ПЕРЕВЕРНУТЫЙ ПОЛУМЕСЯЦ (2)
Продолжение. Начало здесь.
Все вещи мира
Чтобы понять, каково было дею, бею, паше и их группам поддержки после вынужденного отказа от пиратства, попробуйте представить себе, что сидите с мятой тысчонкой в ладошке, а до ближайшего поступления еще месяц. Даже, наверное, хуже. Несколько легче пришлось разве что Тунису, но там были особые обстоятельства: сам Тунис и города поменьше, как истые наследники Карфагена, помимо грабежа, еще и привыкли честно торговать, да и грабежом потомство Хусейна занималось, в основном, под давлением папы-Алжира, откуда, если что, приходили янычары и добивались послушания.
Сами же по себе тамошние аристократы, - в основном, потомки испанских мусульман-морисков да еще мамлюки, - считали себя «европейцами» и активно торговали с Марселем и Неаполем, обмениваясь посольствами и считаясь незаменимыми посредниками при выкупе христианских невольников. К тому же, разумная и здравая отмена госмонополии на экспорт товаров привела к развитию купечества, - около 20% населения, - никак не связанного с работорговлей.
Так что, удар по «раисам» и их бизнесу тунисский истеблишемент никак не огорчил, напротив, обрадовал. Ибо теперь можно было свободно, без оглядки на мнение местных авторитетов и не отламывая им долю. Обрадовало и бея, под сурдинку объявившего, что дей Алжира ему более не указ, а заодно разоружившего проалжирских янычар.
И торговля расцвела, благо предложить было что: Европа, - вернее, Франция, самая близкая и быстрее всех подсуетившаяся, - покупала все, что ни предложи, лишь бы предлагали, и в любых количествах. Хлеб, шерсть, оливковое масло (лучшее в Магрибе), но самое главное - ароматические эссенции и масла, ноу-хау тунисских парфюмеров со времен Харуна ар-Рашида, в том числе, бесценное для парфюмеров парижских розовое масло, которого, кроме как в Тунисе, никто не умел делать со знаком качества.
Взамен закупали все, о чем раньше мечтали, но из-за фанатичных корсаров покупать не могли, в первую очередь, предметы роскоши и всякие диковинки. Самая лучшие ткани, костюмы, мебель, украшения, кареты, безделушки, - иметь все это в изобилии, обязательно с пометкой тира Made in France, стало признаком хорошего тона и социального статуса. Без этого стало просто нельзя, и чем выше был статус, тем больше, чтобы его не ронять, нужно было закупать «made in», так что, например, в 1827-м половина стоимости всего импорта приходилась на драгоценности, закупленные лично убежденным европофилом Сиди Хусейн-беем.
В итоге, естественно, возник дефицит внешнеторгового баланса, затем финансовые сложности, затем - кризис во всей его красе. Денег категорически не хватало, тем паче, что все, у кого так или иначе возникал какой-то излишек, спешили (от грех подальше) перевести непосильным трудом нажитое в банки Парижа или Лиона. Девальвация пиастра не помогла, появилась угроза остаться без новейших гаджетов, что было категорически неприемлемо.
И тут на помощь пришли друзья из Франции, в 1824-м основавшие «Партнерский банк Туниса», легко и просто решавший все проблемы поиздержавшихся и тоскующим по обновкам элит. Ни о каком ростовщичестве, запрет которого обозначен в Коране, речи, разумеется, не было, просто западные партнеры согласились поставлять товары в кредит, а долги за то, что уже поставлено, гасить за счет будущего урожая, исходя из показателей самого удачного за последние пять лет года.
Очень по-дружески, согласитесь, но почему-то получилось так, что на следующий год долги оказалось платить вообще нечем, «Партнерский банк» внезапно лопнул, вместо него появилось «Партнерское Торговое общество», по уставу не имеющее права на банковские операции, - и теперь пришлось брать взаймы уже у «Креди де Лион», где сидели богатые, но черствые гобсеки, никаких сантиментов насчет запретов Пророка не испытывавшие.
В общем, в конце концов, и государство, и вся элита Туниса, от и до, оказалась в дупе. Скажем, долги великого визиря Мустафы Баши-Мамлюка втрое превышали стоимость его личного имущества, включая поместья, - а помочь в такой беде мог только консул Франции, умевший как-то договориться с кредиторами, чтобы те дали еще один кредит на погашение процентов с предыдущего. И он помогал. А бей и его министры, в ответ, естественно, ни в чем не отказывали ни консулу, ни тем, кто приходил от него с просьбами. Даже если и хотели. Но, насколько можно понять по объемам закупаемых цацек, не особо и хотели. Всем всё нравилось.
Кто нас обидит...
Впрочем, на фоне проблем Алжира все это были цветочки. Полтора века тупо воспроизводившая себя военщина с ярко выраженной криминальной подкладкой фактически затоптала всю торговлю, кроме как людьми, и могла жить лишь войной, - а теперь воевать было не с кем. Марокко, как деи давно выяснили, оказалось им не по зубам, за Тунисом стояли французы, а до Триполи еще доплыть было нужно, а как сделать это при полном отсутствии военного флота, сожженного европейцами, руководство Алжира не понимало.
Зато никуда не делось чувство собственного достоинства и величия, и хотя янычары, в общем, все понимали, но привычки, въевшиеся в подкорку, сходу не задавишь. И в результате началось обострение с Францией, издавна имевшей виды на Алжир, а также, еще с XVI века, крепость Ля- Каль на побережье, - по факту, очень хорошо укрепленную факторию, через которую в Европу прокачивалось все то немногое, чем был богат тогдашний Алжир, - в первую очередь, конечно, пшеницу.
Это было настолько актуально, что французские «хлебные» караваны обходили стороной даже самые безбашенные, кидающиеся на любую поживу «раисы», - посягнуть на святая святых, третью после работорговли и рэкета статью бюджета означало расстаться с головой, и даже «корпорация» не заступилась бы. Именно алжирским (плюс тунисским, но из Алжира, поскольку деи запрещали вассалу прямую торговлю) зерном на 40% питалась la belle France в годы Революции, именно Алжир снабжал армию Бонапарта во время его походов в Италию и Египет, да и потом, обходя британскую блокаду.
А вот после Реставрации, когда у дея, спасибо США, уже не было военного флота, многое изменилось. Стремясь показать жакам-простакам, что они не в обозе вернулись, а по-прежнему могучие, Бурбоны в 1819-м потребовали признать их «право сюзеренитета» над племенами, живущими близ Ла-Каль, затем начали втихую науськивать бедуинов на «центр» бедуинов и строить укрепления, как бы «из-за опасности мятежа бедуинов». При этом требуя еще и отменить пошлины в портах, а взамен предлагая льготные кредиты, как в Тунисе.
В конце концов, понимая, в каком тупике оказались, власти Алжира пошли на последнюю, совершенно отчаянную меру: обратились в Стамбул за помощью, напоминая, что формально все-таки являются составной частью Порты, и если сюзерен поможет, готовы вернуться в лоно матери-Турции не на словах, а на деле. Это еще более накалило страсти, - что Турция, в сущности, «больной человек», Европа еще не знала, - и в конце концов, общая нервозность привела к знаменитому «удару веером».
29 апреля 1827 французский консул Деваль в ходе аудиенции нагло оскорбил дея Хусейна, в ответ на что уважаемый руководитель Алжира ударил его - собственно, не «веером», а небольшим, но вполне увесистым опахалом. Этот некрасивый инцидент Париж, истолковав его как «отказ от равноправного партнерства», обернул в свою пользу: прервал переговоры, разорвал дипломатические контакты и установил блокаду побережья. Однако, до поры - до времени, не более того.
Только после победы России в войне 1828-1829, убедившись, что опасаться Стамбула не стоит, а Париж все больше сердится на Бурбонов, Карл Х принял, наконец, решение устроить «маленькую победоносную войну». В основном, чтобы погасить страсти. Правда, не погасил, - в июле 1830 Париж, как известно, восстал и Бурбоны ушли навсегда, но за месяц с неделей до того, 14 июня 1830 армия генерала де Бурмона, - 37 тысяч штыков, - высадилась около алжирской столицы, 19 июня, в двух сражениях подряд, сперва янычары дея, затем ополчения племен махзен, честно пришедшие на зов, были разбиты.
Французы потеряли 403 человек, алжирцы - более 5 тысяч только «двухсотыми», а 4 июля был взят штурмом Имперский Форт, главное укрепление столицы. Утром следующего дня дей Хусейн подписал акт о капитуляции, выговорив (против чего де Бурмон и не возражал) «уважение свободы, религии, собственности, торговли, жен жителям всех классов». После чего последнего дея с полным почетом выслали в Неаполь, откуда он перебрался в Египет, где и коротал остаток жизни, тунисским же войскам, аккурат в день падения Алжира примчавшимся помогать французам гасить вековечного супостата, осталось только торжественно приветствовать победителя.
На что де Бурмон отреагировал с парижским шармом, от всей души поблагодарив, однако в ответ на готовность предложить тунисского принца в новые деи или хотя бы «обеспечить французскую власть в восточном Алжире» вежливо сообщил, что Прекрасная Франция сама способно обеспечить свою власть там, куда приходит. Но, впрочем, и подсластил пилюлю согласием помочь Хусейнидам ликвидировать совершенно не нужных янычар, что вскоре и сделал. И наконец, 8 августа, уже при новом короле, Луи-Филиппе, между Тунисом и Францией был подписан Генеральный Договор, которого бей и его правительство очень долго ждали.
Желания и возможности
Многие слишком прогрессивные историки, жившие позже,, именуя документ «неравноправным», удивляются явной радости, бьющей через край в переписке бея Хусейна министрами. А между тем, все как на ладони. Да, французы обретали статус «наиболее благоприятствуемой нации», но это и так было фактом, причем, взаимовыгодным. Да, окончательно подтверждалась «свобода торговли», но этого власти Туниса как раз и хотели. Да, устанавливался режим экстерриториальности иностранцев, - но и подданные бея обретали те же права во Франции, а что они туда не ездили, так это уже их личное дело. Зато, с другой стороны, у страны, задолжавшей французским банкам более 3 миллионов франков и висящей на грани банкротства, появился реальный шанс.
По требованию партнеров, понимавших, что с банкрота взять будет нечего, вместо старорежимного ворюги Баши-Мамлюка первыми визирем стал Шакир - мамлюк грузинского происхождения, имевший репутацию «белой вороны», поскольку категорически не воровал и не брал взятки. Страна затянула пояса. Пример с премьера, презиравшего роскошь, вынуждены были брать все, даже (по особой просьбе партнеров) Хусейн-бей, а затем и его преемник Мустафа, - и никакого золотого шитья на халатах, а излишки сдать в казну.
Это помогло: страну удалось удержать буквально за шкирку, но Шакир хорошо понимал, что дело не столько в мотовстве «государственных людей», сколько в том, что сырьевой придаток независимым быть не может и никогда не будет. Тем паче, что цены на масло партнеры всегда могут уронить. А поскольку совсем неподалеку успешно перестраивал свою страну Мухаммед Али, казалось очевидным, на кого следует ориентироваться.
Единственная проблема заключалась в том, что Шакир, зная, что нужно, не знал, как, - в связи с чем, решил следовать советам египетского паши, которого безмерно уважал, а Мухаммед Али посоветовал своему тунисскому поклоннику довериться советам французов, которые, по его словам, «более надежны и порядочны, чем англичане». И с этого момента государство Хусейнидов, как очень точно охарактеризовал в свое время Жан Ганьяж, «стало резко превращаться не столько в вассала Франции, сколько в ее садик, где слово французского советника было законом для министра, а намек французского консула законом для премьер-министра и даже бея».
Впрочем, на эти мелочи ни бей, мало интересовавшийся рутиной, ни даже Шакир, волевой и мудрый, внимания не обращали: учитывая особенности момента, главным пунктом договора для них была статья о праве Франции «постоянно наблюдать за делами Туниса и при необходимости вмешиваться». Этот аспект, в самом деле, был весьма актуален: как раз в это время Порта усилилась и султан Махмуд II, создав «новую армию», решил вернуть в подчинение отколовшиеся территории, и это намерение не осталось пустыми словами, а Триполитания, первой попавшая под колесо, была куда сильнее Туниса, - и тем не менее.
Хотя как сказать. Фактор личности в истории, что ни говори, имеет немалый вес, а Юсеф-паша Караманлы, руливший в Триполи, в новых условиях оказался явно не на высоте. Лишившись доходов от пиратства, он тут же, не раздумывая и не пытаясь искать варианты, полез в долги, причем, не к солидным банкам, а ко всем, кто был готов одалживать и на любых условиях.
Его, правда, можно понять. В отличие от Алжира с его пшеничкой и Туниса с его много чем, нищая Триполитания вкупе с Киренаикой и Феццаном не имел чего импортировать вообще. Разве что нефть, но о нефти тогда еще никто не знал, да она никого и не волновала, - а деньги на подкормку «людей пустыни», чтобы не обиделись и не пошли на Триполи, были нужны не когда-нибудь, а прямо сейчас. В итоге, много нахватав, отдавать хотя бы проценты по процентам Юсеф-паша не мог при всем желании, - так что, 20 июля 1832 на триполийском рейде вновь появились корабли английского флота.
И когда консулы Англии, Франции и Сардинии потребовали немедленно погасить задолженности, Юсеф-паша, поскольку с податных брать было уже нечего, не нашел ничего лучшего, как обложить налогом в 80% имущества «кулугли» - гвардейское сословие, свою главную опору. После чего, встали на дыбы все. 26 июля по всей стране начали резать налоговиков, а 30 июля в события включились оскорбленные невыплатами племена, объявив новым пашой некоего Мухаммед-бея.
Триполитания рухнула в хаос, остановить который не могли уже ни отречение ненавистного всем Юсефа, ни отчаянные действия его сына Али II, умного парня, против которого никто ничего не имел, - включилась Её Величество «сила вещей». Все били и грабили всех, просто ради еды, Али-паша и Мухаммед-бей активно стучали друг на друга в Стамбул, прося защиты и обещая впредь быть верными и послушными, а плюс ко всему, Лондон, главный партнер султана, опасаясь «излишнего роста французского присутствия», рекомендовал Махмуду II не отказывать.
При столь тепличных условиях грех не поспешить. 26 мая 1835 на рейде Триполи появился османская эскадра, 27 июня Али II, прибыв по приглашению на борт флагмана, был задержан и спустя пару дней отправлен в Стамбул. 1 июня 1835 генерал Неджиб-паша, командующий турецкими войсками, уже как губернатор Блистательной Порты, уведомил консулов, что с 124-летним бардаком покончено, а через несколько месяцев османские гарнизоны занимали уже все приморские города, бывшие ранее во владении Караманлы.
Все прошло на удивление гладко, без единого недоразумения. Однако когда весной следующего года эскадра Тахир-паши, имевшего аналогичные инструкции, подошла к Тунису, ее встретили французские суда, не позволившие ей даже приблизиться к рейду, сообщив, что Париж считает Тунис независимым государством и будет защищать его суверенитет «силой всех видов оружия». С этого момента элиты Туниса, в отличие от деев и Караманлы, имевшие, - иное дело, ошибочно они так полагали или нет, - что терять, вообще стелились под французских консулов ковриками, стараясь предугадать и заранее выполнить любой каприз.
Продолжение следует.