Народ относится ко всему совершенно равнодушно, с молчаливым, тупым любопытством.
Прошу понять, что я никого не осуждаю, не оправдываю, - я просто рассказываю, в какие формы сложилась масса моих впечатлений. Мнение не есть осуждение, и если мои мнения окажутся ошибочными, - это меня не огорчит.
В сущности своей всякий народ - стихия анархическая; народ хочет как можно больше есть и возможно меньше работать, хочет иметь все права и не иметь никаких обязанностей. Атмосфера бесправия, в которой издревле привык жить народ, убеждает его в законности бесправия, в зоологической естественности анархизма. Это особенно плотно приложимо к массе русского крестьянства, испытавшего более грубый и длительный гнет рабства, чем другие народы Европы. Русский крестьянин сотни лет мечтает о каком-то государстве без права влияния на волю личности, на свободу ее действий, - о государстве без власти над человеком.
В русском крестьянине как бы еще не изжит инстинкт кочевника, он смотрит на труд пахаря как на проклятие Божье и болеет «охотой к перемене мест». У него почти отсутствует - во всяком случае, очень слабо развито - боевое желание укрепиться на избранной точке и влиять на окружающую среду в своих интересах, если же он решается на это - его ждет тяжелая и бесплодная борьба. Тех, кто пытается внести в жизнь деревни нечто от себя, новое - деревня встречает недоверием, враждой и быстро выжимает или выбрасывает из своей среды. Но чаще случается так, что новаторы, столкнувшись с неодолимым консерватизмом деревни, сами уходят из нее. Идти есть куда - всюду развернулась пустынная плоскость.
Русский историк Костомаров говорит: «Оппозиция против государства существовала в народе, но, по причине слишком большого географического пространства, она выражалась бегством, удалением от тягостей, которые налагало государство на народ, а не деятельным противодействием, не борьбой».
Человек Запада еще в раннем детстве, только что встав на задние лапы, видит всюду вокруг себя монументальные результаты труда его предков. Вся земля Европы тесно покрыта грандиозными воплощениями организованной воли людей, - воли, которая поставила себе гордую цель: подчинить стихийные силы природы разумным интересам человека. Земля - в руках человека, и человек действительно владыка ее. Это впечатление всасывается ребенком Запада и воспитывает в нем сознание ценности человека, уважение к его труду и чувство своей личной значительности как наследника чудес, труда и творчества предков.
Такие мысли, такие чувства и оценки не могут возникнуть в душе русского крестьянина. Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой деревни, имеет ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желания.
Нигде вокруг не видно прочных следов труда и творчества. Усадьбы помещиков? Но их мало, и в них живут враги. Вокруг - бескрайняя равнина, а в центре ее - ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда. И человек насыщается чувством безразличия, убивающим способность думать, помнить пережитое, вырабатывать из опыта своего идеи! Историк русской культуры, характеризуя крестьянство, сказал о нем: «Множество суеверий и никаких идей».
Иван Болотников пытаясь перебороть азиатские нравы московитян, говорил в лицо им:
«Вы считаете себя самым праведным народом в Мире, а вы - развратны, злобны, мало любите ближнего и не расположены делать добро».
Его убили, был выбран в цари хитрый, двоедушный Шуйский, князь Василий.
Через 50 лет после Болотникова донской казак Степан Разин поднял крестьянство почти всего Поволжья и двинулся с ним на Москву, возбужденный той же идеей политического и экономического равенства. Не менее мощным и широким по размаху был бунт, поднятый при Екатерине Великой уральским казаком Пугачевым, - «эта последняя попытка борьбы казачества с режимом государства», как определил этот бунт историк С. Ф. Платонов.
О них можно сказать буквально то же, что сказано историком о грозной эпохе Смуты:
«Все эти восстания ничего не изменили, ничего не внесли нового в механизм государства, в строй понятий, в нравы и стремления…»
- Николай Михайлович - тоже великий князь, талантливый автор целого ряда солидных исторических трудов, - сказал царю, указывая на многотысячную толпу крестьян:
«А ведь они совершенно такие же, какими были в XVII веке, выбирая на царство Михаила, такие же; это - плохо, как ты думаешь?»
Жестокость - вот что всю жизнь изумляло и мучило меня. В чем, где корни человеческой жестокости? Я много думал над этим и - ничего не понял, не понимаю.
Я должен заметить, что в русской жестокости эволюции, кажется, нет, формы ее как будто не изменяются.
Летописец начала XVII века рассказывает, что в его время так мучили: «насыпали в рот пороху и зажигали его, а иным набивали порох снизу, женщинам прорезывали груди и, продев в раны веревки, вешали на этих веревках».
В 18-м и 19-м годах то же самое делали на Дону и на Урале: вставив человеку - снизу - динамитный патрон, взрывали его.
Я думаю, что русскому народу исключительно - так же исключительно, как англичанину чувство юмора - свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли, как бы изучающей цепкость, стойкость жизни.
В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами «психоз», «садизм», словами, которые, в сущности, и вообще ничего не объясняют. Наследие алкоголизма? Не думаю, чтоб русский народ был отравлен ядом алкоголя более других народов Европы.
Если б факты жестокости являлись выражением извращенной психологии единиц - о них можно было не говорить, но я имею в виду только коллективные забавы муками человека.
Забайкальские казаки учили рубке молодежь свою на пленных.
В Тамбовской губернии коммунистов пригвождали железнодорожными костылями в левую руку и в левую ногу к деревьям на высоте метра над землею и наблюдали, как эти - нарочито неправильно распятые люди - мучаются.
Вскрыв пленному живот, вынимали тонкую кишку и, прибив ее гвоздем к дереву или столбу телеграфа, гоняли человека ударами вокруг дерева, глядя, как из раны выматывается кишка. Раздев пленного офицера донага, сдирали с плеч его куски кожи, в форме погон, а на место звездочек вбивали гвозди; сдирали кожу по линиям портупей и лампасов - эта операция называлась «одеть по форме». Она, несомненно, требовала немало времени и большого искусства.
Творилось еще много подобных гадостей, отвращение не позволяет увеличивать количество описаний этих кровавых забав.
Кто более жесток: белые или красные? Вероятно - одинаково, ведь и те, и другие - русские.
Думаю, что нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне, и, вероятно, ни в одной стране нет таких вот пословиц-советов:
«Бей жену обухом, припади да понюхай - дышит? - морочит, еще хочет». «Жена дважды мила бывает: когда в дом ведут, да когда в могилу несут». «На бабу да на скотину суда нет». «Чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее».
Сотни таких афоризмов, - в них заключена веками нажитая мудрость народа, - обращаются в деревне, эти советы слышат, на них воспитываются дети.
Детей бьют тоже очень усердно. Желая ознакомиться с характером преступности населения губерний Московского округа, я просмотрел «Отчеты Московской судебной палаты» за десять лет - 1900-1910 гг. - и был подавлен количеством истязаний детей, а также и других форм преступлений против малолетних.
Говоря о жестокости, трудно забыть о характере еврейских погромов в России. Тот факт, что погромы евреев разрешались имевшими власть злыми идиотами, - никого и ничего не оправдывает. Разрешая бить и грабить евреев, идиоты не внушали сотням погромщиков: отрезайте еврейкам груди, бейте их детей, вбивайте гвозди в черепа евреев, - все эти кровавые мерзости надо рассматривать как «проявление личной инициативы масс».
Но где же - наконец - тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература XIX века?
Жизнь русского - горе и грубые радости, слепота разума и жестокость чувства.
Сельский учитель, сын крестьянина, пишет мне: «Так как знаменитый ученый Дарвин установил научно необходимость беспощадной борьбы за существование и ничего не имеет против уничтожения слабых и бесполезных людей, а в древнее время стариков отвозили в овраги на смерть от голода или, посадив на дерево, стряхивали оттуда, чтобы они расшиблись, - то, протестуя против такой жестокости, я предлагаю уничтожать бесполезных людей мерами более сострадательного характера. Например - окармливать их чем-нибудь вкусным и так далее. Эти меры смягчали бы повсеместную борьбу за существование, то есть приемы ее. Так же следует поступить со слабоумными идиотами, с сумасшедшими и преступниками от природы, а может быть, и с неизлечимо больными, горбатыми, слепыми и проч. Такое законодательство, конечно, не понравится нашей ноющей интеллигенции, но пора уже перестать считаться с ее консервативной и контрреволюционной идеологией. Содержание бесполезных людей обходится народу слишком дорого, и эту статью расхода нужно сократить до нуля».
Много сейчас в России пишется таких и подобных проектов, писем, докладов, - очень они удручают, но и они, невзирая на их уродство, заставляют чувствовать, что мысль народа пробуждена и хотя работает неумело, однако работает в направлении, совершенно новом для нее: народ пытается мыслить о государстве в его целом.
Существует мнение, что русский крестьянин как-то особенно глубоко религиозен. Я никогда не чувствовал этого. Беседуя с верующими крестьянами, я видел прежде всего органическое, слепое недоверие к поискам мысли, к ее работе, наблюдал умонастроение, которое следует назвать скептицизмом невежества.
В стремлении обособиться, отойти в сторону от государственной организации мною всегда чувствовалось отрицательное отношение к строю государственной и городской жизни. В этом отрицании я не могу уловить какой-либо оригинальной идеи, признаков творческой мысли, искания новых путей духа. Это просто пассивное и бесплодное отрицание явлений и событий, связей и значений которых мысль, развитая слабо, не может понять.
Народ относится ко всему совершенно равнодушно, с молчаливым, тупым любопытством.
Сибиряк, энергичный парень, организатор партизанского отряда в тылу Колчака, угрюмо говорит:
- Не готов наш народ для событий. Шатается туда и сюда, слеп разумом. Да и сам я иной день как баран живу - ничего не понимаю. Ничего толком не знаешь - кому верить? Все против всех. И себе верить боязно.
Немало бесед вел я с крестьянами на разные темы и, в общем, они вызвали у меня тяжелое впечатление: люди много видят, но - до отчаяния мало понимают.
- Так, - сказал один слушатель, - по воздуху научились летать, под водой плаваем, а на земле жить не умеем.
Другой сердито добавил:
- Пользы нам от фокусов этих нет, а расход большой и людьми, и деньгами. Мне подковы надо, топор, у меня гвоздей нет, а вы тут на улицах памятники ставите - баловство это!
- Ребятишек одеть не во что, а у вас везде флаги болтаются…
И в заключение, после длительной, жестокой критики, бородатый мужик сказал, вздыхая:
- Если бы революцию мы сами делали, - давно бы на земле тихо стало и порядок был бы…
Да, чем другим, а великодушием русский крестьянин не отличается. Про него можно сказать, что он не злопамятен: он не помнит зла, творимого им самим, да, кстати, не помнит и добра, содеянного в его пользу другим.
В России - небывалый, ужасающий голод, он убивает десятки тысяч людей, убьет миллионы. Эта драма возбуждает сострадание даже у людей, относящихся враждебно к России. Как относится к этой драме русский, сравнительно пока еще сытый, крестьянин?
- «Не плачут в Рязани о Псковском неурожае», - отвечает он на этот вопрос старинной пословицей.
- «Люди мрут - нам дороги трут», - сказал мне старик новгородец, а его сын, красавец, курсант военной школы, развил мысль отца так:
- Несчастье - большое, и народу вымрет - много. Но - кто вымрет? Слабые, трепанные жизнью; тем, кто жив останется, в пять раз легче будет.
Вот голос подлинного русского, которому принадлежит будущее. Человек этого типа рассуждает спокойно и весьма цинично, он чувствует свою силу, свое значение.
Какие же выводы делаю я?
Прежде всего: не следует принимать ненависть к подлости и глупости за недостаток дружеского внимания к человеку, хотя подлость и глупость не существуют вне человека. Я очертил - так, как я ее понимаю, - среду, в которой разыгралась и разыгрывается трагедия русского народа. Это - среда полудиких людей.
Жестокость форм проявления я объясняю исключительной жестокостью русского народа.
Напомню, что всегда и всюду особенно злые, бесстыдные формы принимает ложь обиженных и побежденных. Из этого отнюдь не следует, что я считаю священной и неоспоримой правду победителей. Нет, я просто хочу сказать то, что хорошо знаю и что - в мягкой форме - можно выразить словами печальной, но истинной правды: какими бы идеями ни руководились люди, - в своей практической деятельности они все еще остаются зверями. И часто - бешеными, причем иногда бешенство объяснимо страхом.
Не отрицаю, что политики наиболее грешные люди из всех окаянных грешников земли, но это потому, что характер деятельности неуклонно обязывает их руководствоваться иезуитским принципом «цель оправдывает средство».
Тех, кто взял на себя каторжную, геркулесову работу очистки авгиевых конюшен русской жизни, я не могу считать «мучителями народа», - с моей точки зрения, они - скорее жертвы.
Я говорю это, исходя из крепко сложившегося убеждения, что вся русская интеллигенция, мужественно пытавшаяся поднять на ноги тяжелый русский народ, лениво, нерадиво и бесталанно лежавший на своей земле, - вся интеллигенция является жертвой истории прозябания народа, который ухитрился жить изумительно нищенски на земле, сказочно богатой.
Русский, здравый смысл которого ныне пробужден, мог бы сказать о своей интеллигенции: глупа, как солнце, работает так же бескорыстно.
Он, конечно, не скажет этого, ибо ему еще не ясно решающее значение интеллектуального труда.
Вот схема моих впечатлений и мыслей о русском народе.
Максимъ Горькій. О русскомъ крестьянствѣ. Издательство И. П. Ладыжникова. Берлинъ, 1922.