Научное сообщество и интеллигенция в нацистской Германии
В тему актуальной ситуации интересный текст З.Баумана отсюда
Своеобразным аккомпанементом к процессу изгнания евреев была оглушительная тишина всех признанных и авторитетных элит немецкого общества: всех тех, кто теоретически мог поднять свой голос против страшного бедствия и заставить прислушаться к себе. Причина молчания отчасти кроется в широкой поддержке разработанного наверху плана по отчуждению и отстранению (Entfemung) нации и культуры, которая воспринималась как нечто чужеродное и нежелательное. Но это все же не единственная - и, пожалуй, не решающая причина. Захват власти нацистами не внес изменений в привычные правила «профессионального поведения»; оно подразумевало лояльность властям, как это повелось еще до начала новой эры, принцип «морального нейтралитета разума» и стремление к рациональности, не допускавшее компромисса с факторами, не имеющими отношения к техническому успеху того или иного научного исследования.
В германских университетах, как и в подобных заведениях других стран, культивировалось «идеальное» представление о науке как о деятельности, свободной от ценностных категорий, ученые отстаивали свое право и долг служить «интересам истины и знания» и игнорировать все прочие соображения, которые идут вразрез с сутью и целью научных программ. В свете всего вышесказанного молчание, и даже содействие, оказанное немецкими научными институтами в осуществлении нацистских замыслов, уже не кажется таким уж неожиданным и шокирующим. Американец Франклин Ч. Лит- телл настаивает, что:
Кризис доверия к современным университетам порожден тем обстоятельством, что лагеря смерти спланировали, построили и снабдили соответствующей технической «начинкой» вовсе не неучи и не дикари-недо- умки. Центры убийств, как и их разработчики, стали порождением того, что на памяти не одного поколения считалось одной из лучших университетских систем мира…
Наши выпускники работают - не испытывая при этом душевных мук - в Чили при социал-демократах и при фашистах, на греческую хунту и Греческую республику, на франкистскую Испанию и Испанию республиканскую, на Россию, на Китай, на Кувейт и на Израиль, на Америку, Англию, Индонезию или Пакистан… Это суммирует, если говорить прямо, историческую роль высокообразованных специалистов, тех, кто приобрел определенные профессиональные навыки и впитал при этом моральную, этическую и религиозную индифферентность современных университетов…
Далее автор сетует, что много лет в его стране было куда проще обсуждать осквернение и использование науки в неблаговидных целях нацистами, нежели говорить о сомнительных услугах, оказанных американскими университетами компаниям «Доу Кемикал», «Ханиуэлл» и «Боинг Эйркрафт» или, скажем, корпорации «Ай-Ти-Ти», причастной к установлению фашизма в Чили6.Что было по-настоящему важно и существенно для немецких научных (и, шире, интеллектуальных) элит, а также для самых лучших, самых выдающихся их представителей - это сохранить в первозданном виде свою чистоту ученых и полномочных представителей Разума. Подобная постановка вопроса не включала (а в случае внутреннего конфликта полностью исключала) озабоченность этической сутью их профессиональной деятельности. Алан Байерхен обнаружил, что весной и летом 1933 года такие светила германской науки, как Планк, Зоммерфельд, Гейзенберг или фон Лау, все в один голос рекомендовали коллегам проявлять сдержанность и выдержку во всем, что касается взаимоотношений с новыми властями - особенно с учетом возможных увольнений и эмиграции. Основная цель деятелей науки заключалась в том, чтобы сохранить профессиональную автономию избранной ими отрасли знаний, избегая открытой конфронтации - и ожидая скорого восстановления размеренного уклада жизни7. Они все стремились защитить и спасти то, что было самым важным для них, - а это было возможно лишь при условии, что они проявят полную готовность забыть о менее существенных для них вещах. И они охотно демонстрировали подобную готовность - тем более что «размеренный уклад», установившийся после безумств нацистского «медового месяца», не очень отличался от того, к чему эти профессора привыкли и что они так ценили. (Разве что ку- да-то исчезли некоторые из их старых коллег, а входя в аудиторию, где в основном сидели теперь студенты в форме, надо было приветствовать их по-новому.) Их профессиональные услуги были востребованы и ценились по достоинству, амбициозные и захватывающие научные проекты щедро финансировались - любая запрошенная за это цена не показалась бы им чрезмерной. Гейзенберг отправился к Гиммлеру в надежде получить высочайшее заверение, что ему и его коллегам (за исключением тех, что внезапно куда-то пропали) будет дозволено и дальше заниматься тем, чем они хотели заниматься и что ценили превыше всего. В беседе с ученым Гиммлер заявил, что надо четко различать научные изыскания физиков и их «политическое поведение». Надо полагать, для Гейзенберга это прозвучало как музыка: это как раз то, что его с самого начала и учили делать! Он энергично взялся за дело, активно отстаивая нацистские идеи - особенно в заграничных поездках и во время военных действий, - и с большим усердием направлял деятельность одной из двух научных групп, привлеченных к созданию ядерных зарядов. Без сомнения, двигало им, ученым до мозга костей, желание «увидеть, как оно все будет» и преуспеть в решении поставленной задачи8.»
История того, как интеллектуалы лишались былого влияния, это всегда история их добровольной сдачи, - пишет Йоахим С. Фест. - Если они чему-то и сопротивлялись, то разве что соблазну наложить на себя руки«9. Как правило, у интеллектуалов - вчерашних жертв, а ныне придворных при нацистском режиме, - оказывалось мало причин для самоубийства, зато находилось великое множество поводов для добровольной - иногда очень даже охотной - сдачи. Примечательный момент: трудно сказать, где начинается эта сдача - и практически невозможно предугадать, где она завершится. Во время погромов «Хрустальной ночи» видели, как жена видного ориенталиста профессора Кахле помогала своей приятельнице-еврейке наводить порядок в ее разгромленном магазине. После чего ее супругу был объявлен бойкот, он впал в немилость и вынужден был уйти в отставку.
Последующие месяцы стали периодом настоящего «карантина», во время которого лишь три человека - из всего окружения профессора, научного и социального, - осмелились позвонить ему под покровом темноты. Еще одной весточкой из внешнего мира стало письмо от группы коллег, в котором те выражали сожаление, что неосмотрительное поведение жены, лишенной необходимой доли инстинкта, стоило ему «почетной отставки» из университета10.
Примечательно и другое: сколь бы болезненной ни была эта процедура пособничества на первых порах, со временем она из повода для стыда превращалась чуть ли не в предмет гордости. Сдавшиеся становились соучастниками преступления, а значит, сталкивались с презрением, которое вызывает всякое пособничество в совершении преступления. Люди, поначалу с презрением и отвращением воспринимавшие антисемитские благоглупости нацистской пропаганды и хранившие молчание «лишь во имя спасения высших ценностей», несколько лет спустя обнаруживали вдруг, что их искренне радует благословенная кадровая чистота университетов и однородность германской науки. Их собственный - «разумный» - антисемитизм становился тем прочнее, чем сильнее преследовали евреев. Тому есть простое - и гнетущее - объяснение: когда люди осознают, хотя бы отчасти, какая большая несправедливость творится вокруг, и по недостатку великодушия или смелости не протестуют против этого, они автоматически перекладывают вину за все происходящее на самих жертв - простейший способ избавить от мук собственную совесть11.
Так или иначе, одиночество евреев в Германии стало тотальным. Они теперь жили в мире без соседей. Все, что было столь значимо для их дальнейшей судьбы, для остальных жителей страны просто не существовало.»
«Ощущение постоянной угрозы - являющееся одним из характерных признаков современного неравновесия власти - сделало бы жизнь невыносимой, если бы не наша вера в гарантии безопасности, которые, по нашему убеждению, встроены в саму ткань современного цивилизованного общества. По большей части у нас просто нет повода думать, что эта вера ошибочна. Лишь в самых исключительных случаях возникают сомнения, насколько же надежны эти гарантии безопасности. Возможно, главное значение холокоста заключается в том, что на сегодня это - один из самых страшных таких «случаев». В годы, предшествовавшие «окончательному решению», гарантии безопасности, казавшиеся прежде самыми надежными, подверглись испытанию, и они этого испытания не выдержали - и каждая по отдельности, и все вместе.
Пожалуй, самым впечатляющим в этом отношении оказался крах науки - и как свода идей, и как системы учреждений просвещения и воспитания. Был наглядно продемонстрирован смертоносный потенциал наиболее почитаемых принципов и достижений современной науки. Освобождение рассудка от эмоций, рациональности - от нормативного давления, эффективности - от этики были лозунгами науки с самого ее начала. Когда же все это осуществилось на практике, наука - и порожденные ею зловещие технологические новшества - стала послушным инструментом в руках беспринципных и неразборчивых в средствах сил. Мрачная и постыдная роль, которую сыграла наука в увековечении холокоста, проявилась как напрямую, так и опосредованно.
Неявно (хотя, с точки зрения ее общесоциальной функции, это был как раз центральный момент) отрицательная роль науки проявилась в том, что она расчистила дорогу геноциду, подтачивая авторитет и лишая сдерживающей силы всякое «нормативное» мышление - прежде всего религию и этику. Наука воспринимает собственную историю как долгую и победоносную борьбу разума с предрассудками и иррациональным началом. Поскольку ни религия, ни этика были не в состоянии рационально обосновать выдвигаемые ими требования к поведению человека, они были признаны негодными и лишились былого авторитета. Поскольку былые ценности и нормы были провозглашены категорией исключительно и имманентно субъективной, прикладное начало осталось единственной сферой, где возможно достижение совершенства. Наука желала освободиться от моральных ценностей - и была горда, когда ей это удалось. Путем давления и насмешек она вынудила замолчать проповедников морали. И по ходу дела обрекла саму себя на моральную слепоту и немоту. Наука смела все барьеры, которые могли бы оградить ее от участия (которое она осуществляла с большим энтузиазмом) в создании наиболее эффективных и быстрых способов массовой стерилизации и массового убийства; или от замысла по созданию рабской системы концентрационных лагерей как уникальной и многообещающей возможности проведения медицинских исследований во имя развития науки и - конечно же! - человечества.
Наука (хотя в данном случае точнее было бы сказать ученые) также впрямую помогала тем, кто вершил холокост. Современная наука - гигантское и очень сложное образование. Исследования обходятся недешево, поскольку требуют огромных помещений, дорогого оборудования и больших команд высокооплачиваемых специалистов. Наука нуждается в постоянных финансовых вливаниях, а также в неденежных источниках: и то и другое в состоянии предложить и гарантировать лишь крупные учреждения. Наука сама по себе не меркантильна, как и отдельные ученые. В науке главное - истина, это то, к чему стремятся ученые. Учеными движет любопытство, их возбуждает непознанное. По меркам всех прочих земных забот, которые включают денежные, любопытство - бескорыстно. Главное для ученого - ценность знания, истина. Так получается - и в какой-то степени это не может не раздражать,- что невозможно удовлетворять любопытство и искать истину без постоянно растущих фондов, все более и более дорогих лабораторий. И бесконечно увеличивающихся ведомостей на зарплату. Все, чего хотят ученые, - это чтобы им позволили идти туда, куда их влечет жажда знания.
Правительство, которое протягивает им руку помощи и предлагает все это, вправе рассчитывать на благодарность со стороны ученых и готовность к сотрудничеству. Ученые должны быть готовы к тому, что им придется безропотно подчиниться предписаниям свыше, список которых довольно обширен. Они, к примеру, должны быть готовы к тому, что им придется мириться с внезапным исчезновением некоторых их коллег с неправильной формой носа или неподходящим пунктом в биографии. Они-то, возможно, не возражали, если бы всех их коллег постигла подобная участь, но тогда под угрозой срыва оказался бы график научных исследований. (Это не навет и не пасквиль: не много зафиксировано случаев, когда немецкие ученые, врачи и инженеры пытались протестовать, еще меньше известно подобных примеров, связанных с «чистками» в СССР.)
Ученые Германии вполне охотно занимали места в поезде, ведомом нацистским локомотивом - вперед, в абсолютно новый, радикально очищенный мир, где доминирует немецкая нация. Исследовательские проекты становились амбициознее день ото дня, а человеческие и материальные ресурсы научно-исследовательских институтов росли час от часу. Все остальное не имело существенного значения.В своем потрясающем новом исследовании, посвященном вкладу биологии и медицинской науки в создание и осуществление нацистской расовой политики, Роберт Проктор останавливается на популярном мифе о науке времен нацизма: согласно этому мифу, восходящему к «Нацистской атаке на международную науку» (Nazi Attack on International Science) Йозефа Нидхэма, опубликованной в 1941 году, наука была жертвой гонений и объектом постоянной идеологической обработки сверху, вышестоящими инстанциями. В свете подробнейшего исследования Проктора выясняется, что сторонники подобного широко распространенного мнения недооценивают следующий момент: научное сообщество и само генерировало политические инициативы (включая самые отвратительные из них), а не просто подчинялось - по малодушию и с большой неохотой - инициативам извне. Недооценивается, насколько расовая политика инициировалась и направлялась признанными учеными с безупречной академической репутацией. Если здесь и было какое-то принуждение, то нередко это было принуждение одной части научного сообщества по отношению к другой. В целом многие социальные и интеллектуальные основы (расовых программ) были заложены задолго до прихода Гитлера к власти, представители биомедицинской науки сыграли активную, и даже ведущую роль в инициировании, управлении и осуществлении нацистских расовых программ14. Упомянутые ученые ни в коей мере не были безумцами или слепыми фанатиками-профессиона- лами - это убедительно доказывает проведенное Проктором тщательное изучение состава редколлегий 147 медицинских журналов, издававшихся в нацистской Германии. После прихода к власти Гитлера состав этих редколлегий или остался неизменным, или подвергся незначительным изменениям (по всей вероятности, связанным с удалением ученых-евреев)15.
В лучшем случае культ рационального начала, обретший свое институциональное выражение в виде современной науки, оказался неспособным предотвратить превращение государства в разновидность организованной преступности; в худшем - оказался инструментом, с помощью которого была осуществлена подобная трансформация. Их конкуренты, впрочем, тоже вели себя не лучшим образом. Было немало тех, кто молчал за компанию с немецкими учеными. Больше всего бросается в глаза, что к молчавшим присоединились Церкви - всех конфессий. Молчание перед лицом организованной бесчеловечности - единственное, в чем представители разных Церквей, столь часто пребывающие в натянутых отношениях друг с другом, пришли к полному согласию. Никто из них не попытался поддержать свой попранный авторитет. Ни одна Церковь (за исключением отдельных служителей, оказавшихся в этом отношении в полном одиночестве) не признала свою ответственность за деяния, творившиеся в стране, которая считалась ее вотчиной, и творившиеся людьми, принадлежащими к ее пастве. (Гитлер никогда не отрекался от католической веры и не был отлучен от церкви.) Ни одна Церковь не воспользовалась своим правом на моральный суд над паствой и не призвала к раскаянию заблудших.
Взращивавшееся предшествующей культурной традицией отвращение к насилию оказалось плохой гарантией от организованного насилия, цивилизованные манеры продемонстрировали свою поразительную способность к сожительству - вполне мирному и гармоничному - с массовыми убийствами. Затяжной, нередко болезненный цивилизационный процесс оказался не в состоянии обеспечить хоть один барьер против геноцида. Эти механизмы понадобились для того, чтобы привести преступные деяния в соответствие с цивилизованным кодексом поведения - причем так, чтобы не вызывать сомнений в собственной правоте у тех, кто вершил эти деяния. У очевидцев же цивилизованное отвращение к бесчеловечности оказалось не настолько сильным, чтобы подвигнуть их на активное сопротивление. Большинство их реагировали на все это так, как предписывается реагировать на неприглядные и варварские вещи с точки зрения цивилизованных норм: они отводили глаза в сторону. Те немногие, кто поднялся против жестокости, не имели социальных санкций на то, чтобы поддерживать или убеждать их. Они были одиночками, которые в оправдание своей борьбы против зла могли лишь процитировать одного из своих выдающихся предшественников: «Ich капп nicht anders» («Я не могу поступить иначе»).
Перед лицом беспринципных возничих, оседлавших мощную машину современного государства с его монополией на физическое насилие и принуждение, все самые превозносимые достижения нынешней цивилизации оказались непригодными в качестве гарантии безопасности против варварства. Цивилизация доказала свою неспособность обеспечить нравственное использование тех мощных сил, которые она же сама породила.»
З. Бауман «Актуальность Холокоста»
Своеобразным аккомпанементом к процессу изгнания евреев была оглушительная тишина всех признанных и авторитетных элит немецкого общества: всех тех, кто теоретически мог поднять свой голос против страшного бедствия и заставить прислушаться к себе. Причина молчания отчасти кроется в широкой поддержке разработанного наверху плана по отчуждению и отстранению (Entfemung) нации и культуры, которая воспринималась как нечто чужеродное и нежелательное. Но это все же не единственная - и, пожалуй, не решающая причина. Захват власти нацистами не внес изменений в привычные правила «профессионального поведения»; оно подразумевало лояльность властям, как это повелось еще до начала новой эры, принцип «морального нейтралитета разума» и стремление к рациональности, не допускавшее компромисса с факторами, не имеющими отношения к техническому успеху того или иного научного исследования.
В германских университетах, как и в подобных заведениях других стран, культивировалось «идеальное» представление о науке как о деятельности, свободной от ценностных категорий, ученые отстаивали свое право и долг служить «интересам истины и знания» и игнорировать все прочие соображения, которые идут вразрез с сутью и целью научных программ. В свете всего вышесказанного молчание, и даже содействие, оказанное немецкими научными институтами в осуществлении нацистских замыслов, уже не кажется таким уж неожиданным и шокирующим. Американец Франклин Ч. Лит- телл настаивает, что:
Кризис доверия к современным университетам порожден тем обстоятельством, что лагеря смерти спланировали, построили и снабдили соответствующей технической «начинкой» вовсе не неучи и не дикари-недо- умки. Центры убийств, как и их разработчики, стали порождением того, что на памяти не одного поколения считалось одной из лучших университетских систем мира…
Наши выпускники работают - не испытывая при этом душевных мук - в Чили при социал-демократах и при фашистах, на греческую хунту и Греческую республику, на франкистскую Испанию и Испанию республиканскую, на Россию, на Китай, на Кувейт и на Израиль, на Америку, Англию, Индонезию или Пакистан… Это суммирует, если говорить прямо, историческую роль высокообразованных специалистов, тех, кто приобрел определенные профессиональные навыки и впитал при этом моральную, этическую и религиозную индифферентность современных университетов…
Далее автор сетует, что много лет в его стране было куда проще обсуждать осквернение и использование науки в неблаговидных целях нацистами, нежели говорить о сомнительных услугах, оказанных американскими университетами компаниям «Доу Кемикал», «Ханиуэлл» и «Боинг Эйркрафт» или, скажем, корпорации «Ай-Ти-Ти», причастной к установлению фашизма в Чили6.Что было по-настоящему важно и существенно для немецких научных (и, шире, интеллектуальных) элит, а также для самых лучших, самых выдающихся их представителей - это сохранить в первозданном виде свою чистоту ученых и полномочных представителей Разума. Подобная постановка вопроса не включала (а в случае внутреннего конфликта полностью исключала) озабоченность этической сутью их профессиональной деятельности. Алан Байерхен обнаружил, что весной и летом 1933 года такие светила германской науки, как Планк, Зоммерфельд, Гейзенберг или фон Лау, все в один голос рекомендовали коллегам проявлять сдержанность и выдержку во всем, что касается взаимоотношений с новыми властями - особенно с учетом возможных увольнений и эмиграции. Основная цель деятелей науки заключалась в том, чтобы сохранить профессиональную автономию избранной ими отрасли знаний, избегая открытой конфронтации - и ожидая скорого восстановления размеренного уклада жизни7. Они все стремились защитить и спасти то, что было самым важным для них, - а это было возможно лишь при условии, что они проявят полную готовность забыть о менее существенных для них вещах. И они охотно демонстрировали подобную готовность - тем более что «размеренный уклад», установившийся после безумств нацистского «медового месяца», не очень отличался от того, к чему эти профессора привыкли и что они так ценили. (Разве что ку- да-то исчезли некоторые из их старых коллег, а входя в аудиторию, где в основном сидели теперь студенты в форме, надо было приветствовать их по-новому.) Их профессиональные услуги были востребованы и ценились по достоинству, амбициозные и захватывающие научные проекты щедро финансировались - любая запрошенная за это цена не показалась бы им чрезмерной. Гейзенберг отправился к Гиммлеру в надежде получить высочайшее заверение, что ему и его коллегам (за исключением тех, что внезапно куда-то пропали) будет дозволено и дальше заниматься тем, чем они хотели заниматься и что ценили превыше всего. В беседе с ученым Гиммлер заявил, что надо четко различать научные изыскания физиков и их «политическое поведение». Надо полагать, для Гейзенберга это прозвучало как музыка: это как раз то, что его с самого начала и учили делать! Он энергично взялся за дело, активно отстаивая нацистские идеи - особенно в заграничных поездках и во время военных действий, - и с большим усердием направлял деятельность одной из двух научных групп, привлеченных к созданию ядерных зарядов. Без сомнения, двигало им, ученым до мозга костей, желание «увидеть, как оно все будет» и преуспеть в решении поставленной задачи8.»
История того, как интеллектуалы лишались былого влияния, это всегда история их добровольной сдачи, - пишет Йоахим С. Фест. - Если они чему-то и сопротивлялись, то разве что соблазну наложить на себя руки«9. Как правило, у интеллектуалов - вчерашних жертв, а ныне придворных при нацистском режиме, - оказывалось мало причин для самоубийства, зато находилось великое множество поводов для добровольной - иногда очень даже охотной - сдачи. Примечательный момент: трудно сказать, где начинается эта сдача - и практически невозможно предугадать, где она завершится. Во время погромов «Хрустальной ночи» видели, как жена видного ориенталиста профессора Кахле помогала своей приятельнице-еврейке наводить порядок в ее разгромленном магазине. После чего ее супругу был объявлен бойкот, он впал в немилость и вынужден был уйти в отставку.
Последующие месяцы стали периодом настоящего «карантина», во время которого лишь три человека - из всего окружения профессора, научного и социального, - осмелились позвонить ему под покровом темноты. Еще одной весточкой из внешнего мира стало письмо от группы коллег, в котором те выражали сожаление, что неосмотрительное поведение жены, лишенной необходимой доли инстинкта, стоило ему «почетной отставки» из университета10.
Примечательно и другое: сколь бы болезненной ни была эта процедура пособничества на первых порах, со временем она из повода для стыда превращалась чуть ли не в предмет гордости. Сдавшиеся становились соучастниками преступления, а значит, сталкивались с презрением, которое вызывает всякое пособничество в совершении преступления. Люди, поначалу с презрением и отвращением воспринимавшие антисемитские благоглупости нацистской пропаганды и хранившие молчание «лишь во имя спасения высших ценностей», несколько лет спустя обнаруживали вдруг, что их искренне радует благословенная кадровая чистота университетов и однородность германской науки. Их собственный - «разумный» - антисемитизм становился тем прочнее, чем сильнее преследовали евреев. Тому есть простое - и гнетущее - объяснение: когда люди осознают, хотя бы отчасти, какая большая несправедливость творится вокруг, и по недостатку великодушия или смелости не протестуют против этого, они автоматически перекладывают вину за все происходящее на самих жертв - простейший способ избавить от мук собственную совесть11.
Так или иначе, одиночество евреев в Германии стало тотальным. Они теперь жили в мире без соседей. Все, что было столь значимо для их дальнейшей судьбы, для остальных жителей страны просто не существовало.»
«Ощущение постоянной угрозы - являющееся одним из характерных признаков современного неравновесия власти - сделало бы жизнь невыносимой, если бы не наша вера в гарантии безопасности, которые, по нашему убеждению, встроены в саму ткань современного цивилизованного общества. По большей части у нас просто нет повода думать, что эта вера ошибочна. Лишь в самых исключительных случаях возникают сомнения, насколько же надежны эти гарантии безопасности. Возможно, главное значение холокоста заключается в том, что на сегодня это - один из самых страшных таких «случаев». В годы, предшествовавшие «окончательному решению», гарантии безопасности, казавшиеся прежде самыми надежными, подверглись испытанию, и они этого испытания не выдержали - и каждая по отдельности, и все вместе.
Пожалуй, самым впечатляющим в этом отношении оказался крах науки - и как свода идей, и как системы учреждений просвещения и воспитания. Был наглядно продемонстрирован смертоносный потенциал наиболее почитаемых принципов и достижений современной науки. Освобождение рассудка от эмоций, рациональности - от нормативного давления, эффективности - от этики были лозунгами науки с самого ее начала. Когда же все это осуществилось на практике, наука - и порожденные ею зловещие технологические новшества - стала послушным инструментом в руках беспринципных и неразборчивых в средствах сил. Мрачная и постыдная роль, которую сыграла наука в увековечении холокоста, проявилась как напрямую, так и опосредованно.
Неявно (хотя, с точки зрения ее общесоциальной функции, это был как раз центральный момент) отрицательная роль науки проявилась в том, что она расчистила дорогу геноциду, подтачивая авторитет и лишая сдерживающей силы всякое «нормативное» мышление - прежде всего религию и этику. Наука воспринимает собственную историю как долгую и победоносную борьбу разума с предрассудками и иррациональным началом. Поскольку ни религия, ни этика были не в состоянии рационально обосновать выдвигаемые ими требования к поведению человека, они были признаны негодными и лишились былого авторитета. Поскольку былые ценности и нормы были провозглашены категорией исключительно и имманентно субъективной, прикладное начало осталось единственной сферой, где возможно достижение совершенства. Наука желала освободиться от моральных ценностей - и была горда, когда ей это удалось. Путем давления и насмешек она вынудила замолчать проповедников морали. И по ходу дела обрекла саму себя на моральную слепоту и немоту. Наука смела все барьеры, которые могли бы оградить ее от участия (которое она осуществляла с большим энтузиазмом) в создании наиболее эффективных и быстрых способов массовой стерилизации и массового убийства; или от замысла по созданию рабской системы концентрационных лагерей как уникальной и многообещающей возможности проведения медицинских исследований во имя развития науки и - конечно же! - человечества.
Наука (хотя в данном случае точнее было бы сказать ученые) также впрямую помогала тем, кто вершил холокост. Современная наука - гигантское и очень сложное образование. Исследования обходятся недешево, поскольку требуют огромных помещений, дорогого оборудования и больших команд высокооплачиваемых специалистов. Наука нуждается в постоянных финансовых вливаниях, а также в неденежных источниках: и то и другое в состоянии предложить и гарантировать лишь крупные учреждения. Наука сама по себе не меркантильна, как и отдельные ученые. В науке главное - истина, это то, к чему стремятся ученые. Учеными движет любопытство, их возбуждает непознанное. По меркам всех прочих земных забот, которые включают денежные, любопытство - бескорыстно. Главное для ученого - ценность знания, истина. Так получается - и в какой-то степени это не может не раздражать,- что невозможно удовлетворять любопытство и искать истину без постоянно растущих фондов, все более и более дорогих лабораторий. И бесконечно увеличивающихся ведомостей на зарплату. Все, чего хотят ученые, - это чтобы им позволили идти туда, куда их влечет жажда знания.
Правительство, которое протягивает им руку помощи и предлагает все это, вправе рассчитывать на благодарность со стороны ученых и готовность к сотрудничеству. Ученые должны быть готовы к тому, что им придется безропотно подчиниться предписаниям свыше, список которых довольно обширен. Они, к примеру, должны быть готовы к тому, что им придется мириться с внезапным исчезновением некоторых их коллег с неправильной формой носа или неподходящим пунктом в биографии. Они-то, возможно, не возражали, если бы всех их коллег постигла подобная участь, но тогда под угрозой срыва оказался бы график научных исследований. (Это не навет и не пасквиль: не много зафиксировано случаев, когда немецкие ученые, врачи и инженеры пытались протестовать, еще меньше известно подобных примеров, связанных с «чистками» в СССР.)
Ученые Германии вполне охотно занимали места в поезде, ведомом нацистским локомотивом - вперед, в абсолютно новый, радикально очищенный мир, где доминирует немецкая нация. Исследовательские проекты становились амбициознее день ото дня, а человеческие и материальные ресурсы научно-исследовательских институтов росли час от часу. Все остальное не имело существенного значения.В своем потрясающем новом исследовании, посвященном вкладу биологии и медицинской науки в создание и осуществление нацистской расовой политики, Роберт Проктор останавливается на популярном мифе о науке времен нацизма: согласно этому мифу, восходящему к «Нацистской атаке на международную науку» (Nazi Attack on International Science) Йозефа Нидхэма, опубликованной в 1941 году, наука была жертвой гонений и объектом постоянной идеологической обработки сверху, вышестоящими инстанциями. В свете подробнейшего исследования Проктора выясняется, что сторонники подобного широко распространенного мнения недооценивают следующий момент: научное сообщество и само генерировало политические инициативы (включая самые отвратительные из них), а не просто подчинялось - по малодушию и с большой неохотой - инициативам извне. Недооценивается, насколько расовая политика инициировалась и направлялась признанными учеными с безупречной академической репутацией. Если здесь и было какое-то принуждение, то нередко это было принуждение одной части научного сообщества по отношению к другой. В целом многие социальные и интеллектуальные основы (расовых программ) были заложены задолго до прихода Гитлера к власти, представители биомедицинской науки сыграли активную, и даже ведущую роль в инициировании, управлении и осуществлении нацистских расовых программ14. Упомянутые ученые ни в коей мере не были безумцами или слепыми фанатиками-профессиона- лами - это убедительно доказывает проведенное Проктором тщательное изучение состава редколлегий 147 медицинских журналов, издававшихся в нацистской Германии. После прихода к власти Гитлера состав этих редколлегий или остался неизменным, или подвергся незначительным изменениям (по всей вероятности, связанным с удалением ученых-евреев)15.
В лучшем случае культ рационального начала, обретший свое институциональное выражение в виде современной науки, оказался неспособным предотвратить превращение государства в разновидность организованной преступности; в худшем - оказался инструментом, с помощью которого была осуществлена подобная трансформация. Их конкуренты, впрочем, тоже вели себя не лучшим образом. Было немало тех, кто молчал за компанию с немецкими учеными. Больше всего бросается в глаза, что к молчавшим присоединились Церкви - всех конфессий. Молчание перед лицом организованной бесчеловечности - единственное, в чем представители разных Церквей, столь часто пребывающие в натянутых отношениях друг с другом, пришли к полному согласию. Никто из них не попытался поддержать свой попранный авторитет. Ни одна Церковь (за исключением отдельных служителей, оказавшихся в этом отношении в полном одиночестве) не признала свою ответственность за деяния, творившиеся в стране, которая считалась ее вотчиной, и творившиеся людьми, принадлежащими к ее пастве. (Гитлер никогда не отрекался от католической веры и не был отлучен от церкви.) Ни одна Церковь не воспользовалась своим правом на моральный суд над паствой и не призвала к раскаянию заблудших.
Взращивавшееся предшествующей культурной традицией отвращение к насилию оказалось плохой гарантией от организованного насилия, цивилизованные манеры продемонстрировали свою поразительную способность к сожительству - вполне мирному и гармоничному - с массовыми убийствами. Затяжной, нередко болезненный цивилизационный процесс оказался не в состоянии обеспечить хоть один барьер против геноцида. Эти механизмы понадобились для того, чтобы привести преступные деяния в соответствие с цивилизованным кодексом поведения - причем так, чтобы не вызывать сомнений в собственной правоте у тех, кто вершил эти деяния. У очевидцев же цивилизованное отвращение к бесчеловечности оказалось не настолько сильным, чтобы подвигнуть их на активное сопротивление. Большинство их реагировали на все это так, как предписывается реагировать на неприглядные и варварские вещи с точки зрения цивилизованных норм: они отводили глаза в сторону. Те немногие, кто поднялся против жестокости, не имели социальных санкций на то, чтобы поддерживать или убеждать их. Они были одиночками, которые в оправдание своей борьбы против зла могли лишь процитировать одного из своих выдающихся предшественников: «Ich капп nicht anders» («Я не могу поступить иначе»).
Перед лицом беспринципных возничих, оседлавших мощную машину современного государства с его монополией на физическое насилие и принуждение, все самые превозносимые достижения нынешней цивилизации оказались непригодными в качестве гарантии безопасности против варварства. Цивилизация доказала свою неспособность обеспечить нравственное использование тех мощных сил, которые она же сама породила.»
З. Бауман «Актуальность Холокоста»