Первая война, третья любовь
...Я как старый ветеран. Который в ужасе понимает, что лучшим временем его жизни была война. "Сороковые, роковые, военные, пороховые, война гуляет по России, а мы такие молодые". (с)
Я сто процентов молодая была: четвертак. После истечения срока ультиматума Ираку занятия на курсах прервались, и народ общежитский брызнул по всей стране - к семьям. В нашем бордельно-сохнутовском здании, сводчатом и гулком, оставалось нас всего двое. Я, потому что три недели назад прилетели родители, и всю компанию надо было перевозить из Хайфы в Иерусалим, квартиру снимать. А вторая - Нинель.
Нинель - это был такой Пьеро: губки вниз, бровки домиком. Лет 30-35 ей было, где-то в Реховоте муж, ребенок, мама. А она в трансе. То есть, даже депрессией это трудно было назвать. Скорее, именно такой демонстративный транс: "КАК ВСЕ УЖАСНО!". Нет, даже так вот: "О!!!! КАК ВСЕ НЕМЫСЛИМО УЖАСНО!!!!"
Она по утрам просыпалась, садилась в постели и провозглашала:
- Я грежу о кремации!
- С добрым утром, Нинелечка, - отвечали мы ей.
А тут еще война.
С хедер атум - герметизированной комнатой - в здании были проблемы. Старый арабский дом. Стены метровые, потолки под пять метров, окна соответственно. Под коммуникации в стенах просто выдолблены дыры, еще до первой мировой войны. Вот некоторые особо впечатлительные бегали по зданию с мотками изоленты, требовали выделить под герметизацию помещение, и добегались: выделили им тринадцатую аудиторию. Дом 13, комната 13... Все путем. Зальчик метров сорок площадью, балконная дверь, четыре окна высотой под три метра. Возле одного из окон в стене - пресловутая коммуникационная то ли дыра, то ли нора, и торчит в нее пучок проводов и кабелей, преимущественно телефонных да охранных, диаметром сантиметров 20: хрен чего заклеишь.
Впечатлительные, тем не менее, поползали там по стенам, пару мотков убили и утешились. А по поводу дыры подлое начальство им, морщась, сообщило: коли припрет и поймете: ВОТ! ЛЕТИТ! - обрезайте кабели к чертовой матери, вот и запас изоленты тут рядом лежит, и даже ножницы садовые положили...
Угу.
Уж не знаю, почему Нинель к семье не поехала. В ночь первого налета остались мы с ней в здании наедине. Раздражало это меня неимоверно. Почему-почему. Да потому. Хоть занятий и не было, но что-то мне подсказывало, что утром одна я долго не пробуду... :) Профессор ожидался каждую минуту. А тут Нинель. Может, это она таким способом к вожделенной кремации приближалась?
В два, что ли, часа ночи раздалась сирена, и сразу - жуткий лязг железной двери на этаж ниже, там Нинель прилегла, в пустой мужской спальне, чтобы поближе к герметизированному зальчику. Грохот был такой, что я никак спросонья не могла понять: чем она в дверь-то колотится? Может, открыть изнутри не может, и штурмует всем телом?
Спустилась, и вижу: дверь уже миновав, тащит Нинелечка по этажу нормальную общежитскую кровать. Благо полы гладкие.
Сирена странная какая-то была. Мявкнула и замолчала. У нас ни телевизора, ни радио. Позвоню, думаю, Профессору.
- Профессору позвоню-ка я, - говорю Нинель.
- Аа?
- Позвоню.
- Как? С чего? Где ты позвонишь? - о мобильных тогда и не слыхивали.
- А у меня ключик, - говорю, и открываю профессорский кабинет.
Верите ли, Нинель на полминуты о войне забыла, кровать даже бросила на полдороге.
- У тебя клююююючик?! Откуууууда?
- Догадайся, - разозлилась я. Некоторые особо продвинутые даже через месяц нашего уже полномасштабного романа не верили, что Профессор может на меня внимание обратить. Негламурно, типа. (Слова такого не знали тогда, но суть не меняется).
Звоню. Заааааспанный Мишка берет трубку сам. Удача.
- Миш, - говорю, - ты извини, но у нас тут, похоже, сирена. А телевизора нет. У вас тревоги не было?
- Ты шума шошла??? - шипит Мишка, - Какая ширена??? Шпи!!!
Я трубку повесила и Нинельке говорю:
- Начальство утверждает, что все тихо. Может, ошибочка. Пошли по местам.
- Ну уж нет! - говорит Нинель. - Что я, зря кровать волокла?! Я уже теперь здесь посплю.
И тут телефон звонит уже сам.
Не было в ту ночь в Гило сирены, не работала. Но Профессор телевизор все-таки включил. И сразу все понял.
- Да, - говорит, - тревога. В Хайфе что-то упало, на чек-посте. Позвони своим, хотя они и далеко. И еще запоминай, где достать радио, - и рассказал, где ключик, от какой полочки и тэ пэ.
- Скорей!!!! - Нинель кричит, из последних сил пиная кровать через порожек, - Лара!!!! Закрываемся!!!
- Это кто у тебя там?
- Да Нинель, - с досадой отвечаю, - Это уже полдня так.
- Мелкий, - говорит Мишка, - продержитесь до утра. Я в тебя верю, как в человека и парохода психотерапевта. Связь через пару часов.
- Как я с тобой свяжусь, если она хочет полностью загерметизироваться?
- О Б-же! - эта мысль не приходила профессору в голову. - Не допусти этого, Мелкий! Не допусти!
- Ты смерти моей хочешь!!! - бушует Нинель.
- Я только в Хайфу позвоню, - говорю.
Подергиваясь, набираю номер: 04-538530. Вот, помню, представляете :). В момент соединения получаю нокаут в ухо: там, на том конце линии, ТАКОЙ БЕЗУМНЫЙ КРИК, просто нечеловеческий вопль... Ноги у меня подкашиваются, я оседаю на стул, и тут на фоне этого дикого, чуть отдаленного теперь, крика возникает раздраженный голос отца.
- Алло! - говорит он нетерпеливо, но совершенно не трагически.
- Папа,... - почти шепчу я.
- Алло! Говорите! Ларка, ты?
- Папа! Что- у вас - происходит??????
- Тьфу... Да Гуню.... В МАМАТ засовываем!!!!
Гуньке было полтора года, и вместо противогаза ей полагалася такая специальная пластиковая палатка - МАМАТ. В ней внутри воняло ТАК, что меня бы, пожалуй, тоже не запихнули. В ту первую ночь семейство убедилось, что запихнуть Гуню в МАМАТ - самый трудоемкий способ ее убить, можно придумать и что-нибудь попроще. Поэтому весь антураж первой войны в заливе прошел совершенно мимо нас: оставив попытки обезопасить самого ценного члена коллектива, мы сочли абсолютной бессмыслицей все меры, предусмотренные с этой целью для взрослых, ибо к чему? И спокойно переворачивались на другой бок под звуки ночных сирен. Но это уже в Иерусалиме, ибо я их перевезла как раз между первой и второй тревогами.
Успокоившись за судьбу семьи и добыв радио, я вернулась в коллектив, к Нинель. Нинель уже заклеилась, в смысле, заклеила дверь скотчем, пока я разговаривала. Расклеилась по моему стуку и потребовала заклеиться назад. Когда я завершила процедуру и слезла со стремянки, Нинель лежала на кровати посередине иллюминированной тринадцатой аудитории, прижимая к сердцу радио, но и не выпуская из рук садовые ножницы. Я присела на стол у нее в изголовье, потом прилегла...
- Нинелечка, давай поспим, - предлагаю, - свет погасим и поспим...
- Какой тут сон! - говорит Нинель. - Главное - не упустить момент, когда нужно заклеиваться окончательно! - и ножницами трясет. - А что касается света, то, во-первых, мне страшно, а во-вторых, выключатель снаружи.
И тут по радио начали что-то тревожное вещать.
Нинель вскочила и ринулась к дырке с проводами. Я за ней.
- Пусти!! Я должна это все перерезать!!!
- Нинелечка, ты слышишь взрывы? Хоть один, хоть далеко?
- Неважно!!! Будет поздно!!! Я все перережу, и мы заклеимся!!!
- Не надо, солнышко! Не режь!
- Нет, я перережу!!!
И так далее.
Тут снаружи опять зазвонил телефон: Мишка волновался. Подойти я не могла: дверь была заклеена.
- Б-же, какое счастье, кто-то живой о нас вспомнил, - прошептала Нинель и ослабила напор.
- А вот если ты перережешь провода, то никто к нам уже не сможет позвонить, - объясняю.
- Да? - удивляется. Задумалась.
Минут пять думала. Потом спрашивает:
- А кто это звонил?
- Профессор, - говорю.
- Почему ты уверена?
Пожимаю плечами.
- По-моему, ты совершенно напрасно уверена, что ему есть до нас какое-то особое дело. Во всяком случае, я никогда не замечала, чтобы он мне особое внимание уделял.
Я не удержалась и говорю:
- До тебя, может, никакого дела ему и нет. Но ты тут не одна, ты не заметила?
- Слушай, - говорит тогда Нинель, вдохновившись новой идеей, - а если ты его попросишь, он, может, приедет? Хотя бы завтра там, или послезавтра... А то как-то страшно тут одним...
- Да он и так утром приедет, - смеюсь, - чего просить-то?
Не поверила:
- Так занятий-то нет... Чего ж он приедет?
- Ну... Потому что у него другие дела есть.
- Да ну. Ты уж прости. Ничего такого в жизни не бывает. Не верю и не поверю никогда.
- Аааа, - говорю, - Ну ладно.
Вся эта болтовня отвлекла Нинель от тревоги, а тут и отбой подоспел. И покатила бедолага к себе свою кровать, грохоча по новой. А я наверх спать пошла.
А утром, в семь, слышу: опять внизу телефон надрывается. Я бежать туда, босиком, благо, полы горячие.
- Почему ночью не подходила?! - возмущается Мишка.
- Нинеля нас заклеила. Я вообще еле телефон спасла...
- Ладно, я еду. Скажи этой дуре, чтобы не высовывалась!!!!
И трубку - БАХ.
Я даже ночную рубашку переодевать не стала, халат накинула только, да умылась на бегу. Постучалась к Нинель, разбудила и говорю:
- Тебе велено передать, чтобы ты не высовывалась.
- Кем велено? - удивляется.
- Смотри в окошко - узнаешь. Может, настроение у тебя повысится. Оптимизму прибавится, может.
И ушла сама к лестничному окну на полпролета выше. Видно из него было: запущенный сад греческой епископии - справа, и на ограде семь сонных рыжих кошек. Низкий домик с синими ставнями и качелями в патио - слева. И короткая мокрая улица, упирающаяся прямо в наше крыльцо... Именно на эту короткую улицу резким правым поворотом, чуть не встав на два колеса, вылетело серое "Пежо", и припарковалось под стеной епископии. Я знала, что из окна своей комнаты Нинель сейчас видит выскочившего водителя.
Его легкие светлые волосы летели по ветру, официальный пиджак, обычно навязывающий свой стиль, сегодня надет не был и не сковывал движений, когда он бежал к дверям... У меня сердце зашлось глядеть, да думаю, у Нинельки тоже, все же она женщина, - красиво бежал... И куда? - ко мне, к босому человекообразному объекту в халате, сидящему с ногами на подоконнике лестничного окна, и ничего важнее этого сомнительной ценности объекта не было сейчас на свете для него... Страшная сила тянула нас друг к другу, мне приходилось держаться за раму, чтобы не кинуться навстречу...
Но, когда внизу тяжело стукнула дверь, я не выдержала и соскочила с окна. Нинель уже тоже стояла на лестнице, на полпролета ниже, мы смотрели вниз и видели, как Мишка несся вверх, оставляя по дороге части приличного одеяния: сумку с документами у входной двери, куртку на шесть ступенек выше, шерстяную жилетку на первой площадке - падая на пол с высоты пары ступенек, она парила доли секунды в воздухе, словно внешний ветер не остался за дверью, а нес Мишку по этой лестнице, - один ботинок, второй ботинок (я еще растерянно подумала: а как же он с носками управится? но управился же)...
Отступая в темноту на втором этаже, Нинель тихо ахнула, и тут паззл сложился - мы с Мишкой встретились на площадке: сначала руки попарно, потом лбы,... он уже был вообще босой, голубая рубашка расстегнута, глаза узкие, безумные, халат я потеряла, потом тапки, не помню, не помню, не помню... Кажется, наверх ко мне он меня нес, и еще, кажется, Нинель своей дверью громыхнула напоследок в знак протеста. Не получилось у меня ее развеселить.
А позже поднялась метель. Я сто раз уже на все лады описывала эту метель. Метель за окном старого арабского дома в немецкой колонии, сломанная верхушка кипариса, горячие полы. Длинные синие глаза , которые закрыли, заслонили собой все: зиму, войну, жизнь... Уже много лет я его не люблю. Но до сих пор каждая дорога в Иерусалиме изгибается его бровью. Дико стыдно перед тем, что внутри, за чужое имя, которым его тут называю. У нас там, тогда, - вообще имен не было, или были одинаковые. Мы были двое, как в начале времен, никого больше в метельном мире под Орионом...
А к Нинель мы зашли потом. Профессор спросил, как дела, да чем помочь. У нее были испуганные глаза, на сей раз не панически-истерические, как ночью, а именно честно испуганные. Мишка вышел, я задержалась и спрашиваю:
- Ну, легче тебе? Мир не так плох, разве нет?
Дура я была, дура. Это у меня была любовь. А у нее только война.
Я сто процентов молодая была: четвертак. После истечения срока ультиматума Ираку занятия на курсах прервались, и народ общежитский брызнул по всей стране - к семьям. В нашем бордельно-сохнутовском здании, сводчатом и гулком, оставалось нас всего двое. Я, потому что три недели назад прилетели родители, и всю компанию надо было перевозить из Хайфы в Иерусалим, квартиру снимать. А вторая - Нинель.
Нинель - это был такой Пьеро: губки вниз, бровки домиком. Лет 30-35 ей было, где-то в Реховоте муж, ребенок, мама. А она в трансе. То есть, даже депрессией это трудно было назвать. Скорее, именно такой демонстративный транс: "КАК ВСЕ УЖАСНО!". Нет, даже так вот: "О!!!! КАК ВСЕ НЕМЫСЛИМО УЖАСНО!!!!"
Она по утрам просыпалась, садилась в постели и провозглашала:
- Я грежу о кремации!
- С добрым утром, Нинелечка, - отвечали мы ей.
А тут еще война.
С хедер атум - герметизированной комнатой - в здании были проблемы. Старый арабский дом. Стены метровые, потолки под пять метров, окна соответственно. Под коммуникации в стенах просто выдолблены дыры, еще до первой мировой войны. Вот некоторые особо впечатлительные бегали по зданию с мотками изоленты, требовали выделить под герметизацию помещение, и добегались: выделили им тринадцатую аудиторию. Дом 13, комната 13... Все путем. Зальчик метров сорок площадью, балконная дверь, четыре окна высотой под три метра. Возле одного из окон в стене - пресловутая коммуникационная то ли дыра, то ли нора, и торчит в нее пучок проводов и кабелей, преимущественно телефонных да охранных, диаметром сантиметров 20: хрен чего заклеишь.
Впечатлительные, тем не менее, поползали там по стенам, пару мотков убили и утешились. А по поводу дыры подлое начальство им, морщась, сообщило: коли припрет и поймете: ВОТ! ЛЕТИТ! - обрезайте кабели к чертовой матери, вот и запас изоленты тут рядом лежит, и даже ножницы садовые положили...
Угу.
Уж не знаю, почему Нинель к семье не поехала. В ночь первого налета остались мы с ней в здании наедине. Раздражало это меня неимоверно. Почему-почему. Да потому. Хоть занятий и не было, но что-то мне подсказывало, что утром одна я долго не пробуду... :) Профессор ожидался каждую минуту. А тут Нинель. Может, это она таким способом к вожделенной кремации приближалась?
В два, что ли, часа ночи раздалась сирена, и сразу - жуткий лязг железной двери на этаж ниже, там Нинель прилегла, в пустой мужской спальне, чтобы поближе к герметизированному зальчику. Грохот был такой, что я никак спросонья не могла понять: чем она в дверь-то колотится? Может, открыть изнутри не может, и штурмует всем телом?
Спустилась, и вижу: дверь уже миновав, тащит Нинелечка по этажу нормальную общежитскую кровать. Благо полы гладкие.
Сирена странная какая-то была. Мявкнула и замолчала. У нас ни телевизора, ни радио. Позвоню, думаю, Профессору.
- Профессору позвоню-ка я, - говорю Нинель.
- Аа?
- Позвоню.
- Как? С чего? Где ты позвонишь? - о мобильных тогда и не слыхивали.
- А у меня ключик, - говорю, и открываю профессорский кабинет.
Верите ли, Нинель на полминуты о войне забыла, кровать даже бросила на полдороге.
- У тебя клююююючик?! Откуууууда?
- Догадайся, - разозлилась я. Некоторые особо продвинутые даже через месяц нашего уже полномасштабного романа не верили, что Профессор может на меня внимание обратить. Негламурно, типа. (Слова такого не знали тогда, но суть не меняется).
Звоню. Заааааспанный Мишка берет трубку сам. Удача.
- Миш, - говорю, - ты извини, но у нас тут, похоже, сирена. А телевизора нет. У вас тревоги не было?
- Ты шума шошла??? - шипит Мишка, - Какая ширена??? Шпи!!!
Я трубку повесила и Нинельке говорю:
- Начальство утверждает, что все тихо. Может, ошибочка. Пошли по местам.
- Ну уж нет! - говорит Нинель. - Что я, зря кровать волокла?! Я уже теперь здесь посплю.
И тут телефон звонит уже сам.
Не было в ту ночь в Гило сирены, не работала. Но Профессор телевизор все-таки включил. И сразу все понял.
- Да, - говорит, - тревога. В Хайфе что-то упало, на чек-посте. Позвони своим, хотя они и далеко. И еще запоминай, где достать радио, - и рассказал, где ключик, от какой полочки и тэ пэ.
- Скорей!!!! - Нинель кричит, из последних сил пиная кровать через порожек, - Лара!!!! Закрываемся!!!
- Это кто у тебя там?
- Да Нинель, - с досадой отвечаю, - Это уже полдня так.
- Мелкий, - говорит Мишка, - продержитесь до утра. Я в тебя верю, как в человека и парохода психотерапевта. Связь через пару часов.
- Как я с тобой свяжусь, если она хочет полностью загерметизироваться?
- О Б-же! - эта мысль не приходила профессору в голову. - Не допусти этого, Мелкий! Не допусти!
- Ты смерти моей хочешь!!! - бушует Нинель.
- Я только в Хайфу позвоню, - говорю.
Подергиваясь, набираю номер: 04-538530. Вот, помню, представляете :). В момент соединения получаю нокаут в ухо: там, на том конце линии, ТАКОЙ БЕЗУМНЫЙ КРИК, просто нечеловеческий вопль... Ноги у меня подкашиваются, я оседаю на стул, и тут на фоне этого дикого, чуть отдаленного теперь, крика возникает раздраженный голос отца.
- Алло! - говорит он нетерпеливо, но совершенно не трагически.
- Папа,... - почти шепчу я.
- Алло! Говорите! Ларка, ты?
- Папа! Что- у вас - происходит??????
- Тьфу... Да Гуню.... В МАМАТ засовываем!!!!
Гуньке было полтора года, и вместо противогаза ей полагалася такая специальная пластиковая палатка - МАМАТ. В ней внутри воняло ТАК, что меня бы, пожалуй, тоже не запихнули. В ту первую ночь семейство убедилось, что запихнуть Гуню в МАМАТ - самый трудоемкий способ ее убить, можно придумать и что-нибудь попроще. Поэтому весь антураж первой войны в заливе прошел совершенно мимо нас: оставив попытки обезопасить самого ценного члена коллектива, мы сочли абсолютной бессмыслицей все меры, предусмотренные с этой целью для взрослых, ибо к чему? И спокойно переворачивались на другой бок под звуки ночных сирен. Но это уже в Иерусалиме, ибо я их перевезла как раз между первой и второй тревогами.
Успокоившись за судьбу семьи и добыв радио, я вернулась в коллектив, к Нинель. Нинель уже заклеилась, в смысле, заклеила дверь скотчем, пока я разговаривала. Расклеилась по моему стуку и потребовала заклеиться назад. Когда я завершила процедуру и слезла со стремянки, Нинель лежала на кровати посередине иллюминированной тринадцатой аудитории, прижимая к сердцу радио, но и не выпуская из рук садовые ножницы. Я присела на стол у нее в изголовье, потом прилегла...
- Нинелечка, давай поспим, - предлагаю, - свет погасим и поспим...
- Какой тут сон! - говорит Нинель. - Главное - не упустить момент, когда нужно заклеиваться окончательно! - и ножницами трясет. - А что касается света, то, во-первых, мне страшно, а во-вторых, выключатель снаружи.
И тут по радио начали что-то тревожное вещать.
Нинель вскочила и ринулась к дырке с проводами. Я за ней.
- Пусти!! Я должна это все перерезать!!!
- Нинелечка, ты слышишь взрывы? Хоть один, хоть далеко?
- Неважно!!! Будет поздно!!! Я все перережу, и мы заклеимся!!!
- Не надо, солнышко! Не режь!
- Нет, я перережу!!!
И так далее.
Тут снаружи опять зазвонил телефон: Мишка волновался. Подойти я не могла: дверь была заклеена.
- Б-же, какое счастье, кто-то живой о нас вспомнил, - прошептала Нинель и ослабила напор.
- А вот если ты перережешь провода, то никто к нам уже не сможет позвонить, - объясняю.
- Да? - удивляется. Задумалась.
Минут пять думала. Потом спрашивает:
- А кто это звонил?
- Профессор, - говорю.
- Почему ты уверена?
Пожимаю плечами.
- По-моему, ты совершенно напрасно уверена, что ему есть до нас какое-то особое дело. Во всяком случае, я никогда не замечала, чтобы он мне особое внимание уделял.
Я не удержалась и говорю:
- До тебя, может, никакого дела ему и нет. Но ты тут не одна, ты не заметила?
- Слушай, - говорит тогда Нинель, вдохновившись новой идеей, - а если ты его попросишь, он, может, приедет? Хотя бы завтра там, или послезавтра... А то как-то страшно тут одним...
- Да он и так утром приедет, - смеюсь, - чего просить-то?
Не поверила:
- Так занятий-то нет... Чего ж он приедет?
- Ну... Потому что у него другие дела есть.
- Да ну. Ты уж прости. Ничего такого в жизни не бывает. Не верю и не поверю никогда.
- Аааа, - говорю, - Ну ладно.
Вся эта болтовня отвлекла Нинель от тревоги, а тут и отбой подоспел. И покатила бедолага к себе свою кровать, грохоча по новой. А я наверх спать пошла.
А утром, в семь, слышу: опять внизу телефон надрывается. Я бежать туда, босиком, благо, полы горячие.
- Почему ночью не подходила?! - возмущается Мишка.
- Нинеля нас заклеила. Я вообще еле телефон спасла...
- Ладно, я еду. Скажи этой дуре, чтобы не высовывалась!!!!
И трубку - БАХ.
Я даже ночную рубашку переодевать не стала, халат накинула только, да умылась на бегу. Постучалась к Нинель, разбудила и говорю:
- Тебе велено передать, чтобы ты не высовывалась.
- Кем велено? - удивляется.
- Смотри в окошко - узнаешь. Может, настроение у тебя повысится. Оптимизму прибавится, может.
И ушла сама к лестничному окну на полпролета выше. Видно из него было: запущенный сад греческой епископии - справа, и на ограде семь сонных рыжих кошек. Низкий домик с синими ставнями и качелями в патио - слева. И короткая мокрая улица, упирающаяся прямо в наше крыльцо... Именно на эту короткую улицу резким правым поворотом, чуть не встав на два колеса, вылетело серое "Пежо", и припарковалось под стеной епископии. Я знала, что из окна своей комнаты Нинель сейчас видит выскочившего водителя.
Его легкие светлые волосы летели по ветру, официальный пиджак, обычно навязывающий свой стиль, сегодня надет не был и не сковывал движений, когда он бежал к дверям... У меня сердце зашлось глядеть, да думаю, у Нинельки тоже, все же она женщина, - красиво бежал... И куда? - ко мне, к босому человекообразному объекту в халате, сидящему с ногами на подоконнике лестничного окна, и ничего важнее этого сомнительной ценности объекта не было сейчас на свете для него... Страшная сила тянула нас друг к другу, мне приходилось держаться за раму, чтобы не кинуться навстречу...
Но, когда внизу тяжело стукнула дверь, я не выдержала и соскочила с окна. Нинель уже тоже стояла на лестнице, на полпролета ниже, мы смотрели вниз и видели, как Мишка несся вверх, оставляя по дороге части приличного одеяния: сумку с документами у входной двери, куртку на шесть ступенек выше, шерстяную жилетку на первой площадке - падая на пол с высоты пары ступенек, она парила доли секунды в воздухе, словно внешний ветер не остался за дверью, а нес Мишку по этой лестнице, - один ботинок, второй ботинок (я еще растерянно подумала: а как же он с носками управится? но управился же)...
Отступая в темноту на втором этаже, Нинель тихо ахнула, и тут паззл сложился - мы с Мишкой встретились на площадке: сначала руки попарно, потом лбы,... он уже был вообще босой, голубая рубашка расстегнута, глаза узкие, безумные, халат я потеряла, потом тапки, не помню, не помню, не помню... Кажется, наверх ко мне он меня нес, и еще, кажется, Нинель своей дверью громыхнула напоследок в знак протеста. Не получилось у меня ее развеселить.
А позже поднялась метель. Я сто раз уже на все лады описывала эту метель. Метель за окном старого арабского дома в немецкой колонии, сломанная верхушка кипариса, горячие полы. Длинные синие глаза , которые закрыли, заслонили собой все: зиму, войну, жизнь... Уже много лет я его не люблю. Но до сих пор каждая дорога в Иерусалиме изгибается его бровью. Дико стыдно перед тем, что внутри, за чужое имя, которым его тут называю. У нас там, тогда, - вообще имен не было, или были одинаковые. Мы были двое, как в начале времен, никого больше в метельном мире под Орионом...
А к Нинель мы зашли потом. Профессор спросил, как дела, да чем помочь. У нее были испуганные глаза, на сей раз не панически-истерические, как ночью, а именно честно испуганные. Мишка вышел, я задержалась и спрашиваю:
- Ну, легче тебе? Мир не так плох, разве нет?
Дура я была, дура. Это у меня была любовь. А у нее только война.