Валентин Непомнящий: Русский человек экзистенциально - самый свободный человек на свете
Гражданин общества потребления - это сплошное насилие смертного тела. Вспомните культовый для американцев роман «Унесенные ветром» - там у героини одна из важнейших фраз: «Я пойду на все, но никогда больше не буду голодать». Символ веры, честное плебейское кредо, формула «американской мечты». У России другое кредо - пушкинское: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Трезвая аристократическая формула достоинства и ответственности
Русскую духовность принято обсуждать беспредметно. Ведь предмет - это твердое, от чего можно оттолкнуться или на что опереться. А мы, русские, - где и в чем опираемся на свою духовность? В семье, школе, которые переживают глубокий кризис? Или строя капитализм, демократию? Но строительство идет ни шатко ни валко, часто наперекосяк, и что если дело тут не в аморфной «незрелости» российского национального организма, а наоборот, в твердости его невидимой, духовной основы?
Отталкиваться от идеи незрелости, а то и дикости России - давняя либеральная традиция; ей же принадлежала инициатива назначить главными «борцами с дикостью» Петра I и Пушкина: мол, усилиями этого гениального тандема был энергично начат и блестяще завершен процесс складывания европейского менталитета русской нации и вхождения ее в семью «просвещенных» народов.
Иной смысл в соединении имен великого царя и великого поэта видит пушкинист Валентин Непомнящий. По его мнению, Пушкин был Петру I равным по силе идейным оппонентом. «Спор» двух гигантов, в сущности, объясняет и нынешний раздрай в русской душе, и невозможность для России вписаться в «проект глобализации» в его современном виде.
- Валентин Семенович, кажется, поначалу Пушкин, будучи либералом по убеждениям, относился к петровским преобразованиям одобрительно?
- Ну, либералом зрелый Пушкин вовсе не был, разве лишь «либеральным консерватором» (как называл его Вяземский). А великим Петра признавали все, не только либералы. Петр - это был тот случай, который у французов называется le grand terrible, «ужасное величие».
Для Пушкина вначале главным было «величие»: реформатор, победил шведов, создал империю… Он буквально вцепился в петровскую тему. Стал изучать материал, конспектировал огромный труд Голикова «Деяния Петра Великого», делая по ходу свои замечания. Но чем дальше, тем больше охватывало его смятение: столько разного, взаимоисключающего, часто устрашающего оказалось наворочено в этой истории. И оставался вопрос о человеческой цене, которую платила тогда и продолжает платить за это величие Россия. Поставлен он был - прямо и крупно - в «Медном всаднике», но не в политическом плане, не в державном или еще каком, а в эсхатологическом - если не апокалиптическом. В известнейшем двадцать втором псалме Давида (псалмы Пушкин знал прекрасно) говорится, что Бог на морях основал землю, а тут, в поэме, город «под морем… основался», замысел Бога поставлен на голову. Есть там и другое место - о «державце полумира», знаменитое, страшное:
И озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется всадник медный
На звонко скачущем коне.
Слушайте теперь: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя “смерть”; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли…» (Откровение Иоанна Богослова, то есть Апокалипсис, 6:8,). Словесно-звуково-смысловые совпадения никогда не бывают у Пушкина случайными, здесь намеренное соотнесение с пророчеством о конце мира. Поэтому «Медный всадник» - ультрасовременное произведение. Самое животрепещущее в поэме сегодня, мне кажется, - проблема того, что называется прогрессом: техническим, индустриальным, научным. Проблема цивилизации как проявления могущества и самонадеянности человека, стремящегося весь мир приспособить к своим целям, нуждам, удобствам и прихотям. В «идеале» мы стремимся к тому, чтобы из природы, из мира, из Творения сделать тряпку для вытирания ног.
- Вы считаете, Пушкин так думал?
- Вот это - не знаю. Конечно, тут не без великого ума, но все же главное - интуиция, дар целостного восприятия мира. Но - при трезвом реализме, опоре на факты. Пушкин знал, каких жертв стоило строительство Петербурга. Жертвы были предупреждением, но Петр не послушал, у него была цель, политический интерес: «Отсель грозить мы будем шведу…» Но жертвой угрозы «соседу» стал сам «юный град». Смотрите: в начале - «в Европу прорубить окно», а потом - «злые волны / Как воры лезут в окна…». Сегодня все яснее: чем жить удобнее (по-современному - комфортнее), тем страшнее и опаснее. Но человечество все равно стремится, чтобы у него «все было». И чтобы за это «ничего не было».
Сели не в свои сани
- В одной из статей вы пишете, что Петр своими реформами ломал нацию через колено, а восстанавливать подорванное национальное самосознание пришлось потом Пушкину.
- Речь шла о нашей ментальности - специфически национальном, российском духовном и душевном строе. Размышляя на эту тему, я в свое время предложил типологию христианских культур, то есть именно относящуюся к внутреннему строю наций христианского Запада и христианского Востока. Обнаружилась любопытная вещь - и притом чуть ли не общеизвестная. Общеизвестно, что на Западе, у католиков и протестантов, главный церковный праздник - Рождество, а у нас в православии - Пасха. В этом и эксплицировано, как говорят ученые люди, наше глубокое ментальное различие. Нет гнезда выше орлиного, нет праздника выше Рождества - это немецкая пословица. Почему «нет выше»? Да потому, что Рождество Христово есть Боговоплощение: Бог вочеловечился, говорится в Символе веры. То есть Бог так любит меня, что уподобился мне! Значит… значит, я этого достоин (вспомним рекламные слоганы). Это лестно мне, а главное: стало быть, я имею право осознать себя, человека, точкой отсчета и мерилом всего. Не случайно именно на Западе после Ренессанса родилась, а позднее вошла в силу идея несовершенства мира - причины всех бед и несчастий людей. Заметьте, что получается: вот, например, Гомер, или Рафаэль, или Моцарт - великие художники, их творения совершенны, это всем ясно; а Бог - художник так себе, Его Творение несовершенно. В конце концов к XX веку окружающий мир был фактически признан чем-то вроде груды строительного материала, из которого мне, человеку, надлежит создать нечто «совершенное», то есть совершенное на мой вкус. Такой земной рай: без «усовершенствования» самого человека - только условий его существования.
- А праздник Пасхи о чем нам говорит?
- Пасха и Воскресение не льстят мне, а призывают стать лучше: «Последуй за Мною, взяв крест». Свой крест, который тебе достался в жизни. Отсчитывай не от себя любимого, а от Бога, от Христа, от идеала, наконец… Короче говоря, в «рождественском» христианстве главное событие - наличный факт уподобления Бога человеку, а в «пасхальном» - призыв Христа к человеку уподобиться Ему, Богу; «отсчет» ведется с противоположных «концов».
Между прочим, эта противоположность очень наглядна в религиозных изображениях там и там: у нас - икона, у них - картина. Икону ведь называют «окном в горний мир», и это не мы видим в «окне» Высшую реальность, а Она через него «смотрит» на нас; не икона для нас объект, а мы - для нее.
- Так называемая обратная перспектива?
- Да, она предъявляет нам иерархию небесного и земного, непостижимого и доступного. Так вот, в западном церковном искусстве икона давно вытеснена картиной с ее натуральной, линейной перспективой: Божественное изображается по тем же законам, что и земное, из непостижимого субъекта становится обычным физическим объектом.
- И что это им дало?
- Надо честно сказать, что такое перемещение центра тяжести из области небесного идеала в координаты земного житья-бытья помогало христианству укрепляться в «дольней» жизни и стать основой мощной европейской цивилизации. Но зато осложнялись - чем дальше, тем больше - отношения с «горним», с небесным, с неотступно свойственной человеку тягой к идеальному, вечному. И это сообщило западной цивилизации доминанту нарастающего трагизма: от отчаянного вертикального порыва готических соборов до душераздирающего монолога Гамлета о человеке - «красе вселенной», оборачивающейся «квинтэссенцией праха». А дальше - к скепсису, фатализму, цинизму и прочим разнообразным «цветам зла» вплоть до американских кинобоевиков с разной чертовщиной, которая, помимо прочего, выдает инфернальный ужас перед жизнью… Обратите внимание: ведь и распятия у нас разные. На православных распятиях Распятый изображается условно - Его руки словно распахнуты для объятия, - а на западных - реалистично: тяжело провисшее тело. То есть, если для восточного христианства крест - орудие нашего спасения, то для западного - орудие пытки.
- А готические соборы тут причем?
- Как-то, будучи в Кельне, я часа полтора провел прямо у знаменитого собора. Слишком огромно и пахнет «сверхчеловеческим». Нечто эстетически восхитительное, но самому-то человеку «чужое»: здесь он должен все время тянуться, стоять на цыпочках, насилуя себя: вот, мол, какой я высокодуховный. Это и есть, по моему грубому разумению, готика: в ней человек упивается собственным величием, но - абстрактным, отчужденным от себя. Величием Вавилонской башни. А православный храм - у него лишь маковка вверх смотрит, а сам он весь тут, на земле, как свой дом. Но и как облако. То есть мы не строим из себя ничего. Мы помним, что идеал явлен нам в Сыне Человеческом. Ты родился человеком, носящим образ и подобие Божье? - так старайся быть им. Часто ли русский человек думает об этом - неважно; этот отсчет существует в нем. И приносит муки: ведь совесть существует у каждого, она-то и есть знак богосыновства человека. Не вспомню текстуально, но Дмитрий Сергеевич Лихачев в таком смысле писал: неурядицы, нелепости, безобразия русской жизни во многом от того, что идеалы наши очень высоки. Одним словом, тяга к идеалу есть, а вот тянуться и силенок не хватает, и лень трудиться, и, самое главное, вера слаба… А имитировать силу (и веру), как в готике, стыдимся.
- Вы думаете, это идет от Православия?
- От нашего душевного склада; благодаря ему и выбрано было тысячу лет назад православие. Согласно которому мир настолько исковеркан, измучен человеческим грехом, настолько «лежит во зле» (ап. Иоанн Богослов), что для человека главное не столько «права» свои осуществить (вспомним, как социально активен западный человек, как он борется за свои права), сколько прощение заслужить. Это и значит находиться в поле идеала. Иначе говоря, мечты о том, чтобы все на свете были хорошими людьми (то есть заслуживали прощения исполнением своих совестных обязанностей), - тогда и будет всем хорошо. Как это у Достоевского в «Сне смешного человека»: «…если все захотят, всё тотчас устроится».
- Получается, что мы подозрительно «хорошие», а западные товарищи - наоборот.
- Повторяю, речь идет не столько о полноте наличной практики, сколько об уровне идеалов и мере ответственности. Кстати говоря, западный человек очень часто в поведении своем, в отношениях с другими гораздо лучше воспитавшей его системы ценностей - только он этого не знает, поскольку привык считать ее единственно правильной. А вот мы бываем, и часто, гораздо хуже своей системы ценностей. Но мы это, как правило, чувствуем - и тут наша сильная сторона и наша свобода.
Русский человек внутренне, экзистенциально - самый свободный человек на свете, в частности способный во всем доходить «до края»: как в таланте своего идеализма, доброты, доверчивости (помните, у Юрия Шевчука: Россия «к сволочи доверчива»?), так и в бунте, кощунстве, в эгоистическом практицизме, хитрости, жестокости - одним словом, в таланте зла. Отсюда главная опасность. Если Россия, со своим «пасхальным» сознанием, со своим идеализмом, поверит, что принцип «бери от жизни все» есть принцип идеальный, то она превратится в такое чудовище, какого мир не видел от самого своего основания.
- Если вернуться к Петру как реформатору: разве он на идеалы России покушался?
- Субъективно - вряд ли. Намерения были благие: насадить в отсталой России «передовую» - на ту эпоху - цивилизацию. Он не задумывался над природой и свойствами народа, к которому сам принадлежал и судьбу которого взялся решать, - и этим предвосхитил наших реформаторов девяностых годов. Не зря кто-то из нынешних политологов восклицает: «У нас прагматика не работает!» - и он совершенно прав, под «прагматикой» разумея принцип методологический, стиль жизни. Во всяком случае, отношение людей к Петру было разное: с одной стороны, остались предания и сказки о нем как о «хорошем» царе-командире, с другой - видим у Пушкина: «Народ почитал Петра антихристом». Пушкин, я думаю, остро почувствовал, что Петр, строя новую Россию, что-то сломал в России коренной: после него развитие русской истории представляет собой, говоря терминологически, катастрофу, растянутую на века.
Ценой свободы и милосердия
- Что, на ваш взгляд, имел в виду Пушкин, когда говорил, что «Европа дала своим народам просвещение, но не дала свободы»?
- У него есть еще более загадочная фраза: «Освобождение Европы придет из России» - но ни та ни другая им не «расшифрованы». Мне-то кажется, ключевое слово тут «просвещение», и вот почему. Задолго до этих размышлений у него в знаменитом стихотворении «К морю» («Прощай, свободная стихия!», 1824) вот такая формула появилась:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Как вам это понравится: «просвещенье» и тирания уравнены в своих функциях! Мысль, однако, понятна, если учитывать, что под «просвещеньем» разумеется тут эпоха Просвещения. Эпоха идеологии, утверждающей всесилие разума, построенной на убеждении, что никакой Тайны в Бытии нет, и следовательно, со временем человек с помощью знаний, науки, сможет сделать с окружающим миром, что ему заблагорассудится. Но «просветители» не задумывались вот о какой тонкости: в рациональном знании нет свободы, оно не оставляет возможности выбора, оно безразлично к добру и злу, может служить и тому и другому, оно не соединяет человека с Высшей Истиной, существование Которой чувствует сердце, что отличает его от других живых существ. Дважды два - четыре или закон Архимеда - это, осмелюсь сказать, не истина: это - установленный факт, и только. В то же время рациональное знание необычайно зыбко: на тот или иной «факт» может вдруг найтись другой, колеблющий его непреложность, его «истинность».
- Что же с этим можно поделать?
- А вот вера… она, по апостолу Павлу, есть «уверенность в невидимом» - и тут нет никакой принудительности: можешь доверять этому своему чувству, можешь не доверять, никакой тирании, свойственной власти фактов. То, что я сейчас говорю, - не более чем попытка заглянуть в предполагаемую «инфраструктуру» пушкинской мысли о просвещении, свободе и тирании. Заглядывание это приводит вот к чему: то, что Пушкин называет «просвещеньем», равнозначно современному понятию цивилизации, и сегодня его мысль можно прочесть так: Европа дала своим народам цивилизацию, но не дала свободы.
Для примера хочу напомнить: самый прямой и последовательный наследник европейского «века Просвещения» - США, там все рационально. И ни для кого не секрет, что средний американский гражданин - едва ли не самый конформистский субъект на свете. Он весь, насквозь детерминирован внешними обстоятельствами: законами, «американским образом жизни», интересами бизнеса, мощной пропагандой, культом успеха, культом потребления и, конечно, идеологией своей «империи добра». Тирания рацио есть - по самой природе, по логике - прямой путь к тому, что называется обществом потребления. У нас есть молитва ангелу-хранителю: «Не даждь лукавому демону обладати мною насильством смертного сего телесе». Насилие смертного этого тела - как сказано! А гражданин общества потребления - это сплошное насилие смертного тела. Вспомните культовый для американцев роман «Унесенные ветром» - там у героини одна из важнейших фраз: «Я пойду на все, но никогда больше не буду голодать». Символ веры, честное плебейское кредо, формула «американской мечты». У России другое кредо - пушкинское: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Трезвая аристократическая формула достоинства и ответственности. В ней - понимание того, что в мире зла и греха остаться человеком без страдания практически невозможно, в ином случае это будет не человек - машина.
Читать дальше:
http://pravaya.ru/leftright/473/13667