История одной пушкинской рифмы: как невозможное легко сделать возможным
Известный русский литератор и критик Петр Вяземский утверждал, что совмещать в поэзии несовместимое в жизни - это не просто моветон, но даже табу. О том, как Пушкин не только сломал традицию, но и создал новую, рассказывает профессор Юрий Никишов.
Сначала о предыстории: она четко изложена в книге Ю.М. Лотмана «Роман А.С. Пушкина “Евгений Онегин”: Комментарий» (1980). Возьмем отсюда то, на что можно будет опереться.
Ученый приводит сетование Пушкина (в очерке «Путешествие из Москвы в Петербург»): «Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень непременно тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно искусство. Кому не надоели любовь и кровь, трудной и чудной, верной и лицемерной, и проч.». Такая жалоба была не единственной.
Вяземский в 1819 году в послании «К В.А. Жуковскому» обращался к другу за помощью: «Как с рифмой совладать, подай ты мне совет». Себя он выставлял строгим приверженцем натуры, завидуя умельцам лихого рифмачества:
Умел бы, как другой, паря на небеса,
Я в пляску здесь пустить и горы и леса
И, в самый летний зной в лугах срывая розы,
Насильственно пригнать с Уральских гор морозы.
А вот теперь об истории.
Раньше Пушкин не употреблял такой рифмы: рифмовались, начиная с Лицея, довольно часто, розы - слёзы, а также, и в связке с ними, угрозы - грёзы - прозы. Есть рифма о розах - на лозах. В «Кавказском пленнике» рифма дана с изменением звучания слова железы - слезы. Вариант мужской рифмы встречается, но очень редко: роз - слёз - коз.
Осмеянная Вяземским рифма нарочито литературна, поскольку зарифмованные предметы погодно несовместимы. А Пушкин как будто нарочито поднимает брошенную перчатку! Рифма литературна? Так мы и делаем литературу, а не натуру копируем!
В концовке четвертой главы «Евгения Онегина» поэт рисует аномальное межсезонье: осени пора уступать место зиме, поскольку морозы уже нешуточные, но снега нет - и осень уже не осень, и зима еще не зима. (Впрочем, помечено: «Мелькает, вьется первый снег, / Звездами падая на брег»; но нет второго, который брега покроет, вообще сравняет их «пухлой пеленою»). Пушкин открыто озорует!
И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей…
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
На поверку здесь созвучие более глубокое, каламбурное, за счет составной рифмы: морозы - рифмы розы.
Пушкин нарочито оставляет незавершенным первое двустишие: не обозначен предмет, который от морозов в полях серебрится; незавершенность предложения обозначена многоточием. Второе двустишие с первым синтаксически никак не связано, почему и замкнуто скобками. Четверостишие скомпановало две совершенно различные темы: описание природного явления и размышление на литературную тему, натуру и литературу (прошу прощения за эту - невысокого качества - рифму).
Между прочим, такое тесное соединение жизненного (бытового) и литературного явлений получилось тут отнюдь не впервые, оно весьма характерно для этого произведения, где нечто не просто описывается - о нем рассказывается поэтом, который очень часто обозначает свое при этом присутствие.
Собственно, так и начинается роман:
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель…
Так кто же Онегин: герой - или приятель? А у Пушкина не «или», у него «и». Это манера повествования. Так о герое, а вот описание: «Зима! Крестьянин, торжествуя…». Следует картинка как будто бы с натуры, а новая строфа решительно меняет ракурс: «Но, может быть, такого рода / Картины вас не привлекут…» Возникает рассуждение сугубо литературное - о слоге описания.
Для Пушкина Жизнь и Литература в сущности единый предмет, но многогранный: вот он повернут к нам одной сверкающей гранью, а легкое, почти незаметное движение - и предмет повернут, высвечивая грань другую.
Пушкин находит простое решение головоломки Вяземского о сезонном бытовании красивого цветка. Поэт в своем кабинете. За окном трещат морозы, а у камина тепло, ничто не мешает размышлять о чем угодно.
Самое любопытное: Пушкин не пользовался трудной рифмой, а пошутил над ней - и ввел ее в свой репертуар!
Тут приходится исправить странную, непонятную ошибку высокоэрудированного Ю.М. Лотмана, который посчитал: «Сам Пушкин только однажды использовал, кроме “Евгения Онегина”, “мороза - роза” (“Есть роза дивная: она…”)». Реально дело обстояло иначе. После каламбура Пушкин пользуется этой рифмой без всякой иронии. Так и в отмеченном Ю.М. Лотманом стихотворении о дивной розе. Для современного читателя смысл этого стихотворения (при жизни Пушкина не печатавшегося) затемнен обильными отсылками к античным понятиям; минутным розам противопоставляется (не боящаяся мороза) «неувядаемая роза». Этот образ метафоричен, и я не берусь расшифровать смысл этой метафоры.
А сам путь метафоризации предмета оказался перспективным, и он повторен в стихотворении, уже известном: «Зима. Что делать нам в деревне?» (1829). Концовка:
Но бури севера не вредны русской розе.
Как жарко поцелуй пылает на морозе!
Как дева русская свежа в пыли снегов!
Тут именем цветка названа дева, и ей мороз не страшен; непринужденно преодолено решающее препятствие. Попутно создается и еще эффект контрастного сближения: «поцелуй пылает на морозе».
А вот строки, которые, конечно, на слуху, - в «Медном всаднике» (тут, правда, с переводом рифмы в мужской тип):
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз.
Здесь метафора уступает место сравнению, оставляя предмету описания его собственный облик. Поэт лишь сохраняет привычную его перу тенденцию к гиперболизации, добавляя яркости естественному на морозе румянцу.
Так, владение словом позволило поэту решить задачу, которая воспринималась неразрешимой.
https://discours.io/articles/culture/istoriya-odnoy-pushkinskoy-rifmy-kak-nevozmozhnoe-legko-sdelat-vozmozhnym