Митрополит КИРИЛЛ: «Первое действие нового митрополита - цензура на проповеди отменена». 1 часть
Митрополит КИРИЛЛ: «Первое действие нового митрополита - цензура на проповеди отменена».
Однажды я спросил владыку Никодима, почему он не ведет дневников. Он немного подумал, а потом сказал: «Не веду и тебе не рекомендую вести». Я не стал расспрашивать о причинах такого отрицательного отношения к дневниковым записям, вскоре сам понял: писать дневники подробно, искренне, пытаясь анализировать происходящие события и давать им оценку, - ведь только такие записи представляют действительно ценность, - в то время было невозможно. Церковь находилась под жестким контролем властей, и такие дневники, попав им в руки, могли бы принести непоправимый вред Церкви. А писать хронику текущих событий, описывая только внешнюю сторону происходящего, было неинтересно, да и времени на это никогда не хватало.
Как-то раз мне удалось просмотреть дневники покойного Патриарха Алексия I, которые относились как раз к такого рода записям. День за днем стороннее описание важных, менее важных и почти незначительных событий. Дневник на меня произвел не самое лучшее впечатление именно своим формальным характером и тем, что в этих записях отсутствовало то, что в дневниках и представляет наибольшую ценность - личность автора.
Впервые с сожалением я подумал о том, что никогда не вел дневников, сравнительно недавно - когда Церковь обрела свободу. Будь у меня дневниковые записи, особенно касающиеся столь выдающейся личности, каковой был покойный владыка митрополит Никодим, можно было бы написать целую книгу, которую сегодня с интересом прочитали бы многие.
Но чего нет, того нет, и поэтому мои воспоминания о покойном владыке - действительно воспоминания.
Память удерживает целый ряд замечательных событий, связанных с этим выдающимся человеком. Попытаюсь рассказать о некоторых из них. Может быть, в будущем выдастся время систематизировать все то, что сохранилось в памяти, и представить в виде пространных воспоминаний об этом удивительном человеке. Но сегодня, к сожалению, для такой работы времени нет, и я ограничусь лишь рассказом о некоторых эпизодах, которые кажутся мне весьма значительными в том смысле, что тогда они помогли мне составить представление о владыке Никодиме, увидеть и понять то, что многие из его современников, наблюдавшие его со стороны, ни увидеть, ни тем более понять не могли.
Владыка митрополит Никодим был назначен в Ленинград в 1963 году. Это было время хрущевских гонений. Должен сказать - как у нас в семье, так и в ленинградских церковных кругах того времени отношение к молодому, неожиданно появившемуся на церковном небосклоне митрополиту колебалось от самого отрицательного до сдержанно-холодного. Митрополит Никодим представлялся для многих ставленником властей, неожиданным выскочкой, рано занявшим высокий пост Председателя Отдела внешних церковных сношений, сменив на нем ушедшего в отставку, а точнее, смещенного властями яркого, прекрасно образованного, замечательного оратора митрополита Николая (Ярушевича). Назначение митрополита Никодима из Минска в Ленинград (после Ярославской кафедры он стал на некоторое время митрополитом Минским) многие из нас восприняли как катастрофу.
Вспоминаю, как мы с моим старшим братом Николаем на кухне живо обсуждали это новое назначение и не скупились на резкие слова в адрес властей, которые, как нам казалось, предпринимают радикальные усилия для разгрома церковной жизни в Ленинграде. Помню, как один из таких разговоров был прерван отцом, хорошо известным в то время в Ленинграде священником, который рассказал нам нечто, что заставило серьезно задуматься и иначе посмотреть на деятельность нового владыки. Позволю себе здесь сделать небольшое отступление. Отец за свою проповедническую деятельность и популярность среди простых людей был переведен по требованию светских властей из Ленинградского Спасо-Преображенского собора в Красное Село, которое тогда еще не входило в черту большого Ленинграда. Несмотря на многие испытания, отец через всю свою жизнь пронес убеждение, что священник, совершающий богослужение, всегда должен обращаться хотя бы с краткой проповедью или назиданием к народу. Слова апостола Павла: «Горе мне, если не благовествую!» - он цитировал очень часто и в разговорах с нами, детьми, и в разговорах со своими собратьями, убеждая слушателей в том, что главная задача священника наравне с совершением Таинств - проповедь Слова Божия. Именно поэтому запрет на проповеди, который был введен в Ленинградской епархии во время хрущевских гонений, отец воспринял очень болезненно.
Все, что делалось во времена этого гонения, прикрывалось довольно хитроумными аргументами. Хрущевское гонение не было гонением прямым, открытым, какими были гонения 20-х - 30-х годов, - тактика властей заключалась в том, чтобы изнутри ослабить Церковь, скомпрометировать ее перед народом, показать ее несостоятельность. Если в 20-30-е годы храмы закрывались чаще всего без объяснения народу причин закрытия, то во времена Хрущева общественности как внутренней, так и зарубежной эта политика объяснялась укрупнением приходов, якобы внутренней, церковной целесообразностью, и дело представлялось так, что инициатором этого является отнюдь не правительство, которое ни в коем случае не вмешивается в церковные дела, а сами церковные власти.
Так же обстояло дело и с запретом на проповеди. Собственно, официального запрета и не было. Но из епархиального управления пришла инструкция о том, что в целях повышения уровня проповедничества, исключения случаев негативного влияния на верующих важно, чтобы священники более тщательно готовились к проповедям. А для этого, перед тем как произнести проповедь, необходимо было записать ее в двух экземплярах и эти два экземпляра направить в епархиальное управление.
Я помню, каким встревоженным папа пришел домой и поведал обо всем этом нам, сказав, что, по всей вероятности, это не что иное, как цензура на проповедь. Регулярно, два раза в год, отец составлял тексты проповедей и в двух экземплярах направлял их в епархиальное управление. А проповедовал он за каждой службой и выходил из этого небезопасного положения весьма оригинальным способом. Как известно, проповедь всегда начинается со слов: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». Вот для того, чтобы избежать обвинения в том, что он обращается к народу с проповедью, не прошедшей цензуру, отец стал произносить свои проповеди не после чтения Евангелия, а в конце службы, и начинал всегда словами: «Дорогие братья и сестры! Поздравляю вас с праздником, или воскресным днем…» - а после этой вступительной фразы следовала собственно проповедь. Несколько раз отца уличали в том, что он, не подав письменный текст проповедей, обращается к народу, на что он отвечал, что это не проповедь, а просто приветствие.
Я рассказываю об этом эпизоде, чтобы читателю стало ясно, в каких условиях тогда осуществлялось и без того ограниченное в своих возможностях церковное служение. Власти вмешивались даже в собственно богослужебную жизнь, ведь проповедь - неотъемлемая часть богослужения. Отец глубоко переживал то положение, в котором находилась Церковь. Вместе с ним переживали и мы, потому что дело отца было и нашим делом.
Так вот, вскоре после назначения владыки митрополита Никодима в Ленинград, как-то после службы папа пришел домой в прекрасном расположении духа и с некоторым укором, обратившись к моему старшему брату и ко мне, не стеснявшимся в резких выражениях в адрес нового митрополита, сказал: «Дети, мне кажется, вы поспешили со своими резкими суждениями. Вот вам первое действие нового митрополита - цензура на проповеди отменена». Для нас это было действительно совершенно неожиданно: если вновь назначенный митрополит, как нам казалось, предназначался для борьбы с Церковью, то с какой же стати ему отменять цензуру и поощрять церковную проповедь? Наверняка, не так уж просто было убедить местные власти в лице тогдашнего уполномоченного по делам религий при Совете Министров СССР по Ленинграду и Ленинградской области Жаринова Григория Семеновича, который проводил особо жесткую политику по отношению к Церкви. Жаринов был известен как человек твердых антицерковных убеждений. И все хорошо понимали, насколько трудно было владыке добиться отмены этого постановления, инициатором которого был, конечно, Жаринов.
В то время мой старший брат учился в Духовной Академии. Школа представляла собой грустное явление. На последних курсах Академии училось довольно много молодежи - по 20-30 человек на курсе. Это были те самые молодые люди, которые поступили в семинарию восемью, а иногда десятью (если они два или три года служили в армии) годами раньше, то есть в то время, когда гонений на Церковь таких, какими они стали во времена Хрущева, еще не было. Потому даже в академической трапезной можно было наблюдать, как гудели за столами старшие курсы Академии и как сиротливо сидели 1-2 классы семинарии, насчитывавшие по 7-10 человек.
Власти ужесточили условия приема в Духовные школы. Поступить в семинарию для обычного молодого человека, закончившего школу или отслужившего в армии, практически стало невозможно. В семинарию поступали либо люди, имевшие душевное расстройство, либо совсем никчемные, с точки зрения властей, для общества - малообразованные, из провинции, родители которых не занимали сколько-нибудь заметного положения. Мне несколько раз удавалось трапезовать вместе с семинаристами, и я помню то тяжелое чувство, которое испытывал от этой диспропорции: замечательные полные последние курсы Академии - и такие забитые и несчастные первые классы семинарии. Каждый, кто видел эту картину, не мог не задаться вопросом: что ждет в будущем Духовную школу?
До назначения митрополита Никодима ходили упорные слухи о том, что Духовные школы скоро будут закрыты. Академическое начальство пыталось сопротивляться давлению властей, но сил, видимо, не хватало. За несколько недель до приезда митрополита в Ленинград в академический храм был прекращен доступ верующих. Это было плохим предзнаменованием. По Академии пополз упорный слух о том, что школа существует последний год. И вот именно в этот, якобы последний, год существования школы и появился на берегах Невы митрополит Никодим.
Брат рассказывал, что довольно скоро владыка Никодим стал проявлять повышенный интерес к школе - до него этого не делал ни один из ленинградских иерархов. Последним, кто интересовался школой, был митрополит Григорий (Чуков), известный церковный деятель послереволюционного Петрограда. Будучи еще настоятелем Казанского собора, он при поддержке профессоров Санкт-Петербургского университета и Санкт-Петербургской Духовной Академии, в то время, конечно, уже закрытой, организовал Богословский институт, который потом был переименован в Высшие богословские курсы, а затем в конце 20-х годов закрыт. Митрополит Григорий был одним из инициаторов возрождения религиозного образования в Русской Церкви и в послевоенное время. С его именем было связано открытие Духовных школ в городе на Неве. Он действительно знал толк в богословском образовании, любил Духовные школы и был им близок.
Именно при нем владыка Никодим закончил Духовную Академию по заочному сектору. Он сохранил в памяти образ владыки Григория и с нежностью вспоминал о нем как о выдающемся иерархе. Так вот, после митрополита Григория никто из ленинградских иерархов не имел близких отношений с Духовной школой. Даже тот факт, что со времени митрополита Гурия, человека пожилого и слабого, Ленинградская епархия, лишившись своей официальной резиденции на территории Александро-Невской Лавры, переехала в здание Ленинградских Духовных школ на Обводной канал, дом 17, не содействовал, к сожалению, сближению правящих архипастырей с этими школами.
Владыка Никодим поселился в этом же доме на первом этаже. Довольно скоро он переоборудовал свои покои: приказал разломать перегородки, отделявшие маленькие комнаты друг от друга, и сделать два относительно просторных зала. С этими двумя залами у ленинградских священников, знавших владыку Никодима, связаны особые воспоминания - именно здесь проходили его замечательные встречи с ленинградским духовенством и с профессорско-преподавательской корпорацией школ. Митрополит сразу же стал посещать лекции, заседания Ученого Совета, тщательно просматривал его журналы. Резолюции владыки никогда не были формальными, он начал оказывать реальное воздействие на учебный процесс. Но, видимо, самое главное заключалось в том, что митрополит стал близок школе, стал близок преподавателям, профессорам и особенно студентам.
У дверей митрополичьих покоев до позднего вечера стояла группа людей, которым был назначен прием. Иногда время переваливало за полночь и владыка продолжал прием на улице, совмещая беседу с небольшой прогулкой вдоль Обводного канала. Думаю, что многие из моих сверстников, кому посчастливилось в то время знать церковный Ленинград, помнят митрополита именно таким - идущим неторопливым шагом вдоль Александро-Невской Лавры по набережной Обводного канала и беседующим с семинаристом или студентом Академии. Владыка знал лично почти всех студентов, и почти каждый из нас, из тех, кто учился, чувствовал живую связь с ним.
Говорю об этом, несколько забегая вперед и, естественно, исхожу из своего собственного опыта, приобретенного в студенческие годы. Я был свидетелем сказанного и сам нередко проводил часы в беседах с митрополитом. При всей занятости на это ему хватало времени. Но тогда, в первые два года служения владыки Никодима в Ленинграде, всего этого я не видел, потому что был еще школьником. Я учился и работал, и единственную возможность встретиться с митрополитом представляли архиерейские службы, поэтому мои первые личные воспоминания о митрополите связаны именно с богослужениями.
Очень скоро по церковному Ленинграду стали распространяться слухи о том, что в городе возродились замечательные архиерейские службы, чего люди были лишены долгие-долгие годы, и что митрополит Никодим как-то по-особенному служит. Я довольно редко бывал на архиерейских службах, потому что посещал обычно те храмы, где служил мой отец. Но интерес к личности владыки, усилившийся благодаря этим рассказам о его особых богослужениях, подтолкнул меня к тому, чтобы прийти на такое богослужение.
Было это в Великий Четверг 1965 года. Шло богослужение утрени Великой Пятницы - чтение 12 Евангелий (совершаемое по нашему современному русскому обычаю в Четверг вечером) в Никольском Богоявленском кафедральном соборе Ленинграда. Многое поразило меня в этом богослужении. Во-первых, то, как изменился Никольский собор, с тех пор как митрополитом стал владыка Никодим. Я помнил службы в Никольском соборе, потому что в детстве с мамой нередко посещал этот храм. Все стало как-то иначе с прибытием владыки. Исчезла суетливость, некая неряшливость богослужений. Диаконы, которых я знал и раньше, даже передвигались по храму иначе. Священнослужители были удивительно подтянуты и собраны, значительно лучше пел всегда отличавшийся хорошим пением хор Никольского собора, и в центре этого благолепия был митрополит.
Владыка совершал богослужения очень чинно, но при этом совершенно естественно. В его служении не было искусственности, оно проходило удивительно спокойно и величественно. Вот это слово «величественно» как-то само собой всплыло в сознании, когда я впервые увидел митрополита Никодима. Это не было показное человеческое величие. Его удивительно естественная, спокойная и искренняя манера совершать богослужения поразила меня. В тогдашней архиерейской богослужебной практике Ленинграда этого не было. На этих службах всегда присутствовала некая суета, и внешняя сторона богослужений отвлекала человека от молитвы. Богослужения, возглавляемые митрополитом Никодимом, настраивали людей на молитву. Личность митрополита не отвлекала, а мобилизовывала.
Передвигался владыка по храму довольно медленно, но в этом не было никакой нарочитости. У него были замечательные облачения, прекрасные панагии, но выглядели они на нем очень естественно, в его облике не было и тени вычурности. Во всем чувствовались замечательный вкус и такт этого человека. Я помню, как владыка, осеняя молящихся перед каждым Евангелием, на возгласе: «Мир всем!» - смотрел на народ. Это был спокойный, проницательный и одновременно очень сильный взгляд. Чувствовалось, что он всех видит и все замечает.
Службы, возглавляемые митрополитом Никодимом, длились обычно долго, но усталости не чувствовалось. Точнее, физическая усталость, конечно, была, но она компенсировалась огромным душевным подъемом. Народ с любовью встречал владыку и с любовью провожал. За каждым богослужением митрополит проповедовал. Его проповеди были традиционными, его нельзя назвать новатором в проповедническом служении. В проповедях присутствовало много цитат из святых отцов, творения которых он знал прекрасно.
Одним из главных в его проповедях было слово о вере и благочестии. Владыка был глубоко убежден в том, что сохранение веры и благочестия, пусть даже в небольшой части тогдашнего общества, является непременным условием, залогом будущего обновления Церкви и Отечества.
Незабываемый Великий Четверг окончательно поставил точку в моих раздумьях о личности нового Ленинградского митрополита. У меня еще оставались некоторые вопросы к его общественной деятельности, что-то смущало меня в его некоторых публичных заявлениях, но стало ясно, что митрополит - человек Церкви, не специально присланный, но наш церковный человек, волею Божией возведенный на высокую свещницу иерархического служения, что у него есть возможность и сила защитить свою паству.
С детства я хотел стать священником. Начиная с трех-четырех лет, дома я любил «служить», у меня было маленькое, специально для меня сшитое, облачение. Годам к 6-7 я уже мог без ошибки отслужить молебен или литию, мне нравилась церковная служба, и я любил саму атмосферу храма, причем не обязательно во время церковных праздников, очень любил будни, ранние обедни и совершение треб. Посещение храма для меня всегда было радостным событием, и я укорял своих родителей, когда они мне отказывали в этом, полагая, что длинная служба будет утомительной для меня в этом возрасте.
В школьные годы у меня обнаружились некоторые способности и интерес к точным дисциплинам, особенно к физике. В 15 лет, желая начать самостоятельную жизнь, я попросил благословения у родителей уехать из дома, поступить на работу и продолжать обучение в вечерней школе. С одной стороны, хотелось как можно быстрее начать самостоятельную жизнь, с другой стороны, довольно трудное финансовое положение семьи побуждало меня к тому, чтобы не быть ни для кого обременительным.
Работая в Ленинградской геологической экспедиции и параллельно обучаясь в школе, я познакомился с очень интересными людьми, окунулся в творческую атмосферу научного коллектива 60-х годов. Повальное увлечение молодежи точными науками, особенно физикой, подтолкнуло и меня к размышлению о том, что, может быть, имело бы смысл вначале поступить в университет, получить высшее образование, а затем стать на путь служения Церкви. К такому решению подталкивал и пример отца, ставшего на путь церковного служения после соответствующего жизненного опыта.
Мысли об этом мучили меня на протяжении двух лет. В 1965 году нужно было принимать окончательное решение. Брат посоветовал встретиться с митрополитом Никодимом и у него получить благословение. Мы воспитывались в традиционной православной семье, для нас личность иерарха всегда была чем-то особенным. Еще детьми, подходя к владыке под благословение, мы непременно клали земной поклон. Это уважительное отношение к высокому священному сану делало для меня почти невозможным предложение брата. Вот так просто встретиться с митрополитом, поговорить с ним о моих личных делах - да кто я такой, в самом деле, чтобы о моей судьбе размышлял митрополит? Но рекомендации брата были очень настойчивыми, он сказал, что стоит мне поближе увидеть митрополита и поговорить с ним, как я пойму, что он именно тот человек, который сможет мне помочь. Наконец, я согласился.
Брат согласовал с епархией время приема. Я вспоминаю, что накануне с трудом смог уснуть - так волновала меня предстоящая встреча. В самый день приема я вышел из дома задолго до назначенного часа аудиенции. Помню, ехал в троллейбусе № 1 по Невскому проспекту и мысленно отсчитывал остановки до Александро-Невской Лавры. Каждая остановка приближала меня к этому месту, и волнение мое усиливалось. Хорошо помню, как я шел через бывший архиерейский сад (в то время городской), находившийся на территории тогда бывшей Александро-Невской Лавры, как переступил порог здания Духовной семинарии и Академии и направился в сторону епархиальных помещений, которые в то время располагались справа от главного входа на первом этаже. Время было летнее. На улице было жарко, а внутри помещений - прохладно, пахло ладаном, чувствовалось, что вы находитесь в доме, который соседствует с храмом. Так оно и было. На втором этаже Духовной Академии располагался храм, бывший тогда не только студенческим, но и приходским храмом. Поскольку церквей в городе не хватало, многие люди с удовольствием посещали храм Духовной семинарии. Но даже эта, столь отличная от светской, спокойная обстановка епархиального учреждения оказалась неспособной меня успокоить. Волнение нарастало по мере приближения часа аудиенции.
Хорошо помню, как подтянутый вежливый молодой человек, как потом оказалось, старший иподиакон владыки, вышел в коридор, который одновременно служил приемной, и предложил мне войти в кабинет владыки. Войдя, я увидел ленинградского митрополита, сидящего за скромным письменным столом в подряснике, без скуфьи, с панагией на груди. Владыка предложил мне сесть и как-то очень просто, как будто бы долгие годы знал меня, спросил о причине, приведшей меня к нему. В его словах чувствовалась простота и искренность. Не было ничего, что могло бы смутить посетителя. Его вопросы были прямые и ясные. Такими же были и ответы.
Помню, как поразили меня его глаза. Он смотрел спокойно. Взгляд его был простым, естественным, но чувствовалась в нем большая сила и природный ум. Можно было заметить, как эти глаза доброжелательно, но пронизывающе взирали на собеседника. Я кратко изложил причину своего визита. Сказал, что нуждаюсь в совете. Владыка внимательно выслушал меня и как-то очень просто сказал примерно следующее: «Знаешь, Володя, в Советском Союзе ученых так много, что если их поставить друг за другом, то цепочка протянется от Ленинграда до Москвы; а вот священников не хватает. Кроме того, неизвестно, удастся ли нам принять тебя в семинарию после окончания высшего учебного заведения». Владыка здесь явно намекал на возможное противодействие властей. Позже, будучи ректором Духовной Академии, я всякий раз, когда приходилось отбивать у уполномоченного очередного абитуриента с высшим образованием, вспоминал нашу первую беседу с владыкой Никодимом. По всей вероятности, владыка был прав. Неизвестно, как сложилась бы моя судьба, если бы я не пришел тогда к нему и не последовал бы его совету. Вопрос был решен. В этом же году я подал прошение о зачислении в первый класс Ленинградской Духовной семинарии.
Поступив в семинарию, я с жадностью стал учиться. В то время с первого класса наравне с полагавшимися по программе богословскими дисциплинами мы изучали греческий язык и один европейский. Все было интересно. Однако общая обстановка в семинарии была тяжелой. Тогда, в 1965 году, простому школьнику и тем более человеку, закончившему среднее специальное или высшее учебное заведение, поступить в семинарию было невозможно. Власти категорически препятствовали зачислению таких абитуриентов, поэтому в нашем классе училось не более 12 человек. К сожалению, некоторые из них были душевнобольными. Таких власти с легкостью допускали к обучению в семинарии.
Общий уровень учащихся был очень низким, что отражалось на интеллектуальной и даже на духовной обстановке в классе. Утешением для меня был третий курс Духовной Академии, где тогда учился мой брат и на котором среди студентов было много разумных, хорошо развитых молодых людей. Я любил приходить к ним, слушать студенческие споры, беседы, сам иногда принимал в них участие.
Опять-таки, трудно сказать, как сложилась бы моя судьба, удалось бы мне закончить семинарию, разрешили бы мне власти получить диплом. Но одно обстоятельство круто повернуло мою жизнь. Как-то старший иподиакон митрополита, найдя меня на перемене, сказал, что владыка хотел бы со мной поговорить. Я вновь посетил владыку. Эта вторая беседа с митрополитом напоминала первую. Она была непродолжительной и, как и первая беседа, поразила меня своей откровенностью и простотой.
Владыка, в частности, сказал, что хотел бы зачислить меня в штат своих иподиаконов, и сразу же объяснил причину - поскольку семинаристы-ленинградцы являются потенциальными кандидатами в клир ленинградской митрополии, то ему хотелось бы поближе узнать своих будущих клириков. Именно поэтому он считает необходимым формировать иподиаконский штат в основном из ленинградцев, и как жителю Ленинграда он мне и предлагает стать иподиаконом. Мою первую реакцию можно охарактеризовать, как великое смущение. Я попробовал было возражать, сказав, что навряд ли смогу сочетать иподиаконское служение с теми занятиями, которые предстоят мне в семинарии. Но владыка с улыбкой отвел этот аргумент, сказав, что он убежден в том, что я смогу сочетать эти две обязанности.
В ближайшую субботнюю всенощную я стоял с посохом у владыки. Нахождение в иподиаконском штате позволило мне изнутри видеть архиерейские богослужения, совершаемые митрополитом Никодимом. Позже, когда я был уже книгодержцем, то имел возможность с минимального расстояния наблюдать за выражением лица владыки во время чтения молитв, видеть его не только совершающим богослужения, но одновременно погруженным в молитву. Много позже, когда серия тяжелых инфарктов сразит могучее здоровье владыки, он, отвечая врачам, рекомендующим ему пожалеть себя и воздержаться от богослужений, скажет: «Во время богослужения я не устаю, я отдыхаю. Богослужение помогает мне восстанавливать силы». Да, так оно и было. Полностью отдаваясь молитве и богослужению, владыка восполнял свои физические и духовные силы. И в богослужениях черпал энергию. Именно поэтому богослужение было первым, самым важным делом его жизни. Он был совершителем Божиих Таинств, совершителем церковной службы.
По всей вероятности, именно этим обстоятельством можно объяснить то, с какой легкостью владыка составлял богослужебные тексты. В настоящее время, как известно, существует целая комиссия, занимающаяся их разработкой. В то время в нашей Церкви такой комиссии не было. Богослужебные тексты писал практически один человек - митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим. Он писал тропари, кондаки, целые службы, и писал их везде - даже в самолете или в машине. Писал с такой легкостью и с таким увлечением, что с трудом верилось, что составляется весьма непростой текст на славянском языке.
В то время канонизация святых была делом редким. Много сил пришлось приложить владыке митрополиту, чтобы добиться согласия властей на канонизацию равноапостольного Николая, архиепископа Японского. Синод поручил владыке Никодиму составить службу святому равноапостольному Николаю, что тот с легкостью и с великим воодушевлением сделал. Со времени своего пребывания в Иерусалиме владыка почитал святую праведную Тавифу. В то время на славянском языке не было богослужения этой святой, и он, в промежутках между работой и богослужениями, написал замечательную службу праведной Тавифе.
Любовь к богослужению проявлялась у владыки и во время нечастого досуга. Он любил экзаменовать своих иподиаконов на знание церковного Устава и богослужебных текстов и всегда доброжелательно поправлял нас, если мы делали ошибки в ответах.
Владыка обладал огромными интеллектуальными способностями и необыкновенной памятью. Он никогда специально не учил в соответствии с церковным календарем имена святых, но помнил наизусть почти все святцы. Единственный человек, который мог соревноваться с владыкой в знании святцев, был профессор протоиерей Ливерий Воронов. Я вспоминаю, как иногда во время трапезы митрополит и маститый профессор для развлечения задавали друг другу вопросы примерно следующего содержания: «А скажите, пожалуйста, какие святые празднуются такого-то числа?» Причем, задавая такие вопросы, отец Ливерий Воронов с некоторой хитринкой улыбался, но почти всегда повергался четкими и исчерпывающими ответами митрополита. Отец Ливерий знал святцы неплохо, но значительно уступал владыке Никодиму. Как-то я спросил у владыки, откуда у него эти знания, неужели он специально заучивал наизусть все эти имена и даты. Ответ меня просто поразил. Он сказал, что когда был приходским священником, то служил почти каждый день и поэтому запомнил святых, имена которых произносил на отпусте.
Его феноменальная память проявлялась и в знакомстве с людьми. Ему было достаточно один раз встретиться с человеком, чтобы навсегда запомнить его имя, фамилию и отчество. Никогда не забуду, как в 1966 году после операции аппендицита (об этой болезни следует сказать специально) он, будучи выписанным из больницы накануне Прощеного Воскресенья и не имея возможности провести первую седмицу Великого поста в Ленинграде, в Чистый Понедельник отправился в ближайший храм. Это был храм на Ваганьковском кладбище. Митрополит Никодим присутствовал за утренним богослужением, а потом, когда к нему подошел священник, владыка, благословляя, назвал его по имени и сказал: «Ваша фамилия, кажется, Скоробогатов». Батюшка был поражен тем, что митрополит помнит его фамилию. От удивления он даже отпрянул, ибо только однажды, несколько лет назад, встречался с митрополитом, и это была единственная возможность для владыки узнать и запомнить его фамилию.
В 1966 году у владыки произошел приступ аппендицита. Это случилось после праздника Крещения. Уже на Крещение в храме он почувствовал себя плохо. Но дела вынуждали его уехать в Москву.
Вообще, его расписание, его календарь были очень напряженными. Совмещая обязанности митрополита Ленинградского и Ладожского, а позже Ленинградского и Новгородского с обязанностями Председателя Отдела внешних церковных сношений, митрополит всю неделю находился в Москве и только на субботу и воскресенье и на праздники приезжал в Ленинград; поэтому время его в Ленинграде было спрессовано максимально - богослужения, встречи с духовенством, разборка переписки, занятия епархиальными делами. Времени для отдыха почти не было. И тем не менее, владыка чувствовал себя физически неплохо, потому что обладал, кроме особых интеллектуальных, еще и особыми физическими силами. Он практически не уставал, мог работать без выходных. Может быть, одна из причин его ранней смерти и заключалась в том, что он не знал, что такое усталость. Ведь усталость - это защитная сигнальная система организма, извещающая человека о наступающей опасности. Усталость - это знак того, что нужно остановиться, отдохнуть, дать себе послабление.
Вот эта защитная система у митрополита отсутствовала. Он не уставал. Он мог работать днями и ночами без сна. Все вокруг него с ног валились, а он чувствовал себя хорошо. Поэтому, когда на Крещение 1966 года он почувствовал себя плохо, многим из нас, тем, кто его окружал, это показалось странным. Через несколько дней мы узнали, что владыка прооперирован, что у него вырезан аппендикс, причем последствия плохие - развивается перитонит.
Со старшим иподиаконом Игорем Толстихиным мы приехали в Москву, чтобы навестить владыку. Нас допустили к нему. Он лежал в Боткинской больнице в отдельной маленькой палате, чувствовал себя и выглядел внешне неплохо, хотя рана не была зашита, и ему регулярно делали болезненные, мучительные перевязки. Несмотря на сложность послеоперационного периода, владыка тем не менее настойчиво просил врачей выписать его.
Не знаю, нарушили ли врачи существующие в этом случае правила или нет, но он был выписан до того, как его рана зажила. Ему было предписано носить специальный пояс, который его крепко стягивал, категорически запрещали резкие движения, был прописан полупостельный режим. Однако владыка не следовал указаниям врачей. Почти сразу же он уехал в Ленинград и, несмотря на то, что рана еще не зажила, совершал богослужения. Этот период времени совпал с Великим постом, и нередко, совершая Литургию Преждеосвященных Даров и произнося молитву: «Господи и Владыко живота моего…» - митрополит опускался на колени. Нам, знавшим, что его рана еще не зажила, было больно видеть, как он медленно, тихо опускается на колени. О том, что митрополит совершает богослужение с незажившей после операции раной, знал очень узкий круг людей. Владыка запретил об этом кому-либо говорить. Эти деяния не были направлены на то, чтобы кому-то специально продемонстрировать свою силу - он совершал богослужения, ибо чувствовал потребность в молитве. И когда мы пытались его отговорить, ссылаясь на предписанный ему режим, он, улыбаясь, отвечал, что самый лучший режим - это богослужение, и был прав. Несмотря на очень тяжелое заболевание, осложненное целым рядом послеоперационных отрицательных последствий, владыка поправился.
https://mepar.ru/library/books/4/4/27/
Однажды я спросил владыку Никодима, почему он не ведет дневников. Он немного подумал, а потом сказал: «Не веду и тебе не рекомендую вести». Я не стал расспрашивать о причинах такого отрицательного отношения к дневниковым записям, вскоре сам понял: писать дневники подробно, искренне, пытаясь анализировать происходящие события и давать им оценку, - ведь только такие записи представляют действительно ценность, - в то время было невозможно. Церковь находилась под жестким контролем властей, и такие дневники, попав им в руки, могли бы принести непоправимый вред Церкви. А писать хронику текущих событий, описывая только внешнюю сторону происходящего, было неинтересно, да и времени на это никогда не хватало.
Как-то раз мне удалось просмотреть дневники покойного Патриарха Алексия I, которые относились как раз к такого рода записям. День за днем стороннее описание важных, менее важных и почти незначительных событий. Дневник на меня произвел не самое лучшее впечатление именно своим формальным характером и тем, что в этих записях отсутствовало то, что в дневниках и представляет наибольшую ценность - личность автора.
Впервые с сожалением я подумал о том, что никогда не вел дневников, сравнительно недавно - когда Церковь обрела свободу. Будь у меня дневниковые записи, особенно касающиеся столь выдающейся личности, каковой был покойный владыка митрополит Никодим, можно было бы написать целую книгу, которую сегодня с интересом прочитали бы многие.
Но чего нет, того нет, и поэтому мои воспоминания о покойном владыке - действительно воспоминания.
Память удерживает целый ряд замечательных событий, связанных с этим выдающимся человеком. Попытаюсь рассказать о некоторых из них. Может быть, в будущем выдастся время систематизировать все то, что сохранилось в памяти, и представить в виде пространных воспоминаний об этом удивительном человеке. Но сегодня, к сожалению, для такой работы времени нет, и я ограничусь лишь рассказом о некоторых эпизодах, которые кажутся мне весьма значительными в том смысле, что тогда они помогли мне составить представление о владыке Никодиме, увидеть и понять то, что многие из его современников, наблюдавшие его со стороны, ни увидеть, ни тем более понять не могли.
Владыка митрополит Никодим был назначен в Ленинград в 1963 году. Это было время хрущевских гонений. Должен сказать - как у нас в семье, так и в ленинградских церковных кругах того времени отношение к молодому, неожиданно появившемуся на церковном небосклоне митрополиту колебалось от самого отрицательного до сдержанно-холодного. Митрополит Никодим представлялся для многих ставленником властей, неожиданным выскочкой, рано занявшим высокий пост Председателя Отдела внешних церковных сношений, сменив на нем ушедшего в отставку, а точнее, смещенного властями яркого, прекрасно образованного, замечательного оратора митрополита Николая (Ярушевича). Назначение митрополита Никодима из Минска в Ленинград (после Ярославской кафедры он стал на некоторое время митрополитом Минским) многие из нас восприняли как катастрофу.
Вспоминаю, как мы с моим старшим братом Николаем на кухне живо обсуждали это новое назначение и не скупились на резкие слова в адрес властей, которые, как нам казалось, предпринимают радикальные усилия для разгрома церковной жизни в Ленинграде. Помню, как один из таких разговоров был прерван отцом, хорошо известным в то время в Ленинграде священником, который рассказал нам нечто, что заставило серьезно задуматься и иначе посмотреть на деятельность нового владыки. Позволю себе здесь сделать небольшое отступление. Отец за свою проповедническую деятельность и популярность среди простых людей был переведен по требованию светских властей из Ленинградского Спасо-Преображенского собора в Красное Село, которое тогда еще не входило в черту большого Ленинграда. Несмотря на многие испытания, отец через всю свою жизнь пронес убеждение, что священник, совершающий богослужение, всегда должен обращаться хотя бы с краткой проповедью или назиданием к народу. Слова апостола Павла: «Горе мне, если не благовествую!» - он цитировал очень часто и в разговорах с нами, детьми, и в разговорах со своими собратьями, убеждая слушателей в том, что главная задача священника наравне с совершением Таинств - проповедь Слова Божия. Именно поэтому запрет на проповеди, который был введен в Ленинградской епархии во время хрущевских гонений, отец воспринял очень болезненно.
Все, что делалось во времена этого гонения, прикрывалось довольно хитроумными аргументами. Хрущевское гонение не было гонением прямым, открытым, какими были гонения 20-х - 30-х годов, - тактика властей заключалась в том, чтобы изнутри ослабить Церковь, скомпрометировать ее перед народом, показать ее несостоятельность. Если в 20-30-е годы храмы закрывались чаще всего без объяснения народу причин закрытия, то во времена Хрущева общественности как внутренней, так и зарубежной эта политика объяснялась укрупнением приходов, якобы внутренней, церковной целесообразностью, и дело представлялось так, что инициатором этого является отнюдь не правительство, которое ни в коем случае не вмешивается в церковные дела, а сами церковные власти.
Так же обстояло дело и с запретом на проповеди. Собственно, официального запрета и не было. Но из епархиального управления пришла инструкция о том, что в целях повышения уровня проповедничества, исключения случаев негативного влияния на верующих важно, чтобы священники более тщательно готовились к проповедям. А для этого, перед тем как произнести проповедь, необходимо было записать ее в двух экземплярах и эти два экземпляра направить в епархиальное управление.
Я помню, каким встревоженным папа пришел домой и поведал обо всем этом нам, сказав, что, по всей вероятности, это не что иное, как цензура на проповедь. Регулярно, два раза в год, отец составлял тексты проповедей и в двух экземплярах направлял их в епархиальное управление. А проповедовал он за каждой службой и выходил из этого небезопасного положения весьма оригинальным способом. Как известно, проповедь всегда начинается со слов: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». Вот для того, чтобы избежать обвинения в том, что он обращается к народу с проповедью, не прошедшей цензуру, отец стал произносить свои проповеди не после чтения Евангелия, а в конце службы, и начинал всегда словами: «Дорогие братья и сестры! Поздравляю вас с праздником, или воскресным днем…» - а после этой вступительной фразы следовала собственно проповедь. Несколько раз отца уличали в том, что он, не подав письменный текст проповедей, обращается к народу, на что он отвечал, что это не проповедь, а просто приветствие.
Я рассказываю об этом эпизоде, чтобы читателю стало ясно, в каких условиях тогда осуществлялось и без того ограниченное в своих возможностях церковное служение. Власти вмешивались даже в собственно богослужебную жизнь, ведь проповедь - неотъемлемая часть богослужения. Отец глубоко переживал то положение, в котором находилась Церковь. Вместе с ним переживали и мы, потому что дело отца было и нашим делом.
Так вот, вскоре после назначения владыки митрополита Никодима в Ленинград, как-то после службы папа пришел домой в прекрасном расположении духа и с некоторым укором, обратившись к моему старшему брату и ко мне, не стеснявшимся в резких выражениях в адрес нового митрополита, сказал: «Дети, мне кажется, вы поспешили со своими резкими суждениями. Вот вам первое действие нового митрополита - цензура на проповеди отменена». Для нас это было действительно совершенно неожиданно: если вновь назначенный митрополит, как нам казалось, предназначался для борьбы с Церковью, то с какой же стати ему отменять цензуру и поощрять церковную проповедь? Наверняка, не так уж просто было убедить местные власти в лице тогдашнего уполномоченного по делам религий при Совете Министров СССР по Ленинграду и Ленинградской области Жаринова Григория Семеновича, который проводил особо жесткую политику по отношению к Церкви. Жаринов был известен как человек твердых антицерковных убеждений. И все хорошо понимали, насколько трудно было владыке добиться отмены этого постановления, инициатором которого был, конечно, Жаринов.
В то время мой старший брат учился в Духовной Академии. Школа представляла собой грустное явление. На последних курсах Академии училось довольно много молодежи - по 20-30 человек на курсе. Это были те самые молодые люди, которые поступили в семинарию восемью, а иногда десятью (если они два или три года служили в армии) годами раньше, то есть в то время, когда гонений на Церковь таких, какими они стали во времена Хрущева, еще не было. Потому даже в академической трапезной можно было наблюдать, как гудели за столами старшие курсы Академии и как сиротливо сидели 1-2 классы семинарии, насчитывавшие по 7-10 человек.
Власти ужесточили условия приема в Духовные школы. Поступить в семинарию для обычного молодого человека, закончившего школу или отслужившего в армии, практически стало невозможно. В семинарию поступали либо люди, имевшие душевное расстройство, либо совсем никчемные, с точки зрения властей, для общества - малообразованные, из провинции, родители которых не занимали сколько-нибудь заметного положения. Мне несколько раз удавалось трапезовать вместе с семинаристами, и я помню то тяжелое чувство, которое испытывал от этой диспропорции: замечательные полные последние курсы Академии - и такие забитые и несчастные первые классы семинарии. Каждый, кто видел эту картину, не мог не задаться вопросом: что ждет в будущем Духовную школу?
До назначения митрополита Никодима ходили упорные слухи о том, что Духовные школы скоро будут закрыты. Академическое начальство пыталось сопротивляться давлению властей, но сил, видимо, не хватало. За несколько недель до приезда митрополита в Ленинград в академический храм был прекращен доступ верующих. Это было плохим предзнаменованием. По Академии пополз упорный слух о том, что школа существует последний год. И вот именно в этот, якобы последний, год существования школы и появился на берегах Невы митрополит Никодим.
Брат рассказывал, что довольно скоро владыка Никодим стал проявлять повышенный интерес к школе - до него этого не делал ни один из ленинградских иерархов. Последним, кто интересовался школой, был митрополит Григорий (Чуков), известный церковный деятель послереволюционного Петрограда. Будучи еще настоятелем Казанского собора, он при поддержке профессоров Санкт-Петербургского университета и Санкт-Петербургской Духовной Академии, в то время, конечно, уже закрытой, организовал Богословский институт, который потом был переименован в Высшие богословские курсы, а затем в конце 20-х годов закрыт. Митрополит Григорий был одним из инициаторов возрождения религиозного образования в Русской Церкви и в послевоенное время. С его именем было связано открытие Духовных школ в городе на Неве. Он действительно знал толк в богословском образовании, любил Духовные школы и был им близок.
Именно при нем владыка Никодим закончил Духовную Академию по заочному сектору. Он сохранил в памяти образ владыки Григория и с нежностью вспоминал о нем как о выдающемся иерархе. Так вот, после митрополита Григория никто из ленинградских иерархов не имел близких отношений с Духовной школой. Даже тот факт, что со времени митрополита Гурия, человека пожилого и слабого, Ленинградская епархия, лишившись своей официальной резиденции на территории Александро-Невской Лавры, переехала в здание Ленинградских Духовных школ на Обводной канал, дом 17, не содействовал, к сожалению, сближению правящих архипастырей с этими школами.
Владыка Никодим поселился в этом же доме на первом этаже. Довольно скоро он переоборудовал свои покои: приказал разломать перегородки, отделявшие маленькие комнаты друг от друга, и сделать два относительно просторных зала. С этими двумя залами у ленинградских священников, знавших владыку Никодима, связаны особые воспоминания - именно здесь проходили его замечательные встречи с ленинградским духовенством и с профессорско-преподавательской корпорацией школ. Митрополит сразу же стал посещать лекции, заседания Ученого Совета, тщательно просматривал его журналы. Резолюции владыки никогда не были формальными, он начал оказывать реальное воздействие на учебный процесс. Но, видимо, самое главное заключалось в том, что митрополит стал близок школе, стал близок преподавателям, профессорам и особенно студентам.
У дверей митрополичьих покоев до позднего вечера стояла группа людей, которым был назначен прием. Иногда время переваливало за полночь и владыка продолжал прием на улице, совмещая беседу с небольшой прогулкой вдоль Обводного канала. Думаю, что многие из моих сверстников, кому посчастливилось в то время знать церковный Ленинград, помнят митрополита именно таким - идущим неторопливым шагом вдоль Александро-Невской Лавры по набережной Обводного канала и беседующим с семинаристом или студентом Академии. Владыка знал лично почти всех студентов, и почти каждый из нас, из тех, кто учился, чувствовал живую связь с ним.
Говорю об этом, несколько забегая вперед и, естественно, исхожу из своего собственного опыта, приобретенного в студенческие годы. Я был свидетелем сказанного и сам нередко проводил часы в беседах с митрополитом. При всей занятости на это ему хватало времени. Но тогда, в первые два года служения владыки Никодима в Ленинграде, всего этого я не видел, потому что был еще школьником. Я учился и работал, и единственную возможность встретиться с митрополитом представляли архиерейские службы, поэтому мои первые личные воспоминания о митрополите связаны именно с богослужениями.
Очень скоро по церковному Ленинграду стали распространяться слухи о том, что в городе возродились замечательные архиерейские службы, чего люди были лишены долгие-долгие годы, и что митрополит Никодим как-то по-особенному служит. Я довольно редко бывал на архиерейских службах, потому что посещал обычно те храмы, где служил мой отец. Но интерес к личности владыки, усилившийся благодаря этим рассказам о его особых богослужениях, подтолкнул меня к тому, чтобы прийти на такое богослужение.
Было это в Великий Четверг 1965 года. Шло богослужение утрени Великой Пятницы - чтение 12 Евангелий (совершаемое по нашему современному русскому обычаю в Четверг вечером) в Никольском Богоявленском кафедральном соборе Ленинграда. Многое поразило меня в этом богослужении. Во-первых, то, как изменился Никольский собор, с тех пор как митрополитом стал владыка Никодим. Я помнил службы в Никольском соборе, потому что в детстве с мамой нередко посещал этот храм. Все стало как-то иначе с прибытием владыки. Исчезла суетливость, некая неряшливость богослужений. Диаконы, которых я знал и раньше, даже передвигались по храму иначе. Священнослужители были удивительно подтянуты и собраны, значительно лучше пел всегда отличавшийся хорошим пением хор Никольского собора, и в центре этого благолепия был митрополит.
Владыка совершал богослужения очень чинно, но при этом совершенно естественно. В его служении не было искусственности, оно проходило удивительно спокойно и величественно. Вот это слово «величественно» как-то само собой всплыло в сознании, когда я впервые увидел митрополита Никодима. Это не было показное человеческое величие. Его удивительно естественная, спокойная и искренняя манера совершать богослужения поразила меня. В тогдашней архиерейской богослужебной практике Ленинграда этого не было. На этих службах всегда присутствовала некая суета, и внешняя сторона богослужений отвлекала человека от молитвы. Богослужения, возглавляемые митрополитом Никодимом, настраивали людей на молитву. Личность митрополита не отвлекала, а мобилизовывала.
Передвигался владыка по храму довольно медленно, но в этом не было никакой нарочитости. У него были замечательные облачения, прекрасные панагии, но выглядели они на нем очень естественно, в его облике не было и тени вычурности. Во всем чувствовались замечательный вкус и такт этого человека. Я помню, как владыка, осеняя молящихся перед каждым Евангелием, на возгласе: «Мир всем!» - смотрел на народ. Это был спокойный, проницательный и одновременно очень сильный взгляд. Чувствовалось, что он всех видит и все замечает.
Службы, возглавляемые митрополитом Никодимом, длились обычно долго, но усталости не чувствовалось. Точнее, физическая усталость, конечно, была, но она компенсировалась огромным душевным подъемом. Народ с любовью встречал владыку и с любовью провожал. За каждым богослужением митрополит проповедовал. Его проповеди были традиционными, его нельзя назвать новатором в проповедническом служении. В проповедях присутствовало много цитат из святых отцов, творения которых он знал прекрасно.
Одним из главных в его проповедях было слово о вере и благочестии. Владыка был глубоко убежден в том, что сохранение веры и благочестия, пусть даже в небольшой части тогдашнего общества, является непременным условием, залогом будущего обновления Церкви и Отечества.
Незабываемый Великий Четверг окончательно поставил точку в моих раздумьях о личности нового Ленинградского митрополита. У меня еще оставались некоторые вопросы к его общественной деятельности, что-то смущало меня в его некоторых публичных заявлениях, но стало ясно, что митрополит - человек Церкви, не специально присланный, но наш церковный человек, волею Божией возведенный на высокую свещницу иерархического служения, что у него есть возможность и сила защитить свою паству.
С детства я хотел стать священником. Начиная с трех-четырех лет, дома я любил «служить», у меня было маленькое, специально для меня сшитое, облачение. Годам к 6-7 я уже мог без ошибки отслужить молебен или литию, мне нравилась церковная служба, и я любил саму атмосферу храма, причем не обязательно во время церковных праздников, очень любил будни, ранние обедни и совершение треб. Посещение храма для меня всегда было радостным событием, и я укорял своих родителей, когда они мне отказывали в этом, полагая, что длинная служба будет утомительной для меня в этом возрасте.
В школьные годы у меня обнаружились некоторые способности и интерес к точным дисциплинам, особенно к физике. В 15 лет, желая начать самостоятельную жизнь, я попросил благословения у родителей уехать из дома, поступить на работу и продолжать обучение в вечерней школе. С одной стороны, хотелось как можно быстрее начать самостоятельную жизнь, с другой стороны, довольно трудное финансовое положение семьи побуждало меня к тому, чтобы не быть ни для кого обременительным.
Работая в Ленинградской геологической экспедиции и параллельно обучаясь в школе, я познакомился с очень интересными людьми, окунулся в творческую атмосферу научного коллектива 60-х годов. Повальное увлечение молодежи точными науками, особенно физикой, подтолкнуло и меня к размышлению о том, что, может быть, имело бы смысл вначале поступить в университет, получить высшее образование, а затем стать на путь служения Церкви. К такому решению подталкивал и пример отца, ставшего на путь церковного служения после соответствующего жизненного опыта.
Мысли об этом мучили меня на протяжении двух лет. В 1965 году нужно было принимать окончательное решение. Брат посоветовал встретиться с митрополитом Никодимом и у него получить благословение. Мы воспитывались в традиционной православной семье, для нас личность иерарха всегда была чем-то особенным. Еще детьми, подходя к владыке под благословение, мы непременно клали земной поклон. Это уважительное отношение к высокому священному сану делало для меня почти невозможным предложение брата. Вот так просто встретиться с митрополитом, поговорить с ним о моих личных делах - да кто я такой, в самом деле, чтобы о моей судьбе размышлял митрополит? Но рекомендации брата были очень настойчивыми, он сказал, что стоит мне поближе увидеть митрополита и поговорить с ним, как я пойму, что он именно тот человек, который сможет мне помочь. Наконец, я согласился.
Брат согласовал с епархией время приема. Я вспоминаю, что накануне с трудом смог уснуть - так волновала меня предстоящая встреча. В самый день приема я вышел из дома задолго до назначенного часа аудиенции. Помню, ехал в троллейбусе № 1 по Невскому проспекту и мысленно отсчитывал остановки до Александро-Невской Лавры. Каждая остановка приближала меня к этому месту, и волнение мое усиливалось. Хорошо помню, как я шел через бывший архиерейский сад (в то время городской), находившийся на территории тогда бывшей Александро-Невской Лавры, как переступил порог здания Духовной семинарии и Академии и направился в сторону епархиальных помещений, которые в то время располагались справа от главного входа на первом этаже. Время было летнее. На улице было жарко, а внутри помещений - прохладно, пахло ладаном, чувствовалось, что вы находитесь в доме, который соседствует с храмом. Так оно и было. На втором этаже Духовной Академии располагался храм, бывший тогда не только студенческим, но и приходским храмом. Поскольку церквей в городе не хватало, многие люди с удовольствием посещали храм Духовной семинарии. Но даже эта, столь отличная от светской, спокойная обстановка епархиального учреждения оказалась неспособной меня успокоить. Волнение нарастало по мере приближения часа аудиенции.
Хорошо помню, как подтянутый вежливый молодой человек, как потом оказалось, старший иподиакон владыки, вышел в коридор, который одновременно служил приемной, и предложил мне войти в кабинет владыки. Войдя, я увидел ленинградского митрополита, сидящего за скромным письменным столом в подряснике, без скуфьи, с панагией на груди. Владыка предложил мне сесть и как-то очень просто, как будто бы долгие годы знал меня, спросил о причине, приведшей меня к нему. В его словах чувствовалась простота и искренность. Не было ничего, что могло бы смутить посетителя. Его вопросы были прямые и ясные. Такими же были и ответы.
Помню, как поразили меня его глаза. Он смотрел спокойно. Взгляд его был простым, естественным, но чувствовалась в нем большая сила и природный ум. Можно было заметить, как эти глаза доброжелательно, но пронизывающе взирали на собеседника. Я кратко изложил причину своего визита. Сказал, что нуждаюсь в совете. Владыка внимательно выслушал меня и как-то очень просто сказал примерно следующее: «Знаешь, Володя, в Советском Союзе ученых так много, что если их поставить друг за другом, то цепочка протянется от Ленинграда до Москвы; а вот священников не хватает. Кроме того, неизвестно, удастся ли нам принять тебя в семинарию после окончания высшего учебного заведения». Владыка здесь явно намекал на возможное противодействие властей. Позже, будучи ректором Духовной Академии, я всякий раз, когда приходилось отбивать у уполномоченного очередного абитуриента с высшим образованием, вспоминал нашу первую беседу с владыкой Никодимом. По всей вероятности, владыка был прав. Неизвестно, как сложилась бы моя судьба, если бы я не пришел тогда к нему и не последовал бы его совету. Вопрос был решен. В этом же году я подал прошение о зачислении в первый класс Ленинградской Духовной семинарии.
Поступив в семинарию, я с жадностью стал учиться. В то время с первого класса наравне с полагавшимися по программе богословскими дисциплинами мы изучали греческий язык и один европейский. Все было интересно. Однако общая обстановка в семинарии была тяжелой. Тогда, в 1965 году, простому школьнику и тем более человеку, закончившему среднее специальное или высшее учебное заведение, поступить в семинарию было невозможно. Власти категорически препятствовали зачислению таких абитуриентов, поэтому в нашем классе училось не более 12 человек. К сожалению, некоторые из них были душевнобольными. Таких власти с легкостью допускали к обучению в семинарии.
Общий уровень учащихся был очень низким, что отражалось на интеллектуальной и даже на духовной обстановке в классе. Утешением для меня был третий курс Духовной Академии, где тогда учился мой брат и на котором среди студентов было много разумных, хорошо развитых молодых людей. Я любил приходить к ним, слушать студенческие споры, беседы, сам иногда принимал в них участие.
Опять-таки, трудно сказать, как сложилась бы моя судьба, удалось бы мне закончить семинарию, разрешили бы мне власти получить диплом. Но одно обстоятельство круто повернуло мою жизнь. Как-то старший иподиакон митрополита, найдя меня на перемене, сказал, что владыка хотел бы со мной поговорить. Я вновь посетил владыку. Эта вторая беседа с митрополитом напоминала первую. Она была непродолжительной и, как и первая беседа, поразила меня своей откровенностью и простотой.
Владыка, в частности, сказал, что хотел бы зачислить меня в штат своих иподиаконов, и сразу же объяснил причину - поскольку семинаристы-ленинградцы являются потенциальными кандидатами в клир ленинградской митрополии, то ему хотелось бы поближе узнать своих будущих клириков. Именно поэтому он считает необходимым формировать иподиаконский штат в основном из ленинградцев, и как жителю Ленинграда он мне и предлагает стать иподиаконом. Мою первую реакцию можно охарактеризовать, как великое смущение. Я попробовал было возражать, сказав, что навряд ли смогу сочетать иподиаконское служение с теми занятиями, которые предстоят мне в семинарии. Но владыка с улыбкой отвел этот аргумент, сказав, что он убежден в том, что я смогу сочетать эти две обязанности.
В ближайшую субботнюю всенощную я стоял с посохом у владыки. Нахождение в иподиаконском штате позволило мне изнутри видеть архиерейские богослужения, совершаемые митрополитом Никодимом. Позже, когда я был уже книгодержцем, то имел возможность с минимального расстояния наблюдать за выражением лица владыки во время чтения молитв, видеть его не только совершающим богослужения, но одновременно погруженным в молитву. Много позже, когда серия тяжелых инфарктов сразит могучее здоровье владыки, он, отвечая врачам, рекомендующим ему пожалеть себя и воздержаться от богослужений, скажет: «Во время богослужения я не устаю, я отдыхаю. Богослужение помогает мне восстанавливать силы». Да, так оно и было. Полностью отдаваясь молитве и богослужению, владыка восполнял свои физические и духовные силы. И в богослужениях черпал энергию. Именно поэтому богослужение было первым, самым важным делом его жизни. Он был совершителем Божиих Таинств, совершителем церковной службы.
По всей вероятности, именно этим обстоятельством можно объяснить то, с какой легкостью владыка составлял богослужебные тексты. В настоящее время, как известно, существует целая комиссия, занимающаяся их разработкой. В то время в нашей Церкви такой комиссии не было. Богослужебные тексты писал практически один человек - митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим. Он писал тропари, кондаки, целые службы, и писал их везде - даже в самолете или в машине. Писал с такой легкостью и с таким увлечением, что с трудом верилось, что составляется весьма непростой текст на славянском языке.
В то время канонизация святых была делом редким. Много сил пришлось приложить владыке митрополиту, чтобы добиться согласия властей на канонизацию равноапостольного Николая, архиепископа Японского. Синод поручил владыке Никодиму составить службу святому равноапостольному Николаю, что тот с легкостью и с великим воодушевлением сделал. Со времени своего пребывания в Иерусалиме владыка почитал святую праведную Тавифу. В то время на славянском языке не было богослужения этой святой, и он, в промежутках между работой и богослужениями, написал замечательную службу праведной Тавифе.
Любовь к богослужению проявлялась у владыки и во время нечастого досуга. Он любил экзаменовать своих иподиаконов на знание церковного Устава и богослужебных текстов и всегда доброжелательно поправлял нас, если мы делали ошибки в ответах.
Владыка обладал огромными интеллектуальными способностями и необыкновенной памятью. Он никогда специально не учил в соответствии с церковным календарем имена святых, но помнил наизусть почти все святцы. Единственный человек, который мог соревноваться с владыкой в знании святцев, был профессор протоиерей Ливерий Воронов. Я вспоминаю, как иногда во время трапезы митрополит и маститый профессор для развлечения задавали друг другу вопросы примерно следующего содержания: «А скажите, пожалуйста, какие святые празднуются такого-то числа?» Причем, задавая такие вопросы, отец Ливерий Воронов с некоторой хитринкой улыбался, но почти всегда повергался четкими и исчерпывающими ответами митрополита. Отец Ливерий знал святцы неплохо, но значительно уступал владыке Никодиму. Как-то я спросил у владыки, откуда у него эти знания, неужели он специально заучивал наизусть все эти имена и даты. Ответ меня просто поразил. Он сказал, что когда был приходским священником, то служил почти каждый день и поэтому запомнил святых, имена которых произносил на отпусте.
Его феноменальная память проявлялась и в знакомстве с людьми. Ему было достаточно один раз встретиться с человеком, чтобы навсегда запомнить его имя, фамилию и отчество. Никогда не забуду, как в 1966 году после операции аппендицита (об этой болезни следует сказать специально) он, будучи выписанным из больницы накануне Прощеного Воскресенья и не имея возможности провести первую седмицу Великого поста в Ленинграде, в Чистый Понедельник отправился в ближайший храм. Это был храм на Ваганьковском кладбище. Митрополит Никодим присутствовал за утренним богослужением, а потом, когда к нему подошел священник, владыка, благословляя, назвал его по имени и сказал: «Ваша фамилия, кажется, Скоробогатов». Батюшка был поражен тем, что митрополит помнит его фамилию. От удивления он даже отпрянул, ибо только однажды, несколько лет назад, встречался с митрополитом, и это была единственная возможность для владыки узнать и запомнить его фамилию.
В 1966 году у владыки произошел приступ аппендицита. Это случилось после праздника Крещения. Уже на Крещение в храме он почувствовал себя плохо. Но дела вынуждали его уехать в Москву.
Вообще, его расписание, его календарь были очень напряженными. Совмещая обязанности митрополита Ленинградского и Ладожского, а позже Ленинградского и Новгородского с обязанностями Председателя Отдела внешних церковных сношений, митрополит всю неделю находился в Москве и только на субботу и воскресенье и на праздники приезжал в Ленинград; поэтому время его в Ленинграде было спрессовано максимально - богослужения, встречи с духовенством, разборка переписки, занятия епархиальными делами. Времени для отдыха почти не было. И тем не менее, владыка чувствовал себя физически неплохо, потому что обладал, кроме особых интеллектуальных, еще и особыми физическими силами. Он практически не уставал, мог работать без выходных. Может быть, одна из причин его ранней смерти и заключалась в том, что он не знал, что такое усталость. Ведь усталость - это защитная сигнальная система организма, извещающая человека о наступающей опасности. Усталость - это знак того, что нужно остановиться, отдохнуть, дать себе послабление.
Вот эта защитная система у митрополита отсутствовала. Он не уставал. Он мог работать днями и ночами без сна. Все вокруг него с ног валились, а он чувствовал себя хорошо. Поэтому, когда на Крещение 1966 года он почувствовал себя плохо, многим из нас, тем, кто его окружал, это показалось странным. Через несколько дней мы узнали, что владыка прооперирован, что у него вырезан аппендикс, причем последствия плохие - развивается перитонит.
Со старшим иподиаконом Игорем Толстихиным мы приехали в Москву, чтобы навестить владыку. Нас допустили к нему. Он лежал в Боткинской больнице в отдельной маленькой палате, чувствовал себя и выглядел внешне неплохо, хотя рана не была зашита, и ему регулярно делали болезненные, мучительные перевязки. Несмотря на сложность послеоперационного периода, владыка тем не менее настойчиво просил врачей выписать его.
Не знаю, нарушили ли врачи существующие в этом случае правила или нет, но он был выписан до того, как его рана зажила. Ему было предписано носить специальный пояс, который его крепко стягивал, категорически запрещали резкие движения, был прописан полупостельный режим. Однако владыка не следовал указаниям врачей. Почти сразу же он уехал в Ленинград и, несмотря на то, что рана еще не зажила, совершал богослужения. Этот период времени совпал с Великим постом, и нередко, совершая Литургию Преждеосвященных Даров и произнося молитву: «Господи и Владыко живота моего…» - митрополит опускался на колени. Нам, знавшим, что его рана еще не зажила, было больно видеть, как он медленно, тихо опускается на колени. О том, что митрополит совершает богослужение с незажившей после операции раной, знал очень узкий круг людей. Владыка запретил об этом кому-либо говорить. Эти деяния не были направлены на то, чтобы кому-то специально продемонстрировать свою силу - он совершал богослужения, ибо чувствовал потребность в молитве. И когда мы пытались его отговорить, ссылаясь на предписанный ему режим, он, улыбаясь, отвечал, что самый лучший режим - это богослужение, и был прав. Несмотря на очень тяжелое заболевание, осложненное целым рядом послеоперационных отрицательных последствий, владыка поправился.
https://mepar.ru/library/books/4/4/27/