Изгиб гитары.Рената Литвинова.
Считается, что красивая спина должна быть непременно прямой и худой. Но у Ренаты Литвиновой по этому поводу другое мнение
В чем важность спины? В нее всегда смотрят на прощание. Это, видимо, последний ракурс-воспоминание. Ты уходишь - спина уходит последней. Ее принято держать прямо, но вот Грета Гарбо превратила свою сутулость в фирменную. Но все-таки эта спина должна быть худой - это необходимое условие. Если спина покрыта наслоениями жира - по ней можно пару раз дружески похлопать, как по свалявшейся подушке, отправляя подальше. Обладателю такой спины я бы посоветовала удаляться бочком и юркнуть, если позволяет вес, куда-то вбок, с глаз долой - худеть.
Есть еще такие покатые спины, которые выглядывают из открытых платьев и непонятно, какая это часть тела - может быть, даже огромная коленка, настолько на этой спине не просматривается позвоночник.
И вообще, тему вида сзади диктует вид спереди - если ты «обвалила» спину, автоматически провисает главный вид, тот, что как раз под лицом. Это как говорить фразу с пониженной интонацией - сразу исчезает энергия, от тебя хочется отвернуться, будто бы ты уже поставил точку. Причем на не самой оптимистической ноте.
Я долго пыталась вспомнить истории, когда влюблялись именно в спину. В голове мелькал только профиль - начиная со строчек Иосифа Бродского: «Мои мысли полны одной женщиной, чудной внутри и в профиль», и заканчивая словами великого оператора Рерберга, обращенными ко мне: «Ты мелькнула в окне своим профильком...» Я сама обожаю снимать актрис в профиль. Красивый профиль - это почти девяносто процентов успеха. Его невозможно подделать. И вдруг... Мне пришла на ум история про любовь к некрасивой спине, к самой уродливой спине, какую только вы можете себе вообразить.
Это было в юности. Я попала в туберкулезный санаторий, где нас поили кислородным коктейлем и на руке я носила вечно воспаленную пробу Манту. В одно солнечное утро ко мне в комнату подселили соседку. Она вошла с чемоданчиком и застыла в дверях - я сразу приметила что-то странное в ее хрупкой фигуре. Когда она повернулась к своей кровати, я с детским ужасом увидела, что на спине у нее огромный горб!
- Здравствуйте, я Клавдия, - сообщила она мне тихим голосом, поспешно сев на кровать и спрятав от меня горб. На что я тут же спросила:
- У вас еще и туберкулез?
Клавдии было лет восемнадцать, но из-за воскового цвета лица можно было дать и тридцать. С первого и до последнего дня она меня поражала. Сначала вынула из чемоданчика фотографию какого-то принца и прикрепила на стену как раз напротив подушки. Не раздеваясь, легла и стала смотреть в этот снимок, загораживая его собой и не давая подробно рассмотреть. Когда ее позвали к врачу, она забрала фото с собой, бережно спрятав в элегантную сумочку-баул.
Вечером она не читала - даже не попросила настольную лампу - а опять отвернулась к стене и снимку незнакомца. Ночью я проснулась от странных звуков, мне показалось, что соседка плачет, но нет - она стонала. Это было так пугающе и незнакомо мне, четырнадцатилетней, что я спросила:
- Вам что, больно?
Та вздрогнула в темноте под одеялом и затихла.
И еще несколько дней эта Клавдия стойко со мной не разговаривала, унося с собой фото и демонстрируя фирменный уход, - она словно подчеркивала свой недостаток, надевая обтягивающие черные водолазки. Пшикалась духами, отдельно надушивая графичный горб! И гордо удалялась.
Лед тронулся на пятый день - Клавдия заговорила.
- Вы знаете, - она всегда обращалась ко всем на «вы», - он скоро приедет ко мне. - И, вытащив из сумочки фотографию, протянула ее мне.
Я наконец смогла рассмотреть черно-белое фото незнакомца - и это снова испугало меня: он был невероятно красив! На картинке, на фоне кудлатых кустов, стоял плечистый блондин из девичьих снов - с волнистыми волосами, безупречным лицом кинозвезды и белоснежной улыбкой. Я даже подумала, что моя соседка вырезала фото из какого-нибудь журнала. Но нет, на оборотной стороне стоял штамп ателье и перьевой ручкой были написаны год и месяц. Не успела я проанализировать ситуацию, как она сообщила мне:
- Он любит меня и скоро приедет. И мы вот-вот поженимся - он так настаивает.
На ее туберкулезном лице проступил румянец. Я вернула фотографию в ее дрожащие руки - сразу поняла, что она бредит.
Собравшись с духом, спросила с жалостью:
- А когда он приедет?
- Он приедет завтра.
С этой секунды волнение охватило и меня тоже - мы обе начали его ждать. «Зачем она сказала точное время своего позора? Ведь можно было бы не говорить, что он приедет, и морочить мне голову до самого отъезда, - думала я в ночи, - а теперь она поставила себя в такое положение, что завтра превратится в «сумасшедшую горбунью-врушку».
Утром Клавдия ни свет ни заря завозилась, забегала по комнате: она то мыла волосы, то натиралась каким-то кремом, то по очереди надевала свои черные свитерки, советуясь со мной, какой ей лучше. Мы так нанервничались за эти часы ожидания, что, мне кажется, вызвали дикий ливень и грозу за окном. Под один из всполохов молнии Клавдия затуманенно остановила на мне свой взгляд и механическим голосом сказала:
- Он уже рядом.
Мы посидели друг напротив друга на кроватях еще минут пять. Наконец, она произнесла:
- Побежали ему навстречу?
Невольно я заражалась ее одержимостью встретить принца. Мы надели плащи и, выбравшись через секретную дырку в заборе, сквозь кромешный ливень, поспешили на станцию.
Там в ожидании электрички мы выпили какао и хохотали, как захмелевшие. Но я-то хохотала от ужаса, что же теперь будет с бедной Клавдией, когда любимый не приедет, потому что она его сочинила, потому что его такого нет в ее жизни с черными водолазками. Она опять пшикнулась духами на горб, как только задудела причалившая электричка. Мы выбежали на перрон. Людей было мало - серая толпа с усталыми неприветливыми лицами. На фоне красавца с фотографии все были уродами. Поток стал редеть, прошел последний грибник, покосившись на горбунью с алым румянцем. Я мялась рядом.
- Вот же он! - вдруг прошептала она и побежала куда-то вперед, в серую пелену дождя - на тот край платформы, где не было навеса.
Через секунду показались две фигуры - он шел с ней на руках. Высокий блондин! Когда они остановились напротив меня, он, не опуская ее на землю, улыбнулся. В жизни он был еще красивее, чем на фотокарточке: васильковые глаза, а главное, влюбленный зачарованный взгляд. Клавдия опустила лицо в букет сирени, и так он ее нес до самой дырки в санаторном заборе.
На следующий день он увез Клавдию. На столике она оставила мне адрес. И его букет в банке. Я помню, как они уходили - как раз прощальный взгляд в спину. Он - высокий, прямой, идеальный и оттого какой-то скучный в своем совершенстве, она - черная, графично-худая, со словно уснувшей на плече птицей, спрятавшей голову под крыло. Красивее и драматичнее «прощального ракурса» я уже более не встречала.
Потом из ее писем я узнала, что у него была мама-горбунья.
В чем важность спины? В нее всегда смотрят на прощание. Это, видимо, последний ракурс-воспоминание. Ты уходишь - спина уходит последней. Ее принято держать прямо, но вот Грета Гарбо превратила свою сутулость в фирменную. Но все-таки эта спина должна быть худой - это необходимое условие. Если спина покрыта наслоениями жира - по ней можно пару раз дружески похлопать, как по свалявшейся подушке, отправляя подальше. Обладателю такой спины я бы посоветовала удаляться бочком и юркнуть, если позволяет вес, куда-то вбок, с глаз долой - худеть.
Есть еще такие покатые спины, которые выглядывают из открытых платьев и непонятно, какая это часть тела - может быть, даже огромная коленка, настолько на этой спине не просматривается позвоночник.
И вообще, тему вида сзади диктует вид спереди - если ты «обвалила» спину, автоматически провисает главный вид, тот, что как раз под лицом. Это как говорить фразу с пониженной интонацией - сразу исчезает энергия, от тебя хочется отвернуться, будто бы ты уже поставил точку. Причем на не самой оптимистической ноте.
Я долго пыталась вспомнить истории, когда влюблялись именно в спину. В голове мелькал только профиль - начиная со строчек Иосифа Бродского: «Мои мысли полны одной женщиной, чудной внутри и в профиль», и заканчивая словами великого оператора Рерберга, обращенными ко мне: «Ты мелькнула в окне своим профильком...» Я сама обожаю снимать актрис в профиль. Красивый профиль - это почти девяносто процентов успеха. Его невозможно подделать. И вдруг... Мне пришла на ум история про любовь к некрасивой спине, к самой уродливой спине, какую только вы можете себе вообразить.
Это было в юности. Я попала в туберкулезный санаторий, где нас поили кислородным коктейлем и на руке я носила вечно воспаленную пробу Манту. В одно солнечное утро ко мне в комнату подселили соседку. Она вошла с чемоданчиком и застыла в дверях - я сразу приметила что-то странное в ее хрупкой фигуре. Когда она повернулась к своей кровати, я с детским ужасом увидела, что на спине у нее огромный горб!
- Здравствуйте, я Клавдия, - сообщила она мне тихим голосом, поспешно сев на кровать и спрятав от меня горб. На что я тут же спросила:
- У вас еще и туберкулез?
Клавдии было лет восемнадцать, но из-за воскового цвета лица можно было дать и тридцать. С первого и до последнего дня она меня поражала. Сначала вынула из чемоданчика фотографию какого-то принца и прикрепила на стену как раз напротив подушки. Не раздеваясь, легла и стала смотреть в этот снимок, загораживая его собой и не давая подробно рассмотреть. Когда ее позвали к врачу, она забрала фото с собой, бережно спрятав в элегантную сумочку-баул.
Вечером она не читала - даже не попросила настольную лампу - а опять отвернулась к стене и снимку незнакомца. Ночью я проснулась от странных звуков, мне показалось, что соседка плачет, но нет - она стонала. Это было так пугающе и незнакомо мне, четырнадцатилетней, что я спросила:
- Вам что, больно?
Та вздрогнула в темноте под одеялом и затихла.
И еще несколько дней эта Клавдия стойко со мной не разговаривала, унося с собой фото и демонстрируя фирменный уход, - она словно подчеркивала свой недостаток, надевая обтягивающие черные водолазки. Пшикалась духами, отдельно надушивая графичный горб! И гордо удалялась.
Лед тронулся на пятый день - Клавдия заговорила.
- Вы знаете, - она всегда обращалась ко всем на «вы», - он скоро приедет ко мне. - И, вытащив из сумочки фотографию, протянула ее мне.
Я наконец смогла рассмотреть черно-белое фото незнакомца - и это снова испугало меня: он был невероятно красив! На картинке, на фоне кудлатых кустов, стоял плечистый блондин из девичьих снов - с волнистыми волосами, безупречным лицом кинозвезды и белоснежной улыбкой. Я даже подумала, что моя соседка вырезала фото из какого-нибудь журнала. Но нет, на оборотной стороне стоял штамп ателье и перьевой ручкой были написаны год и месяц. Не успела я проанализировать ситуацию, как она сообщила мне:
- Он любит меня и скоро приедет. И мы вот-вот поженимся - он так настаивает.
На ее туберкулезном лице проступил румянец. Я вернула фотографию в ее дрожащие руки - сразу поняла, что она бредит.
Собравшись с духом, спросила с жалостью:
- А когда он приедет?
- Он приедет завтра.
С этой секунды волнение охватило и меня тоже - мы обе начали его ждать. «Зачем она сказала точное время своего позора? Ведь можно было бы не говорить, что он приедет, и морочить мне голову до самого отъезда, - думала я в ночи, - а теперь она поставила себя в такое положение, что завтра превратится в «сумасшедшую горбунью-врушку».
Утром Клавдия ни свет ни заря завозилась, забегала по комнате: она то мыла волосы, то натиралась каким-то кремом, то по очереди надевала свои черные свитерки, советуясь со мной, какой ей лучше. Мы так нанервничались за эти часы ожидания, что, мне кажется, вызвали дикий ливень и грозу за окном. Под один из всполохов молнии Клавдия затуманенно остановила на мне свой взгляд и механическим голосом сказала:
- Он уже рядом.
Мы посидели друг напротив друга на кроватях еще минут пять. Наконец, она произнесла:
- Побежали ему навстречу?
Невольно я заражалась ее одержимостью встретить принца. Мы надели плащи и, выбравшись через секретную дырку в заборе, сквозь кромешный ливень, поспешили на станцию.
Там в ожидании электрички мы выпили какао и хохотали, как захмелевшие. Но я-то хохотала от ужаса, что же теперь будет с бедной Клавдией, когда любимый не приедет, потому что она его сочинила, потому что его такого нет в ее жизни с черными водолазками. Она опять пшикнулась духами на горб, как только задудела причалившая электричка. Мы выбежали на перрон. Людей было мало - серая толпа с усталыми неприветливыми лицами. На фоне красавца с фотографии все были уродами. Поток стал редеть, прошел последний грибник, покосившись на горбунью с алым румянцем. Я мялась рядом.
- Вот же он! - вдруг прошептала она и побежала куда-то вперед, в серую пелену дождя - на тот край платформы, где не было навеса.
Через секунду показались две фигуры - он шел с ней на руках. Высокий блондин! Когда они остановились напротив меня, он, не опуская ее на землю, улыбнулся. В жизни он был еще красивее, чем на фотокарточке: васильковые глаза, а главное, влюбленный зачарованный взгляд. Клавдия опустила лицо в букет сирени, и так он ее нес до самой дырки в санаторном заборе.
На следующий день он увез Клавдию. На столике она оставила мне адрес. И его букет в банке. Я помню, как они уходили - как раз прощальный взгляд в спину. Он - высокий, прямой, идеальный и оттого какой-то скучный в своем совершенстве, она - черная, графично-худая, со словно уснувшей на плече птицей, спрятавшей голову под крыло. Красивее и драматичнее «прощального ракурса» я уже более не встречала.
Потом из ее писем я узнала, что у него была мама-горбунья.