Фрагмент не знаю из чего
....
- Ну, давай, начинай.
- Можно, да?
...Море дрожало перед грозой, перекатывалось матовым бледно-зеленым. Потом черные ближние тучи спустились так низко, что призрачный жемчужный свет дальних, негрозовых туч отступил и потускнел, цвет пропал, море и небо отливали теперь разными оттенками серого, белого, черного и серебряного, черного и темно-серого становилось все больше... Внезапно самая большая, черно-серебряная туча раскололась надвое по длинной-длинной белой линии, сошлась обратно, помолчала, собираясь с силами и с голосом, и гулко прорычала чем-то басовым, не видным за кулисами мироздания. И почти сразу хлынул поток воды, настолько плотный, что трудно было выделить струи или капли, скорее, это была какая-то единая, огромная водяная плеть, гуляющая по ракушечному берегу, переливающаяся едва заметными оттенками серебряного и жемчужного...
Двое бежали по берегу к волнорезу, шипя от пощечин ливня, вязли в ракушечном валу. Высокий молодой человек с каштановой челкой сначала пытался прикрывать руками кудрявую голову девушки, но быстро бросил эти бесполезные попытки, и теперь только тащил ее за руку за собой, помогая преодолеть последние метры. Под волнорезом была крохотная ниша, яма в ракушках, только-только чтобы спрятаться одному. Двое почти поместились, потому что им не нужна была дистанция, и только одну ногу юноша все время неловко поджимал, весело чертыхаясь: сандалия намокла так, что превратилась в модель затонувшей бригантины; в конце концов она была скинута, а с ней и вторая, и вот в них-то стало можно разглядеть бомбовые воронки от отдельных капель, быстро-быстро сменяющие друг друга.
Черная гроза плыла над морем, наплывая на пустынный берег. За ней двигался, медленно нарастая, жемчужный просвет более высоких туч. Двое под волнорезом, за стеной дождя, как за завесой, сначала грелись в объятии, унимая дрожь и глядя, словно зачарованные, в сияющие призрачные небеса. Однако скоро ладони юноши потеплели, взгляд вернулся, и двоих накрыло волной иной стихии, не менее великолепной, чем та, что бушевала над морем...
- Ой, ё. Реклама сандалий фирмы Clarks. Откуда ты это выкопала? Это не может быть правдой.
- Почему?
- Потому. Это картинка из девичьей мечты, даже не девичьей, а подростковой.
- Я не виновата. Так оно и было.
- Ты серьезно? Это настоящее?
- Серьезно. Мне было восемнадцать.
- О, блин. И кто это был с тобой?
- Ты издеваешься. Да откуда ж я помню.
- Боже, какие свободные нравы.
- Ханжа. Не так уж далеко мы зашли. Ракушки очень колются, между прочим.
- Ладно. Ты была счастлива?
- Счастлива? С чего бы? Красивый полузнакомый мальчик?
- Тогда почему вспомнила?
- Ты знаешь... Это была ЖИЗНЬ.
- Не понимаю.
- Попробую объяснить...
У жизни самый низкий КПД из всех процессов на свете. Это знают все, кто когда-нибудь задумывался о смысле жизни. Доктор Фауст так испереживался на эту тему, что продал душу нечистой силе. А все почему?
Мироздание невероятно равнодушно к своей массовке. Я живу в нем день за днем, выполняю массу рутинных действий, чтобы поддерживать благополучными себя и тех, за кого отвечаю, периодически выкидываю коленца в поисках чего-то смутно желанного, пытаюсь приспособиться ко вселенной и даже получить удовольствие от всего этого. Ты согласен?
- Допустим.
- Ну вот. И почти все время у меня такое ощущение, что я сижу на обочине дороги. Если дождь - я под крышей. Если ветер - я за стеной. Если драка - я далеко. Если пьянка - я уже сплю. Если возможна страсть - то мне не нравится объект. Слушай, какую можно было бы забабахать страсть иногда!!! Я все присматривалась, уговаривала себя: ну погляди! Ну хороший же мужик! - Нифига. Не уговорила. Так о чем бишь я?
- Что ты сидишь на обочине дороги.
- А, да. Мироздание играет какой-то колоссальный спектакль, понимаешь? Миллионы спектаклей, миллиарды спектаклей. Но я все время изображаю "кушать подано". Я в подпевалах, в греческом хоре. Я та свита, которая играет какого-то короля. Вроде бы, это жизнь. И в то же время, это не жизнь.
- Тщеславие замучило?
- Да при чем тут...! .... Не то совсем. Я с детства пыталась понять, для кого идет дождь. Ведь не может такая штука быть совсем зря. Ведь обязательно какая-то девушка должна сейчас распахнуть низкое окно в сад, а какой-то юноша должен обнять ее за плечи - впервые... Дождь идет для них, для этих двоих на подоконнике, они присвоят его сию минуту и навсегда запомнят, это они играют сегодня главные роли... А что я? Я варю суп, у меня орет телевизор, и даже если я улучу минутку выйти на балкон одна, этот дождь меня не впустит, он чужой, он для других....
- Хмммм....
- Но бывает в жизни - жизнь. Она бывает иногда и ненадолго. В этой жизни цветы пахнут на три соседние улицы, ветер явственно шепчет стихи, руки ловят острейшее наслаждение от простого прикосновения к шелковой юбке... Я попадаю в фокус, мироздание наводит на меня лорнет, и гроза над морем разражается для меня лично. Я потом, может быть, и забываю, кто там меня целовал в этой ракушечной нише. Какая разница? Важно, что мироздание вспомнило обо мне. Я больше не статист. Я жила по-настоящему...
- Ну что ж. Допустим. Давай дальше?
- Давай...
- Ну, давай, начинай.
- Можно, да?
...Море дрожало перед грозой, перекатывалось матовым бледно-зеленым. Потом черные ближние тучи спустились так низко, что призрачный жемчужный свет дальних, негрозовых туч отступил и потускнел, цвет пропал, море и небо отливали теперь разными оттенками серого, белого, черного и серебряного, черного и темно-серого становилось все больше... Внезапно самая большая, черно-серебряная туча раскололась надвое по длинной-длинной белой линии, сошлась обратно, помолчала, собираясь с силами и с голосом, и гулко прорычала чем-то басовым, не видным за кулисами мироздания. И почти сразу хлынул поток воды, настолько плотный, что трудно было выделить струи или капли, скорее, это была какая-то единая, огромная водяная плеть, гуляющая по ракушечному берегу, переливающаяся едва заметными оттенками серебряного и жемчужного...
Двое бежали по берегу к волнорезу, шипя от пощечин ливня, вязли в ракушечном валу. Высокий молодой человек с каштановой челкой сначала пытался прикрывать руками кудрявую голову девушки, но быстро бросил эти бесполезные попытки, и теперь только тащил ее за руку за собой, помогая преодолеть последние метры. Под волнорезом была крохотная ниша, яма в ракушках, только-только чтобы спрятаться одному. Двое почти поместились, потому что им не нужна была дистанция, и только одну ногу юноша все время неловко поджимал, весело чертыхаясь: сандалия намокла так, что превратилась в модель затонувшей бригантины; в конце концов она была скинута, а с ней и вторая, и вот в них-то стало можно разглядеть бомбовые воронки от отдельных капель, быстро-быстро сменяющие друг друга.
Черная гроза плыла над морем, наплывая на пустынный берег. За ней двигался, медленно нарастая, жемчужный просвет более высоких туч. Двое под волнорезом, за стеной дождя, как за завесой, сначала грелись в объятии, унимая дрожь и глядя, словно зачарованные, в сияющие призрачные небеса. Однако скоро ладони юноши потеплели, взгляд вернулся, и двоих накрыло волной иной стихии, не менее великолепной, чем та, что бушевала над морем...
- Ой, ё. Реклама сандалий фирмы Clarks. Откуда ты это выкопала? Это не может быть правдой.
- Почему?
- Потому. Это картинка из девичьей мечты, даже не девичьей, а подростковой.
- Я не виновата. Так оно и было.
- Ты серьезно? Это настоящее?
- Серьезно. Мне было восемнадцать.
- О, блин. И кто это был с тобой?
- Ты издеваешься. Да откуда ж я помню.
- Боже, какие свободные нравы.
- Ханжа. Не так уж далеко мы зашли. Ракушки очень колются, между прочим.
- Ладно. Ты была счастлива?
- Счастлива? С чего бы? Красивый полузнакомый мальчик?
- Тогда почему вспомнила?
- Ты знаешь... Это была ЖИЗНЬ.
- Не понимаю.
- Попробую объяснить...
У жизни самый низкий КПД из всех процессов на свете. Это знают все, кто когда-нибудь задумывался о смысле жизни. Доктор Фауст так испереживался на эту тему, что продал душу нечистой силе. А все почему?
Мироздание невероятно равнодушно к своей массовке. Я живу в нем день за днем, выполняю массу рутинных действий, чтобы поддерживать благополучными себя и тех, за кого отвечаю, периодически выкидываю коленца в поисках чего-то смутно желанного, пытаюсь приспособиться ко вселенной и даже получить удовольствие от всего этого. Ты согласен?
- Допустим.
- Ну вот. И почти все время у меня такое ощущение, что я сижу на обочине дороги. Если дождь - я под крышей. Если ветер - я за стеной. Если драка - я далеко. Если пьянка - я уже сплю. Если возможна страсть - то мне не нравится объект. Слушай, какую можно было бы забабахать страсть иногда!!! Я все присматривалась, уговаривала себя: ну погляди! Ну хороший же мужик! - Нифига. Не уговорила. Так о чем бишь я?
- Что ты сидишь на обочине дороги.
- А, да. Мироздание играет какой-то колоссальный спектакль, понимаешь? Миллионы спектаклей, миллиарды спектаклей. Но я все время изображаю "кушать подано". Я в подпевалах, в греческом хоре. Я та свита, которая играет какого-то короля. Вроде бы, это жизнь. И в то же время, это не жизнь.
- Тщеславие замучило?
- Да при чем тут...! .... Не то совсем. Я с детства пыталась понять, для кого идет дождь. Ведь не может такая штука быть совсем зря. Ведь обязательно какая-то девушка должна сейчас распахнуть низкое окно в сад, а какой-то юноша должен обнять ее за плечи - впервые... Дождь идет для них, для этих двоих на подоконнике, они присвоят его сию минуту и навсегда запомнят, это они играют сегодня главные роли... А что я? Я варю суп, у меня орет телевизор, и даже если я улучу минутку выйти на балкон одна, этот дождь меня не впустит, он чужой, он для других....
- Хмммм....
- Но бывает в жизни - жизнь. Она бывает иногда и ненадолго. В этой жизни цветы пахнут на три соседние улицы, ветер явственно шепчет стихи, руки ловят острейшее наслаждение от простого прикосновения к шелковой юбке... Я попадаю в фокус, мироздание наводит на меня лорнет, и гроза над морем разражается для меня лично. Я потом, может быть, и забываю, кто там меня целовал в этой ракушечной нише. Какая разница? Важно, что мироздание вспомнило обо мне. Я больше не статист. Я жила по-настоящему...
- Ну что ж. Допустим. Давай дальше?
- Давай...