да и неловко вешать за шею человека в пенсне
ДЕПРЕССИЯ-РОССИЯ
Жене
Вся Россия, от среднего пояса
с бездорожьем туды и сюды
и до Арктики, аж до полюса,
где подтаивать начали льды,
финский дождик, без устали сеющий,
жаркий луч на таврическом льве
уместились в седой и лысеющей
черноглазой твоей голове.
Эту хворь тебе наулюлюкали
Блок да Хлебников, с них и ответ.
В ней московский, с истерикой, с глюками,
в январе эйфорический бред
и унынье в июне, депрессия,
в стенку взгляд в петербургской норе,
и чудесный момент равновесия
на тригорском холме в сентябре.
ЭКСКУРСИЯ
Вот наш водитель объявил: “Содом”.
Сойдем. Осмотримся. Зайдем
в кинотеатр. Милуются мужчины,
и пахнет семенем. И нет свободных мест.
А на экране свалка и инцест,
седалищем, влагалищем и ртом
тот ест собачину, та просит мертвечины.
Вот едем дальше. Остановка “Ад”.
Нарсуд. Военкомат. Химкомбинат.
Над дохлой речкой испускают трубы
смердящий сероводородом дым.
Здесь небо не бывает голубым.
Оранжев дым, закат коричневат.
В трамвае друг о дружку трутся трупы.
Voilа un garзon, ein Knabe, a boy.
Из школы с окровавленной губой,
без букваря, без ранца, без пенала,
без шапки, без надежды, без души.
Вот медленно плывут карандаши -
зеленый, желтый, красный, голубой -
водой Ад обводящего канала.
НЕОКОНЧЕННЫЙ ГОГОЛЬ
Поманив его пальцем в предсмертный альков,
исповеднику скажет Матвею:
Ну и что, что в тюрьме предприимчичиков,
остальные лишь стали мертвее.
Догорает костер, на который взошёл
том второй с его греческим принцем,
потому что милей нам запой и зажор
чаепитий с вертлявым мизинцем.
Да копытa побив о жердистую гать,
будет тройка скакать лесостепью,
по ночам в конуре собакевич брехать
и вздыхать, и позвякивать цепью.
1911
Столыпина жаль, говоря исторически
и просто так, житейским манером,
но жаль и Богрова с его истерически
тявкающим револьвером.
Жалко жандарма. Жалко по Лысой
горе гуляющую ворону.
Жалко доставленного из полиции
с переизбытком тестостерону
душегуба, с утра хватившего водки -
но не берет, да ну ее к псу!
И он снимает с бледного Мордки
стекляшки, торчавшие на носу.
Палач проявляет жалость к еврею -
нехай жиду кажется, что всё во сне.
Да и неловко вешать за шею
человека в пенсне.
ШКОЛА № 1
Брюхатый поп широким махом
за труповозкою кадит.
Лепечет скрученный бандит:
“Я не стрелял, клянусь Аллахом”.
Вливается в пробои свет,
задерживается на детях, женщинах,
их тряпках, их мозгах, кишечниках.
Он ищет Бога. Бога нет.
КАЗАНЬ, ИЮЛЬ 1957
Толстые мухи. Столовая.
“Выдача блюд до шести”.
Мелкое, желто-лиловое
тщится на клумбе расти.
Парализованный, в кителе,
тычется в бок инвалид.
“Вытери”? - Нет, вроде, “выдели”.
“Выдели хлеба”, - велит.
Хлеб отдаю, недоеденный,
желтое пиво, азу.
Смотрит он белой отметиной
в левом незрячем глазу.
Видимо, слабо кумекая,
тянется вилкой к борщу.
Вот уже чуть не полвека я
все за собою тащу
тусклую память, готовую
мне подставлять без конца
мертвую, желто-лиловую
левую щеку лица.
ИОСИФ В 1965 ГОДУ
Вся эта сволочь с партактивами
цветок за цвет и за мерцание
звезду могла бы сжить со света.
Стихов “с гражданскими мотивами”
потребовали от поэта.
Но в результате замерзания
в его чернильнице чернил
стихов с гражданскими мотивами
поэт для них не сочинил.
Он слушал сердца замирания,
следил за кряквами крикливыми
и крыши драные чинил.
Река плела свои извивы.
Шёл снег. Стояли холода.
И, как гражданские мотивы,
чего-то ныли провода.
В КЛИНИКЕ
Мне доктор что-то бормотал про почку
и прятал взгляд. Мне было жаль врача.
Я думал: жизнь прорвала оболочку
и потекла, легка и горяча.
Диплом на стенке. Врач. Его неловкость.
Косой рецепт строчащая рука.
A я дивился: о, какая легкость,
как оказалась эта весть легка!
Где демоны, что век за мной гонялись?
Я новым, легким воздухом дышу.
Сейчас пойду, и кровь сдам на анализ,
и эти строчки кровью подпишу.
Лев Лосев. Говорящий попугай
Жене
Вся Россия, от среднего пояса
с бездорожьем туды и сюды
и до Арктики, аж до полюса,
где подтаивать начали льды,
финский дождик, без устали сеющий,
жаркий луч на таврическом льве
уместились в седой и лысеющей
черноглазой твоей голове.
Эту хворь тебе наулюлюкали
Блок да Хлебников, с них и ответ.
В ней московский, с истерикой, с глюками,
в январе эйфорический бред
и унынье в июне, депрессия,
в стенку взгляд в петербургской норе,
и чудесный момент равновесия
на тригорском холме в сентябре.
ЭКСКУРСИЯ
Вот наш водитель объявил: “Содом”.
Сойдем. Осмотримся. Зайдем
в кинотеатр. Милуются мужчины,
и пахнет семенем. И нет свободных мест.
А на экране свалка и инцест,
седалищем, влагалищем и ртом
тот ест собачину, та просит мертвечины.
Вот едем дальше. Остановка “Ад”.
Нарсуд. Военкомат. Химкомбинат.
Над дохлой речкой испускают трубы
смердящий сероводородом дым.
Здесь небо не бывает голубым.
Оранжев дым, закат коричневат.
В трамвае друг о дружку трутся трупы.
Voilа un garзon, ein Knabe, a boy.
Из школы с окровавленной губой,
без букваря, без ранца, без пенала,
без шапки, без надежды, без души.
Вот медленно плывут карандаши -
зеленый, желтый, красный, голубой -
водой Ад обводящего канала.
НЕОКОНЧЕННЫЙ ГОГОЛЬ
Поманив его пальцем в предсмертный альков,
исповеднику скажет Матвею:
Ну и что, что в тюрьме предприимчичиков,
остальные лишь стали мертвее.
Догорает костер, на который взошёл
том второй с его греческим принцем,
потому что милей нам запой и зажор
чаепитий с вертлявым мизинцем.
Да копытa побив о жердистую гать,
будет тройка скакать лесостепью,
по ночам в конуре собакевич брехать
и вздыхать, и позвякивать цепью.
1911
Столыпина жаль, говоря исторически
и просто так, житейским манером,
но жаль и Богрова с его истерически
тявкающим револьвером.
Жалко жандарма. Жалко по Лысой
горе гуляющую ворону.
Жалко доставленного из полиции
с переизбытком тестостерону
душегуба, с утра хватившего водки -
но не берет, да ну ее к псу!
И он снимает с бледного Мордки
стекляшки, торчавшие на носу.
Палач проявляет жалость к еврею -
нехай жиду кажется, что всё во сне.
Да и неловко вешать за шею
человека в пенсне.
ШКОЛА № 1
Брюхатый поп широким махом
за труповозкою кадит.
Лепечет скрученный бандит:
“Я не стрелял, клянусь Аллахом”.
Вливается в пробои свет,
задерживается на детях, женщинах,
их тряпках, их мозгах, кишечниках.
Он ищет Бога. Бога нет.
КАЗАНЬ, ИЮЛЬ 1957
Толстые мухи. Столовая.
“Выдача блюд до шести”.
Мелкое, желто-лиловое
тщится на клумбе расти.
Парализованный, в кителе,
тычется в бок инвалид.
“Вытери”? - Нет, вроде, “выдели”.
“Выдели хлеба”, - велит.
Хлеб отдаю, недоеденный,
желтое пиво, азу.
Смотрит он белой отметиной
в левом незрячем глазу.
Видимо, слабо кумекая,
тянется вилкой к борщу.
Вот уже чуть не полвека я
все за собою тащу
тусклую память, готовую
мне подставлять без конца
мертвую, желто-лиловую
левую щеку лица.
ИОСИФ В 1965 ГОДУ
Вся эта сволочь с партактивами
цветок за цвет и за мерцание
звезду могла бы сжить со света.
Стихов “с гражданскими мотивами”
потребовали от поэта.
Но в результате замерзания
в его чернильнице чернил
стихов с гражданскими мотивами
поэт для них не сочинил.
Он слушал сердца замирания,
следил за кряквами крикливыми
и крыши драные чинил.
Река плела свои извивы.
Шёл снег. Стояли холода.
И, как гражданские мотивы,
чего-то ныли провода.
В КЛИНИКЕ
Мне доктор что-то бормотал про почку
и прятал взгляд. Мне было жаль врача.
Я думал: жизнь прорвала оболочку
и потекла, легка и горяча.
Диплом на стенке. Врач. Его неловкость.
Косой рецепт строчащая рука.
A я дивился: о, какая легкость,
как оказалась эта весть легка!
Где демоны, что век за мной гонялись?
Я новым, легким воздухом дышу.
Сейчас пойду, и кровь сдам на анализ,
и эти строчки кровью подпишу.
Лев Лосев. Говорящий попугай