Боль. Боль
Суббота. Лето. Без пяти одиннадцать утра. В Одессе взрывы.
И третья тревога с утра, начиная с двух часов ночи.
Пидоры. Подонки.
Я поняла, почему нет. Почему нет, и скорее всего, никогда больше нет.
По крайней мере точно нет и никогда как раньше.
Чтобы писать - надо хотеть делиться. Надо искренне хотеть делиться, разделять.
Я пишу. На своей закрытой страничке в фб, пишу истории подругам в чатиках и в семейном чате на 7 человек. Пишу что видела, узнала, и о людях. Я никак не могу не писать.
Но очень сложно заходить сюда.
Сюда можно бросить гранату и быстро уйти, одним глазком заглянув на последствия.
И уйти, пока не соберётся снова гранат. А без гранат и бронежилета здесь нечего делать.
Очень сложно.
Бросать гранаты - жрёт силы. Надо собраться, сконцентрироваться и еще успеть отбежать, чтобы тебя не посекло, техника безопасности.
Я каждый день пишу что-то в голове. Я каждый день разговариваю сама с собой, так, будто бы с ними. Но никогда не договариваю, замолкаю и ухожу.
В какой-то момент монолога становится ясно: это - говорить с психопатом. Я написала книгу про психопатов, и я вспоминаю, что не нужно с ними говорить.
Что бы ты ни сказал - психопат тебя уничтожит.
Они психопаты. Это ментальность. У них это уже ментальность, прошивка. Хтонь.
Я понимаю, как от психосоматики тошнит.
Я рассказываю в голове про восемь тревог в день; что одна тревога переходит в следующую; что света нет 10 и больше часов в день; три есть, пять нет, потому что подонки разбомбили все; я вспоминаю, как была в Тбилиси в две тысячи, кажется, восемнадцатом; и видела трубы, торчащие из домов; последствия войны; когда не было ни света, ни тепла, и грузины делали дома буржуйки и выводили трубы в стены многоквартирных домов; к ним тоже приходили пидоры. Подонки.
* * * * *
Я хочу рассказать про женщину, с которой говорила на автовокзале, мы сидели рядом в ожидании автобуса, и она рассказала: "Я прошла 37 блокпостов".
37 блокпостов, чтобы выехать из оккупации из Бердянка.
И как эта женщина из русскоязычного Бердянска говорила: "Будь ласка, не говоріть російською, кажіть українською - як можете, так і кажіть”.
Я чувствовала, как у неё болит.
Я знаю, как болит у всех нас.
Тревога кончилась. Еще одна тревога. Четвертая с ночи.
Я знаю, как нам повезло, что пидоры не дошли в мой город.
Но это не мешает им нас бомбить.
* * * * *
Я хочу рассказать про Таню, которая второй год живёт в Болгарии, не выключая тревог.
И говорит: "На новый год запускали салюты, а я мы не вышли, не захотели это смотреть".
В новогоднюю ночь русские бомбили Одессу. Попали в дом.
Я хочу рассказать и этот момент: мы с Таней идем гулять к морю вечером перед моим отъездом, после недели осенью 23; я приехала помочь ей с переездом из города в город, ну и проведать; это моя сестра; мы у моря, и с берега запускают салют; громко.
И я дергаюсь, приседаю на корточки и впадаю в ступор, рефлекс: звук взрыва.
Я осознаю, что это салют. Но пригнуться - это рефлекс.
Это салют. Набухают глаза, давит горло. Это всего лишь салют. Таня стоит, смотрит и молчит. Мы молчим.
Потом она говорит, что уже начала снова привыкать к этим звукам.
Еще в первые месяцы войны я читала историю про женщину из Харькова, очутившуюся во Львове. И рядом запустили салют. Она села на землю и стала плакать: испугалась.
Я читала историю тогда, и мне было непонятно.
Но тот момент, у моря в Варне, я поняла, как это происходит.
Мы ранены все. Все здесь. Мы ранены русскими бомбами.
Салюты у нас давно запрещены во всей стране. Это очень похоже на взрывы. Это очень страшно.
* * * * *
Я хочу рассказать, как первый раз плакала.
Прошло несколько недель после начала войны. Я не плакала с самого начала.
Я впала в ступор. Я затормозилась. Когда все скупали еду - я могла только наблюдать и не понимать, что происходит. Такая у меня реакция.
А потом в какой-то вечер я пришла в гости к другу Волжскому, и он показал мне переписку с родным братом - брат женился много лет назад в россию; и вирус психопатии уже успел поразить и его.
Брат Волжского писал ему "победные" сообщения в вайбере, радовался происходящему, и рассказывал, где "уже стоят" русские войска.
Его брат поражен пропагандой; его сообщения не имели отношения к действительности (потому что согласно им - уже "брали Одессу") - но он писал это всё родному брату в Одессу и радовался.
Волжский показал мне эти сообщения.
И говорил мне на кухне много и долго, эмоционально; говорил, обращаясь на самом деле к нему: "Какой ты мне брат? Ты радуешься тому, что меня идут захватывать?".
Неужели кто-то думает, что оккупация - это добро?
А потом он показал мне чат "Эвакуация".
Чат первых недель войны, чат людей, бегущих с вокзалов.
Я взяла его телефон, начала читать. И тогда я плакала первый раз с начала войны.
Меня прорвало наконец с этим его телефоном в руках. Я вышла из ступора. Я ревела в голос и не могла остановиться.
Волжский сидел рядом, отвернувшись.
Я могу рассказать очень много чего. Как пролетала ракета над головой. Они появляются в момент, из ниоткуда, их видно; смерть летит: и ты смотришь ей вслед и ждешь, где будет удар - пытаясь понять, куда она полетела - в сторону, где твой дом или в этот раз нет. Как покупаешь печечку на дровах, потому что они выбивают свет, и может однажды выбьют и газ; как берешь 10 кило парафина, и стеарина, и фитили; и варишь свечки про запас; и себе, и в окопы.
Много чего. Много, много чего.
Как я выходила замуж зимой 22-го, и в ЗАГСе два раза не могли принять заявление, потому что нет света. Подстанции разбомбили.
Чтобы мы сидели без света, и без тепла.
Как я радовалась, когда все-таки получилось, и что мы выбрали именно этот день свадьбы; потому что в день, про который я тоже думала, неделю спустя - в Запорожье, что ли, - русские разбомбили дом, и много погибло людей, и в стране был траур.
Я бы не хотела выходить замуж в день траура.
Дома разбивают практически каждый день. Дома, производства, кафе, кинотератры, торговые центры. Разбивают всёё.
Практически каждый день - попадания туда, туда, туда. Непрекращающийся террор.
Освободители!
Много, много чего, за эти уже больше чем два года войны.
Мы никогда не думали, что будем переживать войну.
* * * * *
Мне было лет 6, я уже что-то знала-слышала, и я задумалась, помню, детским умишком, когда будет следующая война; я решила тогда в своей детской голове, что война будет, когда мне исполнится 16.
И с тех пор я боялась отпускать маму. Это детская дурь.
Я взрослела, и начинала понимать, что это глупость, но все равно с ужасом ждала 16-ти.
Потом отпустило и я перестала бояться внутри.
Война началась, когда мне было 40.
Ко мне пришли русские.
* * * * *
Я могла бы рассказать про про девчонок из Харькова, которые приезжали ко мне в гости.
Мы познакомились на теме собак, сидели на одном форуме.
Они приезжали ко мне в Одессу и мы отмечали день рождения Наташи, в последнее лето до начала войны.
Чуть больше, чем полгода спустя, когда с первых часов начали бомбить Харьков, они перебрались в подвал ближайшей школы, с детьми и собаками.
А когда они начали выкладывать на тот форум (это был русский форум) фотографии из своего бомбоубежища - и их сразу забанили. Ну да, просто сразу забанили.
Русские девочки не захотели смотреть фотографии из бомбоубежищ.
И потом туда пришла я, и начала задавать неудобные вопросы. И меня сразу забанили тоже.
Они лайкали наши фотки годами. А потом они просто забанили нас. Потому что мы стали рассказывать про бомбёжки.
А когда стало совсем невозможно - девчонки уехали из Харькова.
Юля - уже не помню как. А для Наташки нашлось место в машине с соседями.
Что можно взять с собой, когда уезжаешь в легковой машине, где предложили свободное место соседи?
Свою собаку. Собаку и поводок.
Наташа живет сейчас на Западной Украине. Её очень бывший муж на войне.
Она живет в доме вместе с очень бывшим свёкром. Так получилось. Никто не думал, что будет так.
Юля вернулась домой спустя время. Сейчас в Харькове. Она пишет, что не может перестать болеть. Ненавидит, и с ужасом ждет каждой ночи. Потому что бьют по ночам.
Я могла бы рассказать про Яну из Николаева - "Ось і в моїх батьків немає дому".
И фото. Фото, да. Разрушенного дома родителей.
Про Машу, которую спустя два часа от кесарево спускали в Киеве в роддоме с младенцем в подвал- бомбёжка.
Дом Маши был в Харьковской области.
Маше возвращаться уже некуда.
Я могла бы много чего рассказать.
Да только на русских сайтах нас, украинцев, просто банят с этими историями.
Мы должны быть убиты молча.
* * * * *
Я хочу рассказать про Иру - из команды черлидеров. Они ездили на международные соревнования.
Их зал сгорел пару месяцев назад, когда русские разбомбили очередную почту в Одессе. Пропаганда рассказывала, что ударили по "базе наемников" или еще чему-то подобному.
Сгорел детский зал, впритык к почте. Ракетный удар был в начале десятого вечера. За двадцать минут до этого из зала вышла команда подростков с тренировки.
Сначала Ира говорила: "Боже, спасибо, что остались живы".
Спустя неделю она говорила про костюмы. В огне бомбёжки сгорели все костюмы для соревнований. Сгорело всё.
Сгорела жизнь.
Русские украли нашу жизнь.
Я могла бы рассказать очень много чего.
И я все время говорю об этом в своей голове. Все время. Не прекращая. Я рассказываю об этом уже третий год. Каждый день.
Но я захожу сюда и читаю незамутненных русских девочек.
Девочек, представительниц того народа, которые украли у меня всё. И эти девочки почему-то ведут себя так, будто ничего не произошло.
Это очень сложно даже просто уложить в голове.
Я понимаю, что они отравлены.
Но это все равно очень сложно.
Я прихожу иногда, когда силы есть, и читаю. Одна говорит: "Да ладно, мы бьем по школам? докажи!".
И я понимаю, что она такая незамутнённая.
И что ей сказать? То, что известно всем, но не известно только ей? Только им там? Потому что она - они! - отравлены пропагандой.
Да, вы бьёте по школам. Да.
Вы правда не знаете об этом?
Я скидываю ей картинки разбомбленных школ и тут же отправляю ее в бан. Я знаю, что даже фактам она будет сопротивляться. Она будет юлить и издеваться.
А у меня нет сил.
И я читаю вторую. И она пишет в духе "раньше здесь в блоге было так классно, а теперь тут остался сплошной негатив и невозможно читать. Будь как раньше! Я желаю тебе удачи!"
Она пишет - я желаю тебе удачи. Да.
Я читаю, я задыхаюсь. Я баню ее к херам. А потом вынимаю из бана почему-то... да ну её.
Это такая степень лицемерия; но я ведь понимаю, что они - действительно незамутнённые.
Мне хочется сказать: не надо желать мне удачи! просто перестань бомбить мой дом!
Но я в итоге ничего ей не говорю.
Невозможно разговаривать с психопатами. Не о чем .
Она пришла и разрушила в моем доме все. Но она делает вид, будто ничего и не произошло.
А потом она приходит и хочет, чтобы я танцевала. Как раньше.
Я читаю всех этих девочек. Я хочу столько всего рассказать.
И я не могу.
Я могу только прийти иногда и кинуть гранату. Какую могу.
И понимать, что ничего и никогда не будет как раньше. Ничего и никогда.
И я могу думать - я гуманист, да; я еще какой гуманист! - но я теперь знаю, как это бывает в жизни; когда вечером накануне ты смотришь Великолепный век; а среди ночи просыпаешься - почему-то не спиться, - выходишь курить на кухню, и узнаешь, что началась война; и тут же звук за окном, и еще звук.
И едешь за мамой в три счётчика - началась война.
И это длится уже третий год.
И я могу только понимать, что жизнь длинная.
И я теперь знаю, что это случается так внезапно. И ты ведь этого не ждешь никогда. И мы не ждали. Мы никогда не думали, что нам придется пережить войну.
И вместо того, чтобы объяснять то, что невозможно объяснить - я хочу пожелать этим девочкам испытать.
И я очень вам этого желаю.
Я желаю вам испытать. Даже если вы делает вид, будто ничего не понимаете.
Я желаю вам испытать. Испытать на себе то, что вы принесли мне. То, что вы принесли нам. Жизнь длинная. Всё будет.
Я желаю вам испытать.
Чтобы больше никогда не задавать вопросов.
И третья тревога с утра, начиная с двух часов ночи.
Пидоры. Подонки.
Я поняла, почему нет. Почему нет, и скорее всего, никогда больше нет.
По крайней мере точно нет и никогда как раньше.
Чтобы писать - надо хотеть делиться. Надо искренне хотеть делиться, разделять.
Я пишу. На своей закрытой страничке в фб, пишу истории подругам в чатиках и в семейном чате на 7 человек. Пишу что видела, узнала, и о людях. Я никак не могу не писать.
Но очень сложно заходить сюда.
Сюда можно бросить гранату и быстро уйти, одним глазком заглянув на последствия.
И уйти, пока не соберётся снова гранат. А без гранат и бронежилета здесь нечего делать.
Очень сложно.
Бросать гранаты - жрёт силы. Надо собраться, сконцентрироваться и еще успеть отбежать, чтобы тебя не посекло, техника безопасности.
Я каждый день пишу что-то в голове. Я каждый день разговариваю сама с собой, так, будто бы с ними. Но никогда не договариваю, замолкаю и ухожу.
В какой-то момент монолога становится ясно: это - говорить с психопатом. Я написала книгу про психопатов, и я вспоминаю, что не нужно с ними говорить.
Что бы ты ни сказал - психопат тебя уничтожит.
Они психопаты. Это ментальность. У них это уже ментальность, прошивка. Хтонь.
Я понимаю, как от психосоматики тошнит.
Я рассказываю в голове про восемь тревог в день; что одна тревога переходит в следующую; что света нет 10 и больше часов в день; три есть, пять нет, потому что подонки разбомбили все; я вспоминаю, как была в Тбилиси в две тысячи, кажется, восемнадцатом; и видела трубы, торчащие из домов; последствия войны; когда не было ни света, ни тепла, и грузины делали дома буржуйки и выводили трубы в стены многоквартирных домов; к ним тоже приходили пидоры. Подонки.
* * * * *
Я хочу рассказать про женщину, с которой говорила на автовокзале, мы сидели рядом в ожидании автобуса, и она рассказала: "Я прошла 37 блокпостов".
37 блокпостов, чтобы выехать из оккупации из Бердянка.
И как эта женщина из русскоязычного Бердянска говорила: "Будь ласка, не говоріть російською, кажіть українською - як можете, так і кажіть”.
Я чувствовала, как у неё болит.
Я знаю, как болит у всех нас.
Тревога кончилась. Еще одна тревога. Четвертая с ночи.
Я знаю, как нам повезло, что пидоры не дошли в мой город.
Но это не мешает им нас бомбить.
* * * * *
Я хочу рассказать про Таню, которая второй год живёт в Болгарии, не выключая тревог.
И говорит: "На новый год запускали салюты, а я мы не вышли, не захотели это смотреть".
В новогоднюю ночь русские бомбили Одессу. Попали в дом.
Я хочу рассказать и этот момент: мы с Таней идем гулять к морю вечером перед моим отъездом, после недели осенью 23; я приехала помочь ей с переездом из города в город, ну и проведать; это моя сестра; мы у моря, и с берега запускают салют; громко.
И я дергаюсь, приседаю на корточки и впадаю в ступор, рефлекс: звук взрыва.
Я осознаю, что это салют. Но пригнуться - это рефлекс.
Это салют. Набухают глаза, давит горло. Это всего лишь салют. Таня стоит, смотрит и молчит. Мы молчим.
Потом она говорит, что уже начала снова привыкать к этим звукам.
Еще в первые месяцы войны я читала историю про женщину из Харькова, очутившуюся во Львове. И рядом запустили салют. Она села на землю и стала плакать: испугалась.
Я читала историю тогда, и мне было непонятно.
Но тот момент, у моря в Варне, я поняла, как это происходит.
Мы ранены все. Все здесь. Мы ранены русскими бомбами.
Салюты у нас давно запрещены во всей стране. Это очень похоже на взрывы. Это очень страшно.
* * * * *
Я хочу рассказать, как первый раз плакала.
Прошло несколько недель после начала войны. Я не плакала с самого начала.
Я впала в ступор. Я затормозилась. Когда все скупали еду - я могла только наблюдать и не понимать, что происходит. Такая у меня реакция.
А потом в какой-то вечер я пришла в гости к другу Волжскому, и он показал мне переписку с родным братом - брат женился много лет назад в россию; и вирус психопатии уже успел поразить и его.
Брат Волжского писал ему "победные" сообщения в вайбере, радовался происходящему, и рассказывал, где "уже стоят" русские войска.
Его брат поражен пропагандой; его сообщения не имели отношения к действительности (потому что согласно им - уже "брали Одессу") - но он писал это всё родному брату в Одессу и радовался.
Волжский показал мне эти сообщения.
И говорил мне на кухне много и долго, эмоционально; говорил, обращаясь на самом деле к нему: "Какой ты мне брат? Ты радуешься тому, что меня идут захватывать?".
Неужели кто-то думает, что оккупация - это добро?
А потом он показал мне чат "Эвакуация".
Чат первых недель войны, чат людей, бегущих с вокзалов.
Я взяла его телефон, начала читать. И тогда я плакала первый раз с начала войны.
Меня прорвало наконец с этим его телефоном в руках. Я вышла из ступора. Я ревела в голос и не могла остановиться.
Волжский сидел рядом, отвернувшись.
Я могу рассказать очень много чего. Как пролетала ракета над головой. Они появляются в момент, из ниоткуда, их видно; смерть летит: и ты смотришь ей вслед и ждешь, где будет удар - пытаясь понять, куда она полетела - в сторону, где твой дом или в этот раз нет. Как покупаешь печечку на дровах, потому что они выбивают свет, и может однажды выбьют и газ; как берешь 10 кило парафина, и стеарина, и фитили; и варишь свечки про запас; и себе, и в окопы.
Много чего. Много, много чего.
Как я выходила замуж зимой 22-го, и в ЗАГСе два раза не могли принять заявление, потому что нет света. Подстанции разбомбили.
Чтобы мы сидели без света, и без тепла.
Как я радовалась, когда все-таки получилось, и что мы выбрали именно этот день свадьбы; потому что в день, про который я тоже думала, неделю спустя - в Запорожье, что ли, - русские разбомбили дом, и много погибло людей, и в стране был траур.
Я бы не хотела выходить замуж в день траура.
Дома разбивают практически каждый день. Дома, производства, кафе, кинотератры, торговые центры. Разбивают всёё.
Практически каждый день - попадания туда, туда, туда. Непрекращающийся террор.
Освободители!
Много, много чего, за эти уже больше чем два года войны.
Мы никогда не думали, что будем переживать войну.
* * * * *
Мне было лет 6, я уже что-то знала-слышала, и я задумалась, помню, детским умишком, когда будет следующая война; я решила тогда в своей детской голове, что война будет, когда мне исполнится 16.
И с тех пор я боялась отпускать маму. Это детская дурь.
Я взрослела, и начинала понимать, что это глупость, но все равно с ужасом ждала 16-ти.
Потом отпустило и я перестала бояться внутри.
Война началась, когда мне было 40.
Ко мне пришли русские.
* * * * *
Я могла бы рассказать про про девчонок из Харькова, которые приезжали ко мне в гости.
Мы познакомились на теме собак, сидели на одном форуме.
Они приезжали ко мне в Одессу и мы отмечали день рождения Наташи, в последнее лето до начала войны.
Чуть больше, чем полгода спустя, когда с первых часов начали бомбить Харьков, они перебрались в подвал ближайшей школы, с детьми и собаками.
А когда они начали выкладывать на тот форум (это был русский форум) фотографии из своего бомбоубежища - и их сразу забанили. Ну да, просто сразу забанили.
Русские девочки не захотели смотреть фотографии из бомбоубежищ.
И потом туда пришла я, и начала задавать неудобные вопросы. И меня сразу забанили тоже.
Они лайкали наши фотки годами. А потом они просто забанили нас. Потому что мы стали рассказывать про бомбёжки.
А когда стало совсем невозможно - девчонки уехали из Харькова.
Юля - уже не помню как. А для Наташки нашлось место в машине с соседями.
Что можно взять с собой, когда уезжаешь в легковой машине, где предложили свободное место соседи?
Свою собаку. Собаку и поводок.
Наташа живет сейчас на Западной Украине. Её очень бывший муж на войне.
Она живет в доме вместе с очень бывшим свёкром. Так получилось. Никто не думал, что будет так.
Юля вернулась домой спустя время. Сейчас в Харькове. Она пишет, что не может перестать болеть. Ненавидит, и с ужасом ждет каждой ночи. Потому что бьют по ночам.
Я могла бы рассказать про Яну из Николаева - "Ось і в моїх батьків немає дому".
И фото. Фото, да. Разрушенного дома родителей.
Про Машу, которую спустя два часа от кесарево спускали в Киеве в роддоме с младенцем в подвал- бомбёжка.
Дом Маши был в Харьковской области.
Маше возвращаться уже некуда.
Я могла бы много чего рассказать.
Да только на русских сайтах нас, украинцев, просто банят с этими историями.
Мы должны быть убиты молча.
* * * * *
Я хочу рассказать про Иру - из команды черлидеров. Они ездили на международные соревнования.
Их зал сгорел пару месяцев назад, когда русские разбомбили очередную почту в Одессе. Пропаганда рассказывала, что ударили по "базе наемников" или еще чему-то подобному.
Сгорел детский зал, впритык к почте. Ракетный удар был в начале десятого вечера. За двадцать минут до этого из зала вышла команда подростков с тренировки.
Сначала Ира говорила: "Боже, спасибо, что остались живы".
Спустя неделю она говорила про костюмы. В огне бомбёжки сгорели все костюмы для соревнований. Сгорело всё.
Сгорела жизнь.
Русские украли нашу жизнь.
Я могла бы рассказать очень много чего.
И я все время говорю об этом в своей голове. Все время. Не прекращая. Я рассказываю об этом уже третий год. Каждый день.
Но я захожу сюда и читаю незамутненных русских девочек.
Девочек, представительниц того народа, которые украли у меня всё. И эти девочки почему-то ведут себя так, будто ничего не произошло.
Это очень сложно даже просто уложить в голове.
Я понимаю, что они отравлены.
Но это все равно очень сложно.
Я прихожу иногда, когда силы есть, и читаю. Одна говорит: "Да ладно, мы бьем по школам? докажи!".
И я понимаю, что она такая незамутнённая.
И что ей сказать? То, что известно всем, но не известно только ей? Только им там? Потому что она - они! - отравлены пропагандой.
Да, вы бьёте по школам. Да.
Вы правда не знаете об этом?
Я скидываю ей картинки разбомбленных школ и тут же отправляю ее в бан. Я знаю, что даже фактам она будет сопротивляться. Она будет юлить и издеваться.
А у меня нет сил.
И я читаю вторую. И она пишет в духе "раньше здесь в блоге было так классно, а теперь тут остался сплошной негатив и невозможно читать. Будь как раньше! Я желаю тебе удачи!"
Она пишет - я желаю тебе удачи. Да.
Я читаю, я задыхаюсь. Я баню ее к херам. А потом вынимаю из бана почему-то... да ну её.
Это такая степень лицемерия; но я ведь понимаю, что они - действительно незамутнённые.
Мне хочется сказать: не надо желать мне удачи! просто перестань бомбить мой дом!
Но я в итоге ничего ей не говорю.
Невозможно разговаривать с психопатами. Не о чем .
Она пришла и разрушила в моем доме все. Но она делает вид, будто ничего и не произошло.
А потом она приходит и хочет, чтобы я танцевала. Как раньше.
Я читаю всех этих девочек. Я хочу столько всего рассказать.
И я не могу.
Я могу только прийти иногда и кинуть гранату. Какую могу.
И понимать, что ничего и никогда не будет как раньше. Ничего и никогда.
И я могу думать - я гуманист, да; я еще какой гуманист! - но я теперь знаю, как это бывает в жизни; когда вечером накануне ты смотришь Великолепный век; а среди ночи просыпаешься - почему-то не спиться, - выходишь курить на кухню, и узнаешь, что началась война; и тут же звук за окном, и еще звук.
И едешь за мамой в три счётчика - началась война.
И это длится уже третий год.
И я могу только понимать, что жизнь длинная.
И я теперь знаю, что это случается так внезапно. И ты ведь этого не ждешь никогда. И мы не ждали. Мы никогда не думали, что нам придется пережить войну.
И вместо того, чтобы объяснять то, что невозможно объяснить - я хочу пожелать этим девочкам испытать.
И я очень вам этого желаю.
Я желаю вам испытать. Даже если вы делает вид, будто ничего не понимаете.
Я желаю вам испытать. Испытать на себе то, что вы принесли мне. То, что вы принесли нам. Жизнь длинная. Всё будет.
Я желаю вам испытать.
Чтобы больше никогда не задавать вопросов.