Кря!
Росли на стёклах белые цветы.
Лысели построждественские ели.
Пруд не замёрз. Ленивых уток грели
Потоки человечьей суеты.
Снежинки вились, словно комары,
На крылышках копеечные стразы.
В порывах ветра слышались приказы:
- Вставай, иди! и уток покорми!
Тянулась бесконечная зима,
Старательно морозила, пуржила.
И узники сугробного режима
Сходили потихохоньку с ума.
Неладное творилось в головах.
Остатки задубевшего рассудка,
Не находя тепла для доброй шутки,
Разыскивали хохоньки в словах.
Слова кривлялись хуже обезьян:
Стеклянный, оловянный, деревянный -
Любое подойдёт, когда о пьяном.
А я, конечно, выпил, но не пьян.
Шагаю, краснощёк и бородат,
Мне нравится быть чуточку нелепым.
Край берега засыпан белым хлебом,
И утки что-то ласково галдят.
Смущённо улыбается заря
Застенчивым пунцовым переливом.
Я чувствую себя почти счастливым.
Смотрю вокруг и выдыхаю: - Кря!
Лысели построждественские ели.
Пруд не замёрз. Ленивых уток грели
Потоки человечьей суеты.
Снежинки вились, словно комары,
На крылышках копеечные стразы.
В порывах ветра слышались приказы:
- Вставай, иди! и уток покорми!
Тянулась бесконечная зима,
Старательно морозила, пуржила.
И узники сугробного режима
Сходили потихохоньку с ума.
Неладное творилось в головах.
Остатки задубевшего рассудка,
Не находя тепла для доброй шутки,
Разыскивали хохоньки в словах.
Слова кривлялись хуже обезьян:
Стеклянный, оловянный, деревянный -
Любое подойдёт, когда о пьяном.
А я, конечно, выпил, но не пьян.
Шагаю, краснощёк и бородат,
Мне нравится быть чуточку нелепым.
Край берега засыпан белым хлебом,
И утки что-то ласково галдят.
Смущённо улыбается заря
Застенчивым пунцовым переливом.
Я чувствую себя почти счастливым.
Смотрю вокруг и выдыхаю: - Кря!