Воспоминания С.Л. Пушкина. 2 часть
Текст воспоминаний Сергея Львовича Пушкина, сверенный с рукописным оригиналом, выкладывается здесь по недавно вышедшему в издательстве «Наука» 16 (60) выпуску альманаха «Летопись историко-родословного общества в Москве» за 2020 год. Главный редактор д.и.н. О.Н. Наумов. Стр. 68-139.
Примечания и комментарии издателя даны курсивом. Подписи под фотографиями - издателя.
К сожалению, формат ЖЖ не позволяет выкладывать единовременно больший объём текста.
Начало здесь.
2 часть.
Лев Львович Пушкин с сыном Сергеем. Фото 1906 г.
Самого переезда из Костромы в Давыдково я, конечно, не помню - мне тогда было что-то около 2-х лет. Равным образом не помню появления на свет двух моих сестриц - Лизы, серьезной, рассудительной девочки, и Маши, синеглазой фантазерки. Помню их уже бегающими и играющими со мной. А рождение третьей сестренки Тани помню совершенно отчетливо. Сидим за круглым столом в зале я, Лиза, Маша на коленях у бабы-Сини и приехавшая к нам сестра моего отца Александра Львовна Васькова или, как мы ее звали, тетя Аля, и слушаем ее чтение вслух сказки о царе Салтане, которую она мне привезла в подарок (с прекрасными рисунками Билибина), Лизе - новую куклу, а Маше - собаку, лающую, если пожать ей голову. В это время на хорах появляется в белом халате акушерка из соседней земской больницы в ус[адьбе]Василёво (в 1 км от Давыдкова) Анна Федоровна Весновская и, перегнувшись через перила в зал, говорит нам сверху, что у мамы благополучно родилась дочка Таня. Тетя Аля и баба-Синя радостно крестятся, целуют нас, поздравляя, а мы просим тетю продолжать чтение сказки. Мне в это время (зима 1905 г.) шел 5-й год, Лизе - 3-й, а Маше - 2-й. Но эта картина - круглый палисандровый стол с высокой керосиновой лампой под розовым абажуром, стоящей посредине стола, баба-Синя на руках с Машей, Лиза с новой куклой с закрывающимися глазами и издающей писк, если пожать посредине живота, и я рядом с тетей Алей - все это ясно запечатлелось в моей памяти.
А через несколько дней в том же зале крестили маленькую Таню. Посреди зала круглая металлическая купель, покрытая чистой простыней, сверх которой налита кипяченая тепловатая вода, старичок священник отец Александр Митинский из села Спас-Бураки (в 3-х верстах от Давыдкова) с причтом, тетя Аля на руках с Таней (крестная мать) и я, держащий за платье тетю Алю (крестный отец), ходим вокруг купели, а из притворенных дверей из столовой смотрят в щелку папа с мамой. Это тоже я помню, даже платье тети Али темно-вишневого цвета, за юбку которого я держался, обходя купель в процессе крестин.
Из более ранних воспоминаний встает в памяти большое итальянское окно в гостиной, за которым виднеются леса, с которых маляры вели окраску стен II и III этажей снаружи дома, и болтающиеся от ветра с лесов ленты коры, которыми меня пугала нянька, называя их на моем языке «гага́-нога́». В это время мне было, вероятно, года 2 с небольшим. Годам к трем с половиной я научился читать, когда мою няню Настю, девочку лет 13-14, моя мать учила грамоте, а я вертелся около. И когда, прибежав вечером в кабинет к отцу, читавшему за своим столом газету «Русское слово» я, забравшись к нему на колени, прочел в газете вслух какое-то словечко, папа был очень этим удивлен. С тех пор я быстро усвоил чтение журналов «Малютка» и «Светлячок», выписываемых нам, детям, в то время.
Если не ошибаюсь, в 1904 году к нам поступила бонной немка Александра Альбертовна, приехавшая из Петербурга. Но ей, привыкшей к столичной жизни, жить в деревне не понравилось, и через несколько месяцев она соскучилась и уехала обратно в Питер. Вместо нее вскоре поступила другая фреляйн из Костромы - Анна Леопольдовна, занимавшая меня с сестрицами играми, распевая их тексты на немецком языке. Шла несчастная война с Японией, нарастали тревожные вести с фронта. Газеты и журналы были полны фотографий погибших, убитых и раненых. В качестве домашней учительницы и гувернантки вместо фреляйн вскоре (1906-[190]7 гг.) к нам приехала Людмила Константиновна Барсова. Молодая девушка, только кончившая женскую гимназию, кажется в городе Торжке (б[ывшей] Тверской губернии), где и проживала тогда ее мать. Отец ее умер, помнится по ее рассказам, он был военным - офицером. У матери остались 4 дочки: Елена, Анна, Зинаида и младшая Людмила Константиновны. Елена Константиновна уже служила домашней учительницей в семье крупного торговца железно-скобяными товарами в г[ороде] Костроме Колодезникова, занимаясь с его младшими дочерями в его усадьбе Жирославка, находящейся в 20-25 верстах от Костромы по Кинешемскому тракту. Людмила Константиновна была веселая жизнерадостная девушка, постоянно занимавшая нас - ребят - своими рассказами из своей жизни и в том числе о жизни в Жирославке, где она гостила у старшей сестры. По ее рассказам, там летом съезжалась студенческая молодежь к пасынку Колодезникова студенту «Мите Кравченко» (как его называла нам рассказчица). Молодежь революционно настроенная, занимавшаяся среди населения пропагандистской работой и распространением нелегальной литературы. В ее освещении и ее сестра Елена Константиновна была активной революционеркой, являясь как бы душой кружка молодежи в Жирославке. Несколько позднее, будучи во II классе Костромской гимназии, я случайно попал в семью Колодезниковых и, присутствуя при разговоре старших, был поражен тем, что говорила жена Колодезникова (если не ошибаюсь, Елизавета Ал[ексан]дровна) о Елене Константиновне, как о женщине, отбившей ее мужа и разрушившей их семью, вследствие чего ей с дочерьми пришлось уехать из Жирославки и жить в Костроме (дом Колодезниковых был на Молочной Горе в Костроме). Отзывы м[ада]м Колодезниковой о Елене Константиновне были не из лестных, почему и были так удивительны и непривычны для меня, помнившего рассказы о ней ее сестры Людмилы Константиновны. А совсем недавно (в конце 1969 или начале 1970 г.) я прочел в очередном номере «Недели» некролог о ветеране КПСС - Елене Константиновне Кравченко. По видимому, после сожительства с Колодезниковым она вышла замуж за его пасынка Кравченко.
Судьба Анна Константиновны мне неизвестна. Зинаида Константиновна Барсова одно время была у нас в Давыдкове, заменяя во время отпуска свою младшую сестру, уезжавшую к матери, а после была учительницей в одной из сельских школ, построенных совместно на свои средства моим отцом и его сестрой, а моей теткой, Евгенией Львовной Пушкиной вблизи с усадьбой Новинки (Кинешемского уезда) (14). После (1910-[19]11 гг.) она была домашней учительницей детей моего дяди Георгия Петровича Ротаст[а] в Костроме. Людмила Константиновна прожила у нас года 2. Мы, дети, ее очень любили. Она всегда умела нас заинтересовать и очень много дала нам в отношении культурного развития. Постоянные совместные чтения с нами детских книг и журналов и писание нами рефератов на прочитанные повести и рассказы, декламация стихотворений и домашние спектакли с репетициями - все это при любовном поощрении моих родителей нам, старшим детям, мне и сестрам Лизе и Маше, так много дали, что учиться после в гимназиях нам было несравненно легче многих сверстников. Папа выписывал много детских журналов. Так, вместе с «Малюткой» и «Светлячком» у нас были «Задушевное слово», «Вокруг света» с приложениями, «Друг детей». Помню, я в 6-7 лет запоем читал приключенческие романы Эмилио Сальгари, Редьярда Киплинга, с меньшим увлечением - Герберта Уэльса (15) и ЖюльВерна, т[ак] к[ак] они овладели моими думами несколько позднее. Ежемесячные поездки отца на земские съезды в Кострому всегда сопровождались целым чемоданом детских книг, покупаемых им и выписываемых через прекрасный земский книжный склад и магазин «Костромич». Сестры мои зачитывались Чарской - «Лизочкино счастье», «Юркин хуторок», «Записки институтки», «Большой Джон» и другие.
________________________________________________________
(14) О просветительской деятельности отца скажу ниже. Прим. С. Л. Пушкина.
(15) Так в тексте, в современном написании Уэллс.
________________________________________________________
Драматические произведения для детей, собранные в прекрасных сборниках Клавдии Лукашевич, разучивались нами и ставились на самодельной сцене в зале, и один раз даже с благотворительной целью в пользу погоревшего крестьянина из Малого Давыдкова Якова Платонова. Сцена устраивалась папой следующим образом. Вокруг стен двухсветного зала на уровне пола хор шел довольно широкий деревянный карниз в виде полки, по которому ходили обтирать пыль с портретов предков, висевших над этим карнизом, и с оконной рамы второго света залы. Вот на этот карниз клали поперек зала (метров 8-10) сухую сосновую жердь так, чтоб отгородить под сцену примерно треть зала, а две трети оставлялись для мест зрителей. К жерди привешивались атласные портьеры с кольцами, нанизанными на толстую проволоку, прибитую к жерди так, что портьеры служили раздвижными занавесями. Помню спектакль из сборника Кл[авдии] Лукашевич «Сам заработал». Артистами были я, сестры Лиза и Маша и молодая девушка, няня сестры Тани Агаша (из дер[евни] Кулаково).Зрителями - платными в пользу жертвы пожара - были семья врача из Василёвской земской б[ольни]цы, акушерка Анна Федоровна и, конечно, папа с мамой. Бесплатными - семья письмоводителя, семья рабочего и семьи крестьян Мал[ого] Давыдкова. «Сбор» в сумме 10 рублей был вручен папой погорельцу.
Позднее ставили отрывки сцен из «Бориса Годунова» (Пушкина): монолог Бориса исполняла шестилетняя сестра Лиза; в сцене в келье исполнителями были: Пимен - Боря Сергеев, ученик III класса Петербургского реального училища, Отрепьев - я. Сцену в корчме исполняли: Варлаама - Глеб Сергеев (мой ровесник), Мисаила - девочка, родственница письмоводителя, Отрепьева - я, хозяйку корчмы - няня Агаша. Все это с самодельными декорациями, костюмами, гримом, над чем немало трудились и мама, и папа, и Людмила Константиновна. Она же была и суфлером, и режиссером, и душой всех этих спектаклей.
Помню, сколько волнений и переживаний было у всех нас сопряжено с этими спектаклями. И не обошлось без небольшого недоразумения. Занавес открылся, на сцене за столом Пимен, пишущий гусиным пером, на полу - спящий Отрепьев. Просыпаясь, Отрепьев (а это я), увидев в первом ряду зрителей Федора Павловича Сергеева с женой Анной Николаевной, доктора Ивана Алексеевича Розина с женой, почувствовал такой прилив застенчивости, что когда услышал вопрос Пимена: «Проснулся, брат?», вместо ответа вскочил, задернул занавес, сказав в публику: «Не вышло!». И разревелся. Пимен, потрясая льняной бородой, справедливо возмущался и все мне твердил: «Я с тобой больше не знаком!» - фраза, которая на меня действовала слабо. Наконец, успокоенный Людмилой Константиновной, я решился снова возлечь на полу кельи Пимена, и вся сцена пошла сначала и сошла благополучно. В сцене в корчме на литовской границе я так вошел в роль, что, выхватывая из-за пазухи нож (вместо которого был алюминиевый разрезной), я даже его переломил пополам.
Очень тронула публику игра Лизы, одетой Годуновым и сказавшей его знаменитый монологи беседу с Федором и Ксенией (Федора играл я, Ксению - сестра Маша, ее мамку - крошка Таня).
Сергеевы были наши новые соседи, купившие усадьбу Василёво, где в старом барском доме, каменном, двухэтажном с антресолями, была земская больница и квартиры врачебного персонала, а в небольшом каменном флигеле жили хозяева усадьбы. Семья Сергеевых состояла из 6 человек. Федор Павлович - инженер-путеец, его жена Анна Николаевна, сыновья Борис, Глеб и Игорь, и дочка - в то время малютка - Инночка. Зимой они жили в Петербурге, а летом - в Василёве. Федор Павлович нигде не служил, и злые языки василёвских обывателей поговаривали, что после скандала, происшедшего на строительстве Великого Сибирского пути, где работал и Федор Павлович; он якобы был лишен права работать на государственной службе, но это, возможно, была просто сплетня. Во всяком случае, он вернулся из Сибири человеком состоятельным, купил именье Василёво и имел большую квартиру в Петербурге. Мальчики: Борис был в III классе реального училища и относился ко мне и брату своему Глебу как к малышам - важно и покровительственно, Глеб, мой ровесник, собирался поступать в I класс реального, а Игорь, или, как мы его звали, Гаря, был мальчик лет 4-5. Дочка Инночка была около 1 году, совсем малютка.
Федор Павлович был высокий полный мужчина, обладавший большой физической силой, сравнительно малоразговорчивый. Удивил он местное население вскоре после своего поселения в Василёве своей любовью к кулачной расправе со своими работниками (батраками). За эту странную приверженность моему отцу дважды пришлось разбирать жалобы потерпевших от его побоев и дважды выносить постановление об аресте Федора Павловича на несколько дней (кажется, до 5 суток). Первый раз с заменой денежным штрафом, а второй - без этой замены. И несмотря на это и после этого Федор Павлович заходил к нам в гости, хотя большой дружбы у моего отца с этим соседом так и не установилось. С сыновьями же его Борей и Глебушкой у нас бывали почти ежедневные встречи, большей частью у нас в Давыдкове и изредка у них в Василёве. У нас мы играли в самые разнообразные игры, особенно в «палочку-воровочку». Строили совместно «дома» в саду, запруды на Камешнике, которые через сутки размывались этим быстрым и холодным ручьем. Боря, как старший из нас, любил говорить, что у него «роскошная» память и, правда, декламировал нам наизусть небольшие рассказы из хрестоматии по русскому языку, чем немало удивлял меня с Глебушкой, т[ак] к[ак] мы предпочитали заучивать только стихи, но не прозу. До сего времени помню заключительную фразу одной из бориных декламаций, которую он произносил с большим чувством: «…И поплелся вдоль улицы без друга и товарища». Мы с Глебом, иногда желая подразнить Борю, отбежав от него на приличное расстояние, начинали нараспев, копируя его по возможности: «И поплелся вдоль улицы…». Борис, мгновенно вспыхивая, срывался за нами, но мы бросались бежать в разные стороны с расчетом, что хоть одному удастся удрать. Но обычно одному из нас все же доставался тумак, а иногда и обоим. Иногда устраивали небольшие вылазки за пределы сада и двора усадьбы за грибами в ближайшие березняки и на так называемый «пришпект», т.е. старинную дорогу, обсаженную по бокам рядами берез и лиственниц, которая вела к старому Давыдковскому дому в старом саду. На этом «пришпекте» росли белые грибы и множество маслят возле лиственниц. В конце «пришпекта» была небольшая березовая роща, окруженная с трех сторон молодыми березовыми перелесками и с четвертой примыкавшая к полю. В годы детства (1906-[190]7-[190]8) с мальчиками Сергеевыми мы каждое лето росли и играли вместе. После эта близость стала как-то пропадать, и уже в первые годы студенчества я стал сближаться особенно со старшим - Борисом, главным образом на почве стихотворства, которым мы оба в то время грешили.
Кроме мальчиков Сергеевых из молодежи частенько гостили у нас двоюродные сестры Васьковы, дети тети Али, приезжавшие к нам со своей матерью. Все они были постарше нас - Лиза, Верочка и Надя. Младшая Надя была года на 2-3 меня постарше, большая охотница пошалить и подурачиться. Лиза и Верочка были уже барышни и смотрели на нас как на малышей. Лиза недурно рисовала и раскрашивала акварельными красками. Я их у нее впервые увидел в тюбиках. По нескольку месяцев гащивал троюродный брат папы старичок Николай Николаевич Сипягин. Он был в молодости офицером, участником турецкой кампании 1877 года, осады и взятия Плевны, похода через Балканы. Он, бывало, усядется на диван или в папином кабинете, или в гостиной, мы все рассаживаемся вокруг него и слушаем, затаив дыхание, его бесконечные рассказы. Рассказчик он был незаурядный, и память у него была удивительная. Также он был очень сильным шахматистом, в чем частенько состязался с приходившим к нам Федором Павловичем Сергеевым. О семье Николая Николаевича и о нем самом я скажу подробнее в главе о наших родственниках.
Но самым любимым и детьми, и взрослыми гостем в Давыдкове бывал наезжавший к нам время от времени единственный брат мамы Георгий Петрович Ротаст. Мы его звали дядя Зозя, а мама - просто Зозя. Такое имя он дал себе сам в раннем своем детстве, не могши выговорить своего имени - Жоржик. Мама любила вспоминать его малышом, она его была старше на 5 лет. Помню ее рассказ из детства дяди. Он малышом был флегматичным и толстым мальчиком. Как-то он сидел на руках няни, когда в комнату вошел его отец, бывший перед этим в командировке в столице и только что вернувшийся домой. Увидав своего сынишку, он, улыбаясь, спросил его, шутя: «Жоржик, знаешь ли ты своего тятьку?» Малыш, подумав, ответил: «Я и Балбоску знаю». Недоумение отца выяснила няня, объяснив барину, что у них на дворе родились щенки Тютька и Барбоска, и что Жоржик, не зная слова «тятька», решил, что его спрашивают о щенке Тютьке, и ответил, что он знает не только ее, но и Барбоску.
Дядя Зозя приезжал всегда веселый и жизнерадостный, привозил с собой целую корзину колбас и разных вкусных вещей из городских магазинов, а они в Костроме были в исключительно богатом ассортименте. Отдохнув с дороги, он обычно отправлялся с нами: зимой - с санками на гору, которая шла в долину Камешника и была и длинной, и крутой; летом - просто бегать по саду, полю, лесу или на Воршу ловить раков, которых было там много под камнями на перекатах. По дороге, шедшей лесом через Горы, он забирал нас, которые были постарше, оставляя с мамой младших, и начинал бегать вперегонки, пятнашки или просто так. Всю дорогу с ним стоял крик и восторженные наши шумы. Дядя был в то время председателем губернской землеустроительной комиссии и приезжал к нам зачастую только ночевать, т[ак] к[ак] был занят по соседним деревням делами по выделению хуторов и отрубов. С ним иногда приезжал его сотрудник - пожилой Михаил Павлович Вишневский. Старший сын его, студент-медик Павел Михайлович, впоследствии (после смерти моего папы) жил у нас в Давыдкове целую зиму и готовил меня к поступлению в Костромскую гимназию, куда я и поступил в 1911 году.
Частыми гостями были врачи, посещавшие нас из Василёвской земской больницы. Довольно продолжительное время там служил Иван Алексеевич Розин. После него поступил Эварест Петрович Горский, часто бывавший у нас с женой и маленьким сыном. У него гостил одно лето его товарищ по средней школе Николай Федорович Некрасов, родной племянник поэта, сын его брата Федора Алексеевича. На своего знаменитого дядю Николай Федорович похож был немного. Это был среднего роста широкоплечий молодой еще человек крепкого сложения с округлым овалом лица, с небольшими усами, темный шатен. Наружность его я хорошо помню. Как-то в погожий летний день я придумал кататься с горы на небольшой четырехколесной тележке, которой было можно управлять, сидя на ней и подняв кверху ручку, прикрепленную к передней оси тележки. В то время пришли к нам Горские с Николаем Федоровичем Некрасовым. Последнего я пригласил сесть ко мне на тележку сзади меня и с шиком скатился с ним с горы по центральной дорожке сада. После этого Некрасов и Горский неоднократно скатывались на этой тележке сами. А папа, пришедший посмотреть на этот новый вид спорта, смеялся, говоря, что Некрасов с Пушкиным катаются вместе с горы, что никак не вяжется хронологически. Все это лето Некрасов частенько наведывался к нам и иногда подолгу засиживался у отца. О чем они беседовали, я не знаю.
Мои родители оба отличались гостеприимством, и наш дом очень редко бывал без гостей. Нередким гостем бывал Михаил Николаевич Зузин - костромской губернский предводитель [дворянства], иногда со своим братом Борисом Николаевичем, председателем губернской земской управы. Их старинное именье Денисово было в 12 верстах от Костромы по Вологодскому тракту. Большой каменный дом с ампирными фронтонами стоял на высокой горе и был виден издалека. Еще в некрасовских «Коробейниках» упоминаются «кашпирята с зюзенятами», охотившиеся вблизи пути коробейников. Кашпиревых в Костроме я уже не встречал, а «зюзенята» - это недалекие предки Бориса и Михаила Николаевичей. Михаил Николаевич был военный моряк, в японскую войну был командиром крейсера «Светлана», прорвавшегося, если не ошибаюсь, из Цусимской битвы и интернированного в одном из небольших портов Юго-Восточной Азии. Одно время наезжал к папе Викентий Михайлович Чарнецкий, губернский лесничий. С его сыном Юзей (Иосифом) я учился впоследствии в одном классе Костромской гимназии и был очень дружен, состоя с ним в одном из частных кружков декламации и выразительного чтения. Но об этом скажу подробнее после. Частыми посетителями бывали у нас священники ближайших сел Спаса-Бураки и Сухорукова со своими семьями и учительница сельской школы села Сухорукова Ольга Ивановна Жданова. Школу эту строили под непосредственным наблюдением папы и с его постоянной помощью строительными материалами (цемент, кирпич) и мастерами, командируемыми отцом с наших строек, производимых им в Давыдкове, почти все время, начиная с переезда туда на житье.
Кроме родственников и знакомых бывали у нас и официальные, так сказать, гости. Во время объезда губернии заезжал однажды костромской губернатор Князев (имя и отчества его не помню) с сопровождающим его исправником Перроте и становым приставом Н. А. Шиповым. Я был в то время лет трех-четырех и ходил по случаю зимнего времени в бурковых сапожках. Тоже в бурковых сапогах, помню, был обут и губернатор, сидевший на диване в нашей гостиной, когда меня привели туда здороваться с гостями.
Всегдашнее радушие и гостеприимство, царившее в нашей семье, привлекало заезжать в Давыдково гостей и иного рода. После нашей первой революции (1905 г.) начавшаяся реакция, разгон Первой [Государственной] Думы, ее воззвания к народу, как до разгона, так и после из Выборга, достигли и до наших краев. Появились массовые порубки строевого леса, в основном в казенных лесах, местными крестьянами для своих нужд. Жалобы на эти порубки сыпались и в канцелярию отца. И вот тут-то проявился «красный либерализм» отца, сумевшего (как мне рассказывал впоследствии мой дядя Г. П. Ротаст, знавший всю эту историю) вынести массовые оправдательные постановления порубщикам, обосновав их как результат воздействия на темную массу воззваний Государственной Думы. Это, конечно, не могло не насторожить вновь назначенного начальника губернии Веретенникова, назначившего следствие по делу «красного» земского начальника Пушкина. Состряпано было обвинение, что якобы этим земским начальником читались крестьянам Андреевской волости воззвания разогнанной Думы и обнадеживалась их безответственность за порубки в казенных лесах. Были подобраны и свидетели (крест[ьянин] дер[евни] Харино Николай Трофимов, один из «свидетелей») этих чтений и агитации. Отец, в ожидании обысков в Давыдкове, по рассказам моей мамы, зашел как-то к ней в комнату вечером и сказал, что он только что спрятал ящик с литературой так, что его никто не найдет. А литература эта состояла из журнала «Былое» за 1905 год и многих других революционных журналов и газет, выходивших в то время (журнал «Жупел» и другие). Действительно, ни во время обыска их не нашли, ни после папиной смерти, когда я подрос, то сколько ни шарил по всем чердакам, подвалам и прочим закоулкам Давыдкова - нигде их не мог обнаружить. Но возвращаюсь к истории с обвинением отца. Состряпанное «дело», подкрепленное подобранными свидетелями из крестьян, было сшито белыми нитками их не очень-то грамотным автором (по-видимому, становым приставом Шиповым). В административном порядке это дело разбиралось в Костроме под председательством вице-губернатора Оболенского. На разборе выяснилось, что «свидетели» показали дату революционной пропаганды Выборгского воззвания, якобы читанной крестьянам моим отцом, значительно более раннюю, чем были выпущены эти думские воззвания. И дело было прекращено. Становой пристав Шипов вскоре после этого процесса был назначен исправником (!) в один из дальних уездов губернии - Ветлужский или Варнавинский. Обо всем этом я услышал и от моего дяди Ротаста, а также узнал из письма к папе губернского предводителя, присутствовавшего при разборе дела отца у Оболенского, Михаила Николаевича Зузина. Письмо это я обнаружил в письменном столе папы, и оно хранилось у меня в моем домашнем «архиве» и пропало в блокаду Ленинграда вместе со всеми вещами в ленинградской квартире. Вскоре по окончании процесса (в 1907 г.) папе пришлось выехать для встречи проезжавшего по его участку губернатора Веретенникова во время его объезда губернии. Дело было летом. Помню папу, одетого в мундир со шпагой, садящегося в тарантас, чтобы ехать на встречу губернатора, недавно его чуть было не «съевшего». Встреча происходила в селе Кузнецово на Буйском тракте в 8 верстах от Давыдкова. Очевидец - содержатель почтовой станции С. И. Титов - рассказывал мне, уже взрослому, как подъехала коляска губернатора для смены лошадей к станции, и мой отец подошел с докладом к губернатору, после чего последний его поздравил с благополучным исходом его «дела», на что отец отвечал пословицей: «Бог не выдаст, ваше превосходительство, и свинья не съест». Превосходительство улыбнулся кисловато и отправился в Кострому, а папа - в Давыдково. Вскоре костромским губернатором был назначен камергер Шиловский, а Веретенников переведен в другую губернию.
После этой истории, стоившей и папе, и маме многих переживаний и нервов, помню, приезжал в Давыдково с ревизией непременный член губернского присутствия - высокий, сутуловатый старик с седыми, подстриженными усами М. Н. Бубекин. Ревизия, по-видимому, прошла благополучно, и ревизор, побыв несколько дней, любезно простившись, от нас уехал.
Приезжал также вновь назначенный исправник фон Шитц, высокий офицер в пенсне. О чем он говорил с отцом, я не знаю, но, отобедав, любезно распрощался и укатил.
Сами мы - и родители, и дети - все время жили безвыездно в Давыдкове, но ежегодно в средине лета ездили всем семейством в Новинки. Новинки - старинная усадьба, перешедшая после смерти бездетного брата моего деда Николая Александровича Пушкина во владение дедушки Льва Александровича, стала постоянным жительством семьи последнего. Я застал там еще мою бабушку Елизавету Григорьевну (скончавшуюся в 1907 г.) и двух ее дочерей, а мои тетушек - Евгению Львовну и Елизавету Львовну Пушкиных. Усадьба Новинки находилась в Кинешемском уезде Костромской губернии, и от Давыдково в 75 верстах расстояния. Ехали туда мы на лошадях с ночлегом по дороге в заштатном старинном городке Судиславле. Для поездки выбиралась установившаяся летняя погода - обычно около июля. Специально для поездки в Новинки папа завел два парных крытых тарантаса с откидными кожаными верхами и кожаными фартуками. Кузова тарантасов были плетеными корзинками, внутри, в ногах, обитые кожей, а сидения и внутренность откидных верхов - черным сукном. Сзади кузовов над задней осью были площадки для вещей, привязываемых к кузову, снабженному для этого железными поковками. По бокам кузовов были железные крылья с подножками для входа и выхода пассажиров. Впереди кузова - широкие «козла», обитые кожей, для кучера. В первом тарантасе помещалась мама и няня, на руках у которых и посредине были самые маленькие из детей. На козлах правил парой своих лошадей сам папа. Во втором тарантасе размещались мы - старшие дети с гувернанткой. А на козлах старик-крестьянин дер[евни] Котово Михайло Кадыков правил парой своих лошадок, для какой цели папа его и нанимал. Первый день ехали проселочными дорогами до городка Судиславля в 30-31 верстах от Давыдкова. Ночевали всегда в доме Василия Ивановича Смирнова, единственного булочника в городке. Домик деревянный, двухэтажный; внизу кухня-пекарня и магазин-булочная. Для ночлега нам предоставлялась самая большая комната - зальце, где на полу постилались постели для нас, детей и родителей, а взрослые располагались в соседней комнате. Сам хозяин и хозяйка всю ночь работали в пекарне-булочной, и к утру полки их магазина были полны горячими булками, сдобой, караваями развесного ситного и черного хлеба. Утром, напившись чая и молока (у Вас[илия] Ив[ановича] была всегда корова) с горячими булками и расплатившись за гостеприимство, все рассаживались в запряженные и уложенные тарантасы и, провожаемые напутствиями и приглашениями на обратном пути ночевать у хозяев, отправлялись в путь.
От Судиславля шел Макарьевский тракт - широкая аллея, обсаженная старыми березами Екатерининских времен с гудящими телеграфными столбами. Посреди аллеи шли грунтовые дороги с рытвинами, глубокими колеями и редкими деревянными мостиками через поперечные водостоки. Кое-где стояли полосатые верстовые столбы. Через 24 версты от Судиславля была большая деревня Дуброво. Посреди нее был большой дом - «триконь» с крытым заезжим двором. Хозяин - высокий старик с белой широкой бородой, закрывавшей почти всю его грудь, Александр Антропович Смирнов - держал почтовую станцию в несколько троек. «Гоняли» почту его сын и двое внуков. К нему на двор мы всегда заезжали кормить лошадей и кормиться сами. Над въездом в крытый двор была заезжая изба, за перегородкой которой кипел медный двухведерный самовар. После двух-трехчасового отдыха трогались в последний перегон в 21 версту до Новинок, которые отстояли от Макарьевского тракта всего от 1 до 1,5 версты.
Усадебный дом имения Новинки. Южный фасад. 1900-е гг. Личный архив Пушкиных (СПб).
Дом в Новинках был старинный, одноэтажный, с антресолями и множеством пристроек, как-то: дедушкин кабинет, «крылышко», лакейская, девичья с большими балконами, выходящими в сад и на «красный двор». Высокие потолки, большие окна с полукруглыми витражами из разноцветных стекол, большие комнаты, столовая, зал, бильярдная - все это признаки старого барского дома Онегинских времен.
При наших приездах нас размещали в антресолях в 3-х комнатах, где обычно мы и проживали в течение 2-х - 3-х недель, а иногда и более (когда в окрестностях Давыдкова была эпидемия скарлатины, если не ошибаюсь, в лето 1908 года). Папа обычно, привозя нас в Новинки, через несколько дней уезжал обратно, а после приезжал за нами и увозил нас домой. Переезд из Давыдкова в Новинки занимал около 2-х суток и действовал на меня в моем детстве как переход по морю - я обычно страдал во время переезда признаками морской болезни.
Усадебный дом имения Новинки. Северный фасад. 1936 г. Личный архив Пушкиных (СПб).
Приезд наш в Новинки создавал там сначала много шума: бабушка и две тети, сестры папы Евгения Львовна и Елизавета Львовна разбирали нас, детей, ласкали, кормили, занимали. Все время мы проводили на «красном дворе» и в саду с обширным парком с лабиринтом аллей, где можно было ходить часами, пока найдешь выход к дому. На «красном дворе» папа поставил для нас «гигантские шаги» (16) и гимнастические кольца, трапецию и лесенку для подтягивания, а посреди «красного двора» была обширная беседка из обсаженных кругом больших кустов желтой акации со скамеечками и кучами желтого песка посредине для нас, детей. Между балконом дома, выходившим на «красный двор», и этой беседкой из акации стояла длинная скамья-качалка из толстой доски длиной метров 6-8, на которой часто появлялась и бабушка, и кто-либо из тетей, наблюдая нас, ребятишек, играющих или в песке, или бегающих на «гигантских шагах», стоящих рядом. А ребят нас было (под конец приездов с папой, т.е. к 1909 году) шесть человек: я, три сестры - Лиза, Маша и Таня, и 2 брата - Юра и Гриша. Седьмой наш ребенок, мой младший брат Левка, родился в 1911 году через полгода после смерти папы.
_______________________________________________________
(16) «Гигантские шаги» - столб с вертушкой наверху, к которой прикреплены веревки с лямками внизу; играющие, разбегаясь и взлетая, кружатся вокруг столба.
_______________________________________________________
Бильярдная в усадебном доме имения Новинки. Конец XIX - начало XX в. Публикуется впервые. Личный архив Пушкиных (СПб).
Продолжение следует.