несколько соображений
Есть такой человек - Ксения Рождественская, возможно, неплохой, но я не могу прочесть ни слова из написанных ею: мне становится физически противно смотреть в текст. Я долго не мог понять, почему я так реагирую (об этом человеке мне неизветно вообще ничего), а потом вспомнил, что когда-то видел журнал "Карнавал историй" и там фотограф по фамилии Рождественская (правда, Екатерина) публиковала снимки знаменитостей, изображающих какую-нибудь известную картину. Это не очень сложно: оденешь людей в какое-нибудь странное тряпьё, дашь палки в руки, поставишь как костяшки домино - и вот тебе "Слепые" Брейгеля. Мы так играли в школе на истории искусств.
Похоже, мне становится все более неприятным карнавальное переодевание (возможно, не всякого рода). Странно, но в детстве я совсем не боялся клоунов, а теперь немного опасаюсь. Так что следует предупредить: лица в гриме вызывают у меня глухое раздражение.
---
Василий Аксенов ("Остров Крым"): "Лучников знал диссидента, милейшего московского дядечку, еще с середины 60-х годов, не раз у него сиживал на кухне, философствовал, подавляя неприязнь к баклажанной икре и селедочному паштету. Помнится, поражало его всегда словечко "мы". Диссидент тогда еще не был диссидентом, поскольку и понятия этого еще не существовало, он только еще в разговорах крамольничал, как и тысячи других московских интеллигентов крамольничали тогда в своих кухнях. "Да ведь как же мы все время лжем... как мы извращаем историю... да ведь Катынский-то лес - это же наштх рук дело... вот мы взялись за разработку вольфрама, а технологии-то у нас современной нет, вот мы и сели в лужу...... и сами себя и весь мир мы обманываем... " Как и всех иностранцев, Лучникова поражало тогда полнейшее отождествление себя с властью".
Я опасаюсь, что это подленькое отождествление не изжито до сих пор не только моими согражданами, но и многими френдами, и хорошими друзьями. Разумеется, по старине Хантеру, 'we' is the most powerful word in politics, ну так вот: едва ли не важнее всего прочего оторвать наконец "мы" человека от "мы" государства и власти.
---
Если говорить о Подрабинеке, то я одно скажу: пора уже избавляться от этой дремучей архаики, от идиотской привычки к сакрализации очередных "святых идеалов". "Идет война священная" - собачья чушь. Это означает, например, что нет вещей, над которыми нельзя смеяться. Ветераны, диссиденты, святые, властители, герои, больные, старушки, чужие и наши, худые дети в газовых камерах, подыхающие с голоду крестьяне, изнасилованные барышни Петрограда, революционные интеллигенты, современные оппозиционеры, школьные учителя, врачи, мигранты и, главное, мы сами - смеяться над этим может быть неприлично или грешно, но это ни в коем случае не может быть табу. Никаких догм и ничего святого. Мы ведь не тоталирасты, правда?
---
Я же вспоминаю о том, как отсохшие листья кружат над дорогой и стукают о стекло, как в животе проваливаются бесконечные подъемы и спуски, резные косяки и окна попутных деревень, кто-то курит, а кто-то спит.
Еще тепло, и в солнце играет пыль, тихонько жужжат комары над заросшим водоемом, посреди которого уснул земснаряд, подогнув под голову руку ковша.
На старых фресках симпатичные зверушки Страшного суда, на свежескошенном газоне выставлены в ряд нагробия, расколотые временем. Сад зарос и превратился в дебри, под ногами хрустят спелые яблоки. Пахнет закатом.
Кустятся за стеной монастыря кресты. Старушки продают сок морошки, яркий и рыжий, по мощеным дорожкам снуют шебутные паломники с пирожками в руках.
Мы валяемся на берегу застывшего Кощеева озера, расстилаемся по глади взглядом, опускаем пальцы в прохладную воду и - чего вы ждали-то - неторопливо пьем смородиновый чай.
Похоже, мне становится все более неприятным карнавальное переодевание (возможно, не всякого рода). Странно, но в детстве я совсем не боялся клоунов, а теперь немного опасаюсь. Так что следует предупредить: лица в гриме вызывают у меня глухое раздражение.
---
Василий Аксенов ("Остров Крым"): "Лучников знал диссидента, милейшего московского дядечку, еще с середины 60-х годов, не раз у него сиживал на кухне, философствовал, подавляя неприязнь к баклажанной икре и селедочному паштету. Помнится, поражало его всегда словечко "мы". Диссидент тогда еще не был диссидентом, поскольку и понятия этого еще не существовало, он только еще в разговорах крамольничал, как и тысячи других московских интеллигентов крамольничали тогда в своих кухнях. "Да ведь как же мы все время лжем... как мы извращаем историю... да ведь Катынский-то лес - это же наштх рук дело... вот мы взялись за разработку вольфрама, а технологии-то у нас современной нет, вот мы и сели в лужу...... и сами себя и весь мир мы обманываем... " Как и всех иностранцев, Лучникова поражало тогда полнейшее отождествление себя с властью".
Я опасаюсь, что это подленькое отождествление не изжито до сих пор не только моими согражданами, но и многими френдами, и хорошими друзьями. Разумеется, по старине Хантеру, 'we' is the most powerful word in politics, ну так вот: едва ли не важнее всего прочего оторвать наконец "мы" человека от "мы" государства и власти.
---
Если говорить о Подрабинеке, то я одно скажу: пора уже избавляться от этой дремучей архаики, от идиотской привычки к сакрализации очередных "святых идеалов". "Идет война священная" - собачья чушь. Это означает, например, что нет вещей, над которыми нельзя смеяться. Ветераны, диссиденты, святые, властители, герои, больные, старушки, чужие и наши, худые дети в газовых камерах, подыхающие с голоду крестьяне, изнасилованные барышни Петрограда, революционные интеллигенты, современные оппозиционеры, школьные учителя, врачи, мигранты и, главное, мы сами - смеяться над этим может быть неприлично или грешно, но это ни в коем случае не может быть табу. Никаких догм и ничего святого. Мы ведь не тоталирасты, правда?
---
Я же вспоминаю о том, как отсохшие листья кружат над дорогой и стукают о стекло, как в животе проваливаются бесконечные подъемы и спуски, резные косяки и окна попутных деревень, кто-то курит, а кто-то спит.
Еще тепло, и в солнце играет пыль, тихонько жужжат комары над заросшим водоемом, посреди которого уснул земснаряд, подогнув под голову руку ковша.
На старых фресках симпатичные зверушки Страшного суда, на свежескошенном газоне выставлены в ряд нагробия, расколотые временем. Сад зарос и превратился в дебри, под ногами хрустят спелые яблоки. Пахнет закатом.
Кустятся за стеной монастыря кресты. Старушки продают сок морошки, яркий и рыжий, по мощеным дорожкам снуют шебутные паломники с пирожками в руках.
Мы валяемся на берегу застывшего Кощеева озера, расстилаемся по глади взглядом, опускаем пальцы в прохладную воду и - чего вы ждали-то - неторопливо пьем смородиновый чай.