(no subject)
Эпоха эллинизма печально известна тем, что тогда массово распространились самые разнообразные секты и учения; христианство стало лишь одним из многих. Этот рост популярности прежде малоинтересных древним практик обусловлен в первую очередь упадком интереса греков к их староотеческой религии, той самой, которая связана с богами-олимпийцами.
В свою очередь, эта религиозная индифферентность, доходящая порой до повального атеизма, была вызвана широким распространением учёности и знаний. Учёные интеллектуалы, философы и учёные, в первую очередь философы-скептики, сделали очень многое, чтобы доказать, сколь ошибочно веровать в сверхъестественных существ, подобных человеку.
Религиозным скептицизмом древние увлеклись невероятно рано. Его зачатки можно обнаружить уже у Гомера, который в «Илиаде» позволяет себе невероятно фривольные описания богов; порой даже кажется, что поэт VIII века откровенно потешается над верованиями современников. Немногим позднее, в VI веке Гекатей откровенно называл греческие мифы «смехотворными»; наконец, Демокрит постановил, что богов и посмертие выдумывают те, кто прожил жалкую жизнь и начал бояться смерти.
В Афинах времён их Золотого века все образованные люди так или иначе пребывали под влиянием софистов, которые учили, что необходимо принимать реальность такой, какая она есть, а не выдумывать то, какой она должна быть, как делают многие. Впоследствии эта точка зрения вызвала резкое неодобрение со стороны Сократа и Платона, которые как раз любили поступать противоположным образом, более того, объявили наблюдаемый мир иллюзией, а истину поместили в заведомо недостижимое место, некий параллельный мир. Именно за это Ницше поносит их последними словами и объявляет предтечами жизнеотрицающей религии, известной как христианство. Не спорят с этим мнением и сами христиане, объявляющие Сократа и Платона «христианами до Христа».
Однако до возвышения христианства пока ещё было далеко, первая волна обскурантизма, которую возглавлял Платон, сгладилась. Софистов позднее иногда называли ранними скептиками; теперь же появились собственно скептики, настоящие. Они утвердили мнение, что реальность в принципе непознаваема, не следует даже и пытаться.
Даже утверждение Сократа о том, что он знает только, что ничего не знает, Пиррон полагал чрезмерно смелым. Правильным, по их мнению, поведением, будет ἐποχή («эпохе»), подавление склонности рассуждать, тогда и только тогда будет достигнута ἀταραξία («атараксия»), безмятежность. Впоследствии скептики всё-таки обозначили условия, при которых исследование мира всё-таки может считаться объективным, в их числе была повторяемость; тем самым был открыто понятие эксперимента.
Однако вред уже был нанесён. Небезызвестный Бертран Рассел отмечает, что скептицизм сумел «посеять ... неудовлетворенность государственными религиями, но не обладал ничем позитивным даже в чисто интеллектуальной сфере, что он мог бы предположить взамен ее ... Не ответив на аргументы скептиков, старый мир отвернулся от них. Поскольку олимпийцы были дискредитированы, открылась дорога для нашествия восточных религий, которые соревновались в суеверии вплоть до триумфа христианства».
Из всего этого следует, что сомневаться, конечно, здорово, но необходимо знать в этом известную меру. Иначе неизбежной будет гиперкомпенсация, и период разума и скепсиса сменят времена обскурантизма. Природа любит равновесие; вот почему греки так настаивали на необходимости уважать идеал золотой середины.
Впрочем, и сами греки не умели ему следовать; результатом этого стало то, что завершилась Античность величайшим регрессом мышления, надорвавшись в самом прямом смысле. Классический дискурс не имел теологии в сколько-нибудь оформленном виде, не признавал её; более того, в любых размышлениях на религиозную тему божества обязаны были подчиняться причинно-следственной связи.
Неподвластного законам природы греки не могли себе и представить. Уже из их мифологии следовало, что даже сам Зевс в руках мойр, а позднее Питтак из семерых мудрецов сказал, что «с неизбежностью и боги не спорят». Такого хода рассуждения прямо предшествовали появлению науки, того же мнения и всё тот же Рассел, который говорил, что «[греческая] идея судьбы ... возможно, была одним из источников, из которых наука извлекла свою веру в естественный закон».
Греческих интеллектуалов трудно было назвать верующими людьми в том смысле, в каком мы сейчас, в пост-христианские времена, понимаем это; собственно, к самому понятию веры они относились с изрядной долей презрения, обозначая её как не слишком достойный доверия способ познания реальности. Впрочем, можно ли вообще называть познанием безоговорочное доверия древним текстам, которые получены крайне сомнительным путём?
Вместо этого греки доверяли разуму, что с досадой отмечает Библия: в то время, как «иудеи требуют чудес, еллины ищут мудрости». Эти строки объясняют так: «что для иудея соблазн, для эллина - безумие ... иудею дай знамение, эллину представь какую-нибудь мудрую систему философскую». Некий современный христианский теоретик также пишет, что для греков, даже поздних, в частности, Плотина, «было бы верхом безумия предоставить решение столь важного вопроса ... не разуму, а вере ... [он] ищет „научного“, строго доказанного пути». Он же полагает, что «представления пифагорейцев или перипатетиков отличаются от взглядов современных атеистов … только терминологией»; разумеется, для него это дурное сравнение, но отнюдь не таково оно для меня.
По сравнению с описываемыми выше примерами рационального античного мышления распространившееся впоследствии христианство представляет собой ни много ни мало биоэнергетику и экстрасенсорику: там происходит призыв к слепой вере, которая выставляется как великое достоинство личности. Хуже того, это подаётся как образ жизни, который вели наши предки, как традиция, к которой следует вернуться, если мы хотим достичь утраченного величия. В действительности, как мы видим, всё обстоит с точностью до наоборот, и христианский обскурантизм есть новьё, которое и затянуло Европу в пучину Тёмных веков.
Нечто подобное античному скептицизму, как можно заметить, очень широко распространено и сейчас, в наши дни. Он интуитивно соответствует мировоззрению широких масс, живущих во времена, непосредственно предшествующие новому цивилизационному провалу, очередному Средневековью. Скептицизм, доведённый до нигилизма, предлагает противоядие от всяких тревог, ведь ничто не имеет значения, но что ещё важнее, он даёт оправдание необразованности, легитимизирует самоустранение от познания истины, которое объявляет делом невозможным ни при каких условиях.
Нынешние т.н. «популяризаторы науки» учат скептицизму, с помощью которого, как они воображают, борются с псевдонаукой; однако они не понимают, что обыватель не способен быть умеренным хоть в чём-то. Начав сомневаться, он уже не может остановиться. Скептик-нигилист, даже знакомый со многими отраслями знания, ни с чем изученным не соглашается, поскольку для него естественным выводом станет мысль, что придерживаться взглядов и иметь позицию может только наивный человек. Иначе говоря, он переоткрывает для себя ἐποχή Пиррона, и начинает воздерживаться от суждений.
Неудивительно, что на подобную пустоту и интеллектуальную нищету вновь, как и в былые времена, стало модно отвечать слепой, безоговорочной верой в Бога, которую бывшие скептики соединяют с отрицанием науки. Даже этот обскурантизм кажется им лучше бесконечных сомнений, тут для них хоть что-то есть. Так религиозный обскурантизм снова становится модным. Медленно, но верно приближаются новые Тёмные века.
https://vk.com/hellenistics
В свою очередь, эта религиозная индифферентность, доходящая порой до повального атеизма, была вызвана широким распространением учёности и знаний. Учёные интеллектуалы, философы и учёные, в первую очередь философы-скептики, сделали очень многое, чтобы доказать, сколь ошибочно веровать в сверхъестественных существ, подобных человеку.
Религиозным скептицизмом древние увлеклись невероятно рано. Его зачатки можно обнаружить уже у Гомера, который в «Илиаде» позволяет себе невероятно фривольные описания богов; порой даже кажется, что поэт VIII века откровенно потешается над верованиями современников. Немногим позднее, в VI веке Гекатей откровенно называл греческие мифы «смехотворными»; наконец, Демокрит постановил, что богов и посмертие выдумывают те, кто прожил жалкую жизнь и начал бояться смерти.
В Афинах времён их Золотого века все образованные люди так или иначе пребывали под влиянием софистов, которые учили, что необходимо принимать реальность такой, какая она есть, а не выдумывать то, какой она должна быть, как делают многие. Впоследствии эта точка зрения вызвала резкое неодобрение со стороны Сократа и Платона, которые как раз любили поступать противоположным образом, более того, объявили наблюдаемый мир иллюзией, а истину поместили в заведомо недостижимое место, некий параллельный мир. Именно за это Ницше поносит их последними словами и объявляет предтечами жизнеотрицающей религии, известной как христианство. Не спорят с этим мнением и сами христиане, объявляющие Сократа и Платона «христианами до Христа».
Однако до возвышения христианства пока ещё было далеко, первая волна обскурантизма, которую возглавлял Платон, сгладилась. Софистов позднее иногда называли ранними скептиками; теперь же появились собственно скептики, настоящие. Они утвердили мнение, что реальность в принципе непознаваема, не следует даже и пытаться.
Даже утверждение Сократа о том, что он знает только, что ничего не знает, Пиррон полагал чрезмерно смелым. Правильным, по их мнению, поведением, будет ἐποχή («эпохе»), подавление склонности рассуждать, тогда и только тогда будет достигнута ἀταραξία («атараксия»), безмятежность. Впоследствии скептики всё-таки обозначили условия, при которых исследование мира всё-таки может считаться объективным, в их числе была повторяемость; тем самым был открыто понятие эксперимента.
Однако вред уже был нанесён. Небезызвестный Бертран Рассел отмечает, что скептицизм сумел «посеять ... неудовлетворенность государственными религиями, но не обладал ничем позитивным даже в чисто интеллектуальной сфере, что он мог бы предположить взамен ее ... Не ответив на аргументы скептиков, старый мир отвернулся от них. Поскольку олимпийцы были дискредитированы, открылась дорога для нашествия восточных религий, которые соревновались в суеверии вплоть до триумфа христианства».
Из всего этого следует, что сомневаться, конечно, здорово, но необходимо знать в этом известную меру. Иначе неизбежной будет гиперкомпенсация, и период разума и скепсиса сменят времена обскурантизма. Природа любит равновесие; вот почему греки так настаивали на необходимости уважать идеал золотой середины.
Впрочем, и сами греки не умели ему следовать; результатом этого стало то, что завершилась Античность величайшим регрессом мышления, надорвавшись в самом прямом смысле. Классический дискурс не имел теологии в сколько-нибудь оформленном виде, не признавал её; более того, в любых размышлениях на религиозную тему божества обязаны были подчиняться причинно-следственной связи.
Неподвластного законам природы греки не могли себе и представить. Уже из их мифологии следовало, что даже сам Зевс в руках мойр, а позднее Питтак из семерых мудрецов сказал, что «с неизбежностью и боги не спорят». Такого хода рассуждения прямо предшествовали появлению науки, того же мнения и всё тот же Рассел, который говорил, что «[греческая] идея судьбы ... возможно, была одним из источников, из которых наука извлекла свою веру в естественный закон».
Греческих интеллектуалов трудно было назвать верующими людьми в том смысле, в каком мы сейчас, в пост-христианские времена, понимаем это; собственно, к самому понятию веры они относились с изрядной долей презрения, обозначая её как не слишком достойный доверия способ познания реальности. Впрочем, можно ли вообще называть познанием безоговорочное доверия древним текстам, которые получены крайне сомнительным путём?
Вместо этого греки доверяли разуму, что с досадой отмечает Библия: в то время, как «иудеи требуют чудес, еллины ищут мудрости». Эти строки объясняют так: «что для иудея соблазн, для эллина - безумие ... иудею дай знамение, эллину представь какую-нибудь мудрую систему философскую». Некий современный христианский теоретик также пишет, что для греков, даже поздних, в частности, Плотина, «было бы верхом безумия предоставить решение столь важного вопроса ... не разуму, а вере ... [он] ищет „научного“, строго доказанного пути». Он же полагает, что «представления пифагорейцев или перипатетиков отличаются от взглядов современных атеистов … только терминологией»; разумеется, для него это дурное сравнение, но отнюдь не таково оно для меня.
По сравнению с описываемыми выше примерами рационального античного мышления распространившееся впоследствии христианство представляет собой ни много ни мало биоэнергетику и экстрасенсорику: там происходит призыв к слепой вере, которая выставляется как великое достоинство личности. Хуже того, это подаётся как образ жизни, который вели наши предки, как традиция, к которой следует вернуться, если мы хотим достичь утраченного величия. В действительности, как мы видим, всё обстоит с точностью до наоборот, и христианский обскурантизм есть новьё, которое и затянуло Европу в пучину Тёмных веков.
Нечто подобное античному скептицизму, как можно заметить, очень широко распространено и сейчас, в наши дни. Он интуитивно соответствует мировоззрению широких масс, живущих во времена, непосредственно предшествующие новому цивилизационному провалу, очередному Средневековью. Скептицизм, доведённый до нигилизма, предлагает противоядие от всяких тревог, ведь ничто не имеет значения, но что ещё важнее, он даёт оправдание необразованности, легитимизирует самоустранение от познания истины, которое объявляет делом невозможным ни при каких условиях.
Нынешние т.н. «популяризаторы науки» учат скептицизму, с помощью которого, как они воображают, борются с псевдонаукой; однако они не понимают, что обыватель не способен быть умеренным хоть в чём-то. Начав сомневаться, он уже не может остановиться. Скептик-нигилист, даже знакомый со многими отраслями знания, ни с чем изученным не соглашается, поскольку для него естественным выводом станет мысль, что придерживаться взглядов и иметь позицию может только наивный человек. Иначе говоря, он переоткрывает для себя ἐποχή Пиррона, и начинает воздерживаться от суждений.
Неудивительно, что на подобную пустоту и интеллектуальную нищету вновь, как и в былые времена, стало модно отвечать слепой, безоговорочной верой в Бога, которую бывшие скептики соединяют с отрицанием науки. Даже этот обскурантизм кажется им лучше бесконечных сомнений, тут для них хоть что-то есть. Так религиозный обскурантизм снова становится модным. Медленно, но верно приближаются новые Тёмные века.
https://vk.com/hellenistics