дожидаясь ответа, оккупировать оба порта. Указав, что «никакие протесты не помогут», не скрыв, что получить часть Марокко, скорее всего не выйдет, и пояснив, что порты нужны, «как своего рода залог» для разговора с Францией о реальных, а не как было раньше, компенсациях. Во избежание «тяжкого морального поражения». Вильгельм II принял этот план. «Я вовсе не хочу войны, Ники, - писал он в те дни в Петербург единситвеному человеку, который его всегда понимал, - мне нужны двадцать лет мира. Но я не могу позволить французам унижать Германию».
Тем временем пресса Берлина, Кенигсберга, Мюнхена, Франкфурта, даже крохотного Бамберга бесновалась, требуя «исправления ошибок, и твердости, твердости, твердости!». Далекое Марокко стало основной темой в пивных и университетах. Брошюру «Юго-Западное Марокко - германское!» зубрили наизусть гимназисты. «Мы пришли в этот район раз и навсегда!», - официально заявил спикер МИД. Всерьез встревоженные люди с Кэ д´Орсэ по своей инициативе предложили кайзеру несколько вариантов «достойного компромисса», идею поддержал и без пяти минут премьер-министр месье Кайо, и тем не менее...
Ни одну из предложенных уступок Берлин не счел адекватной. Напротив, действуя в соответствии с планом, херр Кидерлен обсудил вопрос с вояками, и 1 июля 1911 в Агадир прибыла канонерская лодка «Пантера». Маленькая, невзрачная, с почти условными орудиями, но - Kaiserliche Marine. А вслед за ней - лёгкий крейсер «Берлин». А потом еще тяжелых крейсера. Как аргумент в пользу того, что вопрос о Марокко «следует пересмотреть с учетом допущенных ошибок».
И пресса Европы слегка снизила тон: даже всезнайки из редакций, осознав, что происходит, начали рассуждать, что, наверное, надо бы как-то договориться, - чем и занялись политики. 9 июля состоялся тяжелый разговор посла Камбона с Кидерленом. Рейхсминистр был корректно ироничен, сразу раскрыв карты: «Если французы охраняют своих подданных в Фесе, то и немцы могут это делать в Агадире, однако, в принципе, Германия может выдать Франции carte blanche в Марокко, но…». Посол тонко улыбнулся. Заговорили о компенсациях. Месье не возражал, но и не прогибался, ибо уже имел позитивную информацию из Лондона, а спустя несколько дней тайное стало явным.
«Я готов, - заявил 21 июля канцлер казначейства Дэвид Ллойд Джордж, - на величайшие жертвы, чтобы сохранить мир… Но если нам будет навязана ситуация, при которой мир может быть сохранён только путём отказа от значительной и благотворной роли, которую Великобритания завоевала себе столетиями героизма и успехов; если Великобританию в вопросах, затрагивающих её жизненные интересы, будут третировать так, точно она больше не имеет никакого значения в семье народов, тогда - я подчёркиваю это - мир, купленный такой ценой, явился бы унижением, невыносимым для такой великой страны, как наша».
Около суток ситуация висела на тоненьком волоске; как выразительно написал современник, «тиканье ходиков напоминало клацанье затворов», а затем кайзер приказал министру сбавить обороты. С французами заговорили всерьез, но те уперлись. А между тем 29 ноября началась итало-турецкая война, и Рейх лишился твердой поддержки Стамбула, а заодно и Рима, оказавшись в почти полной дипломатической изоляции, ибо позиция Вены ничего не решала. Итого, 4 декабря все подписали:
Марокко - безоговорочно французское, без отдельных привилегий немцам, Рейху, в компенсацию, часть Французского Конго, «клочок болот», как пояснил Собранию премьер Кайо.
Собрание рукоплескало, а вот Рейхстаг сообщение канцлера о результатах сделки встретил траурным молчанием. СМИ обвиняли кабинет в «очередном проявлении трусости и неспособности отстоять интересы Германии». Лягушатников проклинали как всегда, но теперь ненавидели и Англию. Пресса Альбиона не оставалась в долгу, а Париж и вовсе захлестнула волна шовинизма, вынесшая на авансцену фанатиков реванша: Пуанкаре, вскоре ставшего премьером, а затем и президентом Республики, и Клемансо, идеолога войны за Эльзас и Лотарингию. С этого времени началась и до лета 1914 уже не прекращалась гонка вооружений, в первую очередь, в Рейхе. Однако потом было потом, а пока что всем было ясно, что Германия проиграла.
До посинения
И вот теперь Мулай Хафид стал политическим трупом. Позволив себе в разгар кризиса в одной из бесед дать понять, что предпочел бы победу немцев, что немедленно донесли до французов, он стал лишним. Но оставалось еще одно, пока что делавшее его нужным. 24 марта 1912 в Фес прибыл министр-резидент с пятью тысячами солдат, блокировавших дворец, и на стол султану положили Акт о протекторате, велев подписать, не меняя ни буквы.
Мулай Хафид отказался, заявив, что готов отречься от престола, и пусть тот, кого поставят французы, подписывает. Ему ответили: нет, подписать должен он, законный султан; Франции не нужно, чтобы пошли разговоры о том, что документ подписала марионетка. Мулай Хафид заявил, что уйдет в горы и будет драться за Марокко. Ему ответили: сколько угодно, даже задерживать не станут, но не раньше, чем подпишет документ. Мулай Хафид заявил: никогда и ни за что. Ему ответили: придется. И так шесть дней без перерыва, месье Реньо даже не уезжал из дворца, причем, на третий день переговоров солдаты встали у дверей кухни, запретив готовить еду для гарема. Мулай Хасан отказался принимать пищу. Но французы раз за разом повторяли одно и то же, и 30 марта 1912 султан Марокко, не выдержав, подписал договор.
По сути - калька с тунисского оригинала: формально государство как бы осталось, и Франция обязалась сохранять «положение религии, традиционный престиж и уважение султана», а также оказывать ему «постоянную поддержку» в случае «любой опасности, которая угрожала бы его личности или его трону или нарушала бы спокойствие в его владениях». Но вот заключать «акты, имеющие международный характер» ему теперь было запрещено. Брать займы и предоставлять концессии без разрешения Парижа - тоже.
Зато проводить «административные, судебные, школьные, экономические, финансовые и военные реформы, которые правительство Республики сочтет полезными» вменялось в обязанность, а высшей властью стал генеральный резидент, «облеченный всеми полномочиями республики в Марокко». Танжер, идя навстречу пожеланиям «концерта», - в первую очередь, Лондона, - выделили в «международную зону». Север Марокко (5% территории страны), как договаривались, передали испанским компаньонам, установившим в своей доле примерно такие же порядки.
Реакцию «улицы» на случившееся понять несложно. То же ошеломление, та же обида и та же боль, что 30 лет до того в Тунисе. Даже, учитывая специфику Марокко, острее. «На улицах, - писал в те дни Жером Дюко, клерк одной из торговых фирм Танжера,- ни одного улыбающегося лица; туземцы нехотя откликаются на слова, с которыми к ним обращаются, и вчерашние друзья делают вид, что вас не знают», - и это, повторяю, в Танжере, максимально по тамошним меркам продвинутом. О более традиционных городах и весях нечего и говорить: там минутная растерянность почти мгновенно сменилась яростью.
12 апреля, - двух недель с момента подписания не прошло, - подразделения султанской армии, покинув казармы в Фесе, при восторженной поддержке горожан начали резать всех иностранцев подряд. А затем, после неудачного штурма французского военного лагеря ворвались в еврейский квартал, учинив совершенно дикую бойню, тем более страшную, что оснований для нее не было: в отличие от евреев Касабланки и Танжера, их столичные единоверцы жили крайнее традиционно, с европейцами дел не имея. Уцелели только те, кто по призыву султана успел добраться до его дворца и спрятался за воротами, ломать которые мятежники не посмели, - глава государства как-никак считался священной персоной.
В такой ситуации, министр-резидент Реньо, администратор опытный, но сугубо гражданский, 27 апреля сдал дела преемнику, генералу Луи Юберу Лиотэ, имевшему полномочия в средствах не стесняться. И не стеснялся. А когда Мулай Хафид попытался как-то протестовать против политики «превентивных наказаний», включая расстрелы, его просто сместили и, на всякий случай, вывезли во Францию. 12 августа, - вопреки вековым традициям, без всякого участия местных элит, просто приказом министра-резидента, - султаном был назначен некто Мулай Юсеф, вскоре прозванный французами «месье Да».
А вот на юге, в горах Атласа и мавританских песках, куда французы пока что добрались только условно, поскольку нищий региона их привлекал мало, взять ситуацию под контроль не удалось. Чернокожие кочевники, - так называемые «синие люди», - естественно, наотрез отказались признавать Фесский договор и объявили джихад «кафирам», но, мало того, объявили махзен «оскорбителем Аллаха», а шерифский Дом Алауи утратившим право повелевать правоверными и, соответственно, низложенным. Собравшись в оазисе Тизнит, их вожди объявили султаном Ахмеда аль-Хибу, сына «святого чудотворца» Ма аль-Айнина, поклявшегося освободить от «кафиров» всю страну.
Уже в июле, - Мулай Хафид еще числился главой государства, - «синяя армия» южан, около 20 тысяч всадников, включая добровольцев из земель еще южнее, двинувшись на север, перешла Атласские горы и заняла Марракеш. Это было для французов нехорошо, а могло бы стать совсем плохо, кабы не застарелая неприязнь светлокожих племен центра и севера к темнокожим «дикарям» Сахары, - но даже притом, что «великие каиды» горцев, вполне разделяя негодование мятежников, решили соблюдать «нейтралитет», полковнику Шарлю Манжину, спешно командированному на подавление, предстояло решить сложную задачу.
Впрочем, ему помог сам Ахмед аль-Хиба, 6 сентября при Сиди-Бу-Османе, бросив своих людей на французские позиции беспорядочными толпами. В его понимании соотношение сил и мужество решали все, и «Синие и их союзники Хауса, которых косили огнем из пулеметов и карабинов, уничтожали артиллерийскими снарядами, рубили клинками, отступили, покинув поле боя, усеянное убитыми и ранеными, лишь после нескольких повторных атак». Потери были велики. «Синее воинство», обескураженное неудачей, утратило кураж, «султан» аль-Хиба с самыми упрямыми, ушел в пустыню, французы заняли Марракеш, затем Могадор и Агадир, - но, как рапортовал колонель Манжин, - «пока что заложен только фундамент, дом нужно строить».
Лаской и таской
Действительно, после краха «синего» вторжения еще ничего не кончилось, строить дом только предстояло, а лес (вернее, горы и пустыня) активно мешали. И не просто мешали, но угрожали покою «полезного Марокко». То есть, городам и примерно трети страны, равнинной и плодородной, ради которой, собственно, все и затевалось. Там активно строились, прокладывали дороги, обустраивали пристойные условия для завоза из Франции колонистов, которым раздавались лучшие земли.
Пока протекторат был напичкан войсками, попытки вторжения диссидентов успешно купировались, но в 1914-м, в связи с началом Великой Войны, изменилось многое. Опытные солдаты были необходимы в Европе, более половины войск, расквартированных в Магрибе, отозвали, а Юбер Лиотэ получил приказ эвакуировать все, что не принципиально необходимо для обороны «полезных земель», сосредоточившись на побережье. И пусть в горах и песках туземцы сами выясняют, кто кому султан.
Однако опытный, очень хорошо знавший Магриб вояка имел иное мнение. Приказы, конечно, не обсуждаются, но свою точку зрения он изложил в обстоятельном рапорте, и рапорт в Париже прочитали внимательно, - может быть, и потому, что шла война и к мнению зарекомендовавших себя генералов политики прислушивались внимательнее, чем обычно. К тому же, аргументы марокканского министра-резидента были вполне убедительны.
Любое отступление, пусть даже по самым объективным причинам, - объяснял он не знавшим реалий Магриба властям метрополии, - бедуины неизбежно расценят, как признак слабости, а слабых бьют, и когда их разъезды перейдут «синюю линию», вспыхнуть может и там, где как бы спокойно. К тому же, если, отбив нападение, не преследовать, это опять же расценят, как трусость, что обнулит успех. А если преследовать, то в песках и горах может случиться всякое, и тогда некому будет защищать побережье. Таким образом, завершал генерал, прошу полномочий действовать по своем плану, под личную ответственность.
Изучив детали, Париж дал «добро», и будущий маршал Франции начал действовать, перевернув предложенную стратегию с ног на голову. Вместо вывода войск из глубинки, он полностью оголил побережье и бросил все наличные части, включая гарнизонные, на «замирение» проблемных областей. По сути, эта «стратегия блефа», как ее позже назвали, балансировала на самой грани: будь противник лучше осведомлен и организован, побережье, включая города, он мог бы взять тепленьким, голыми руками.
Но времена на дворе стояли не те, что сейчас, и противник ничего не знал, а даже и знай, все равно, мыслил исключительно категориями своей поляны, которую защищай до последней капли крови, а вокруг хоть трава не расти. К тому же и действовали против повстанцев не французские части (их Лиотэ берег), а «вспомогательные войска», набранных из местных племен, ранее считавшихся «второсортными». Теперь, получив от французов льготы и часть земель, ранее принадлежавших «гифу», они были кровно заинтересованы в сохранении протектората, и потому беспрекословно шли на самые сложные операции, не обращая внимания на укоризненные проповеди марабутов.
Собственно, как пишет Абд аль-Азиз Амин, «Именно они завоевывали территорию, тогда как регулярные войска ее всего лишь вслед за тем оккупировали». А повстанцы, видя, что их, как испокон веков повелось, атакуют соседи, искренне полагали, что все как всегда и напуганные их мощью европейцы отсиживаются на побережье.
Впрочем, помимо военных талантов, месье Лиотэ проявил и политические дарования. Используя опробованный на Мадагаскаре опыт «масляного пятна», - мирного подчинения «условно мятежных» регионов с постепенным окружением по-настоящему проблемных, - он всегда стремился применять politique d’egards («политика уважения и обходительности»): любезно обращался с побежденными вождями, не требовал унизительного церемониала капитуляции и в обмен на лояльность сохранял за ними все привилегии.
В итоге, большинство каидов пришло к выводу, что воевать не так уж рентабельно, и к 1916-му на всю страну остались только три зоны действия «непримиримых», причем на юго-западе, в Сусе, где партизанили остатки «синей армии», особых затруднений, в общем, не возникало. Неспешно, но неуклонно продвигаясь, французы в 1917-м взяли Тизнит, опорный пункт «синего султана», а 1919-му юго-запад и вовсе успокоился. Последние, самые упорные, ушли в Сахару и в горы, где шалили еще и в 1934-м, но все это уже было заботой полиции.
Куда сложнее пришлось новым хозяевам страны в горах Среднего Атласа, где полновластно хозяйничал Моха-у-Хаму аз-Зайяни, влиятельный берберский вождь, не подчинявшийся Фесу с 1908; на самые лестные и выгодные предложения он отвечал очередным налетом на блок-посты даже после того, как его ставка в оазисе Хенифра была занята, а семья взята в плен. Однако его война, как и война последних «синих» была скорее «войной ради принципа», обреченной на поражение, - что и случилось в 1920, когда упрямый бербер, загнанный в одно из ущелий, погиб с оружием в руках, расстреляв все патроны. И всё. То есть, не совсем «всё»: на севере бились племена рифов, - но это уже было проблемой не только французов.
Продолжение следует.