«ТЕПЕРЬ Я ЗНАЛ, КАК МНЕ ВЕСТИ СЕБЯ С НИМИ, И В ТОТ ЖЕ ВЕЧЕР ПРИКИНУЛСЯ СТЕПЕННЫМ…»
Из «Похождений Жиль Бласа из Сантильяны» Алена Рене Лесажа:
«КНИГА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА II. Что сталось с Жиль Бласом по уходе его из замка Лейва и о счастливых последствиях его неудачного любовного похождения
Я ехал верхом на хорошей собственной лошади и вез в чемодане двести
пистолей, большая часть которых состояла из денег, отнятых у убитых
бандитов, и из моей доли в трех тысячах дукатов, украденных у Самуэля
Симона. Дон Альфонсо оставил мне мою часть и вернул купцу всю сумму из
своего кармана. Считая, что это возмещение легализировало мои права на
дукаты Симона, я пользовался ими без малейших угрызений совести. Я
обладал, таким образом, суммой, позволявшей мне не беспокоиться о будущем,
а кроме того, уверенностью в своих талантах, присущей людям моего
возраста. К тому же я рассчитывал найти в Толедо гостеприимное пристанище.
Я не сомневался, что граф Полан сочтет за удовольствие достойно принять
одного из своих спасителей и предоставить ему помещение у себя в доме. Но
я смотрел на этого вельможу, как на последнее прибежище и решил, прежде
чем обращаться к нему, истратить часть своих денег на путешествие по
королевствам Мурсия и Гренада, которые мне особенно хотелось повидать. С
этой целью я отправился в Альмансу, а оттуда, следуя по намеченному пути,
поехал из города в город до Гренады, не подвергнувшись никаким неприятным
происшествиям. Казалось, что фортуна, удовлетворившись теми злыми шутками,
которые она сыграла со мной, пожелала, наконец, оставить меня в покое.
Однако ничуть не бывало: она уготовила мне еще множество других, как
читатель впоследствии увидит.
/…/
Наша беседа была прервана прибытием нескольких гренадских вельмож,
явившихся к его высокопреосвященству обедать. Я оставил их с
архиепископом, а сам присоединился к служителям, которые выказали мне
всякие знаки внимания. Затем, когда наступило время, я отправился обедать
вместе со всеми, и если они за трапезой наблюдали за мной, то и я, в свою
очередь, платил им тем же. Сколько степенности было в наружности духовных
лиц! Они казались мне настоящими святыми: такое почтение внушало мне
место, в котором я находился! Мне даже в голову не приходило принимать их
поведение за фальшивую монету, точно таковая не имела хождения среди
князей церкви.
Я сидел подле старого камер-лакея, которого звали Мелькиор де ла Ронда.
Он заботливо накладывал мне лучшие куски. Я ответил ему вниманием на
внимание, и моя вежливость очаровала его.
- Сеньор кавальеро, - сказал он мне шепотом после обеда, - я хотел бы
поговорить с вами с глазу на глаз.
С этими словами он отвел меня в такое место дворца, где никто не мог
нас подслушать, и держал мне следующую речь:
- Сын мой, я проникся к вам симпатией с первого момента, как вас
увидал. Мне хочется доказать это на деле, снабдив вас сведениями, которые
окажут вам немалую пользу. Вы находитесь в доме, где истинные и лживые
праведники живут вперемежку. Вам понадобилось бы бесконечное время, чтоб
разобраться в вашем окружении. Я собираюсь избавить вас от этой длительной
и неприятной работы, осведомив вас о характерах и тех и других, после чего
вы легко сможете определить нить своего поведения.
- Начну, - продолжал он, - с монсиньора. Это весьма благочестивый
прелат, заботящийся о том, чтоб поучать народ и наставлять его на стезю
добродетели проповедями, которые исполнены превосходной морали и которые
он сочиняет сам. Вот уже двадцать лет, как он покинул двор, чтоб всецело
посвятить себя заботам о своей пастве. Он человек ученый и великий оратор:
для него нет большего удовольствия, чем проповедовать, а слушатели с
радостью внемлют ему. Быть может, тут есть и некоторая доля тщеславия, но,
во-первых, людям не дано проникать в чужие души, а во-вторых, было бы
дурно с моей стороны копаться в недостатках лица, хлеб которого я ем. Если
б я смел упрекнуть в чем-либо своего господина, то осудил бы его
строгость. Вместо того чтоб отнестись снисходительно к провинившимся
священникам, он карает их с чрезмерной суровостью. В особенности
беспощадно преследует он тех, кто, полагаясь на свою невинность, пытается
оправдаться ссылкой на право вопреки авторитету его высокопреосвященства.
Я нахожу у него еще один недостаток, который он разделяет со многими
вельможами: хотя он и любит своих подчиненных, но не обращает никакого
внимания на заслуги и держит их у себя в доме до глубокой старости, не
думая о том, чтоб устроить их судьбу.
Если иной раз он и вознаградит их, то они обязаны этим доброте тех лиц,
которые замолвят за них словечко: сам он не позаботится сделать им ни
малейшего добра.
Вот что старый камер-лакей рассказал мне о своем господине, после чего
сообщил свое мнение о духовных особах, с которыми мы обедали. По его
описанию, характеры этих лиц далеко не соответствовали их манере держать
себя. Правда, он не назвал их бесчестными людьми, но зато довольно плохими
священнослужителями. Некоторые, впрочем, являлись исключением, и он весьма
расхвалил их добродетели. Теперь я знал, как мне вести себя с ними, и в
тот же вечер за ужином я прикинулся таким же степенным, как они. Это очень
легко, и нечего удивляться тому, что на свете столько лицемеров.
/…/
В этом месте прелат прервал свою речь, чтоб выслушать мой ответ,
который заключался в обещании исполнить его желание. С этого момента у
него не стало тайн от меня, и я сделался его любимцем. Весь штат, за
исключением Мелькиора де ла Ронда, завидовал мне. СТОИЛО ПОСМОТРЕТЬ, КАК ВСЕ ЭТИ ИДАЛЬГО И ЭСКУДЕРО УХАЖИВАЛИ ЗА НАПЕРСНИКОМ ЕГО ПРЕОСВЯЩЕНСТВА, НЕ СТЫДЯСЬ НИКАКИХ НИЗОСТЕЙ, ЧТОБ ЗАВОЕВАТЬ ЕГО РАСПОЛОЖЕНИЕ. МНЕ ТРУДНО БЫЛО ПОВЕРИТЬ, ЧТО ОНИ - ИСПАНЦЫ. Все же я не переставал оказывать им услуги,
хотя НИСКОЛЬКО НЕ ОБМАНЫВАЛСЯ НАСЧЕТ ИХ КОРЫСТНЫХ УЧТИВОСТЕЙ. По моим
просьбам архиепископ ходатайствовал за них. Одному он выхлопотал ренту и
дал ему возможность пристойно содержать себя в армии. Другого он отправил
в Мексику, выпросив ему видную должность, а для своего друга Мелькиора я
добился крупной награды. При этом я убедился, что если прелат сам и не
заботился ни о ком, то, по крайней мере, редко отказывал, когда его о
чем-либо просили.
Но то, что я сделал для одного священника, заслуживает, как мне
кажется, более подробного описания. Однажды наш мажордом представил мне
некоего лиценциата, по имени Луис Гарсиас, человека еще моложавого и
приятной наружности.
- Сеньор Жиль Блас, - сказал мажордом, - этот честный священник - один
из лучших моих друзей. Он состоял духовником в женском монастыре.
Злословие не пощадило его добродетели. Моего друга опорочили перед
монсиньором, который отрешил его от должности и, к несчастью, так
предубежден против него, что не желает внять никаким ходатайствам. Мы
тщетно обращались к содействию первых лиц в Гренаде, чтобы его обелить, -
монсиньор остался неумолим.
- Господа, - отвечал я им, - вот поистине испорченное дело. Было бы
лучше, если б вы вовсе не хлопотали за сеньора лиценциата. Желая помочь
вашему приятелю, вы оказали ему медвежью услугу. Я хорошо знаю монсиньора:
просьбы и хлопоты только усугубляют в его глазах вину священнослужителя;
он сам недавно говорил это при мне. "Чем больше лиц, - сказал он, -
подсылает ко мне с ходатайствами провинившийся священник, тем больше он
раздувает скандал и тем строже я к нему отношусь".
- Это крайне прискорбно, - возразил мажордом, - и мой друг был бы в
весьма затруднительном положении, если б не обладал хорошим почерком. К
счастью, он превосходно пишет, и этот талант выручает его.
Я полюбопытствовал взглянуть на хваленый почерк лиценциата, чтоб
проверить, лучше ли он моего. Гарсиас, прихвативший с собой образцы,
показал мне одну страницу, на которую я не мог надивиться: это была
настоящая пропись учителя чистописания. Пока я разглядывал эту прекрасную
руку, мне пришла на ум идея. Попросив лиценциата оставить у меня рукопись,
я сказал, что, быть может, смогу кой-чем ему помочь, но что не стану
распространяться об этом в данную минуту, а осведомлю его обо всем на
следующий день. Лиценциат, которому мажордом, видимо, расхвалил мою
изобретательность, удалился с таким видом, точно его уже восстановили в
должности.
Я, действительно, был не прочь ему пособить и в тот же день прибег к
способу, который вам сейчас изложу. Находясь один на один с архиепископом,
я показал ему почерк Гарсиаса, который весьма ему понравился. Тогда,
воспользовавшись случаем, я сказал своему покровителю:
- Монсиньор, раз вам не угодно печатать свои проповеди, то мне хотелось
бы, по крайней мере, чтоб они были переписаны так, как этот образец.
- Я вполне доволен твоим почерком, - отвечал он, - но признаюсь тебе,
что не прочь обзавестись копией своих сочинений, исполненной этой рукой.
- Вашему высокопреосвященству стоит только приказать, - возразил я. -
Этот искусный переписчик - некий лиценциат, с которым я познакомился. Он
будет тем более счастлив доставить вам это удовольствие, что сможет таким
путем возбудить ваше милосердие, дабы вы спасли его из печального
положения, в котором он, по несчастью, теперь находится.
Прелат не преминул спросить меня об имени лиценциата.
- Его зовут Луис Гарсиас, - отвечал я. - Он в отчаянии от того, что
навлек на себя вашу немилость.
- Этот Гарсиас, - прервал он меня, - был, если не ошибаюсь, духовником
в женской обители. Он подвергся церковному запрещению. Припоминаю
донесения, направленные против него. Нравы этого священника оставляют
желать лучшего.
- Монсиньор, - прервал я его в свою очередь, - не стану оправдывать
лиценциата; но мне известно, что у него есть враги. Он утверждает, что
авторы представленных вам донесений стремились не столько выявить истину,
сколько его очернить.
- Возможно, - отвечал прелат, - в миру существуют весьма зловредные
души. Я готов согласиться с тем, что его поведение не всегда было
безупречным, но, может быть, он раскаялся. Наконец, всякому греху -
прощение. Приведи мне этого лиценциата; я снимаю с него интердикт.
ВОТ КАК САМЫЕ СТРОГИЕ ЛЮДИ ОТСТУПАЮТ ОТ СВОЕЙ СТРОГОСТИ, КОГДА ОНА СТАНОВИТСЯ НЕСОВМЕСТМОЙ С ИХ ЛИЧНЫМИ ИНТЕРЕСАМИ. ПОДДАВШИСЬ СУЕТНОМУ ЖЕЛАНИЮ ВИДЕТЬ СВОИ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ХОРОШО ПЕРЕПИСАННЫМИ, АРХИЕПИСКОП РАЗРЕШИЛ ТО, В ЧЕМ ОТКАЗЫВАЛ САМЫМ МОГУЩЕСТВЕННЫМ ХОДАТАЯМ. Я поспешил
сообщить эту весть мажордому, который уведомил своего друга Гарсиаса.
Лиценциант явился на следующий день, чтобы принести мне благодарность в
выражениях, соответствовавших полученной им милости. Я представил его
своему господину, который ограничился легким выговором и дал ему
переписать начисто свои проповеди. Гарсиас так хорошо справился с этой
задачей, что его восстановили в должности и даже дали ему приход в Габии,
крупном поселке подле Гренады. А ЭТО ДОКАЗЫВАЕТ, ЧТО БЕНЕФИЦИИ НЕ ВСЕГДА РАЗДАЮТСЯ ЗА ДОБРОДЕТЕЛИ.
/…/
Мне подали такой же обед, который во всякое другое время заставил бы меня пожалеть о
прелатской кухне. Но я был так зол на архиепископа, что убогие кушанья
моего трактира казались мне предпочтительнее роскошного стола, которым я у
него пользовался. Я порицал обилие блюд и, рассуждая, как подобает
вальядолидскому доктору, говорил себе:
"Горе тем, кто пристрастился к гибельным трапезам, за коими надлежит
непрестанно опасаться собственной жадности, дабы не перегрузить желудка!
Как мало бы человек ни ел, он всегда ест достаточно".
В припадке дурного настроения я одобрял афоризмы, которыми до того
основательно пренебрегал.
Пока я поглощал свой непритязательный обед, не опасаясь перейти границ
умеренности, в залу вошел лиценциат Луис Гарсиас, получивший габийский
приход тем способом, о котором я уже говорил. Завидя меня, он подошел
поздороваться с самым обязательным видом или, точнее, с экспансивностью
человека, испытывающего безмерную радость. Он сжал меня в своих объятиях,
и мне пришлось выдержать длиннейший поток любезностей по поводу услуги,
которую я ему оказал. Эти бесконечные доказательства благодарности даже
утомили меня. Подсев ко мне, он сказал:
- Любезнейший мой покровитель, раз моя счастливая судьба пожелала, чтоб
я вас встретил, то нельзя нам расстаться, не совершив возлияний. Но так
как в этой харчевне нет хорошего вина, то я отведу вас в одно место, где
угощу бутылочкой самого сухого лусенского и бесподобным фонкаральским
мускатом. Мы должны кутнуть; пожалуйста, не откажите мне в этом
удовольствии. О, почему не дано мне, хотя бы только на несколько дней
приютить вас в своем приходском доме в Габии! Вас приняли бы там, как
щедрого мецената, которому я обязан спокойствием и обеспеченностью своей
теперешней жизни.
Пока он держал эту речь, ему подали обед. Он принялся за еду, не
переставая, однако, в промежутках осыпать меня лестью. Тут и мне, наконец,
удалось вставить слово и так как он осведомился о своем друге мажордоме,
то я не скрыл от него своего ухода от архиепископа. Я даже поведал ему о
постигшей меня немилости во всех малейших подробностях, что он выслушал с
большим вниманием. Кто бы после его излияний не стал ожидать, что,
проникнутый сочувствием, он обрушится на архиепископа? Но ничуть не
бывало. Напротив, он сделался холоден и задумчив, молча докончил свой
обед, а затем, неожиданно встав из-за стола, поклонился мне с ледяным
видом и исчез. ВИДЯ, ЧТО Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ БЫТЬ ЕМУ ПОЛЕЗЕН, ЭТОТ НЕБЛАГОДАРНЫЙ ДАЖЕ НЕ ДАЛ СЕБЕ ТРУДА СКРЫТЬ ОТ МЕНЯ СВОИ ЧУВСТВА. Я ТОЛЬКО ПОСМЕЯЛСЯ НАД ЕГО НЕБЛАГОДАРНОСТЬЮ И, ОТНЕССЯ К НЕМУ С ТЕМ ПРЕЗРЕНИЕМ, КОТОРОГО ОН ЗАСЛУЖИВАЛ,
крикнул ему вслед так громко, чтоб меня слышали:
- Эй, смиреннейший духовник женской обители, прикажи-ка заморозить
бесподобное лусенское, которым ты хотел меня угостить!»
Дополнительно:
КАК ПУТИН С МЕДВЕДЕВЫМ ПОДТВЕРДИЛИ СЕРГИАНСКИЙ «ПРЕДЕЛ НРАВСТВЕННОГО ПАДЕНИЯ»
http://procvetitel.livejournal.com/142450.html
ДЗЕРЖИНСКИЙ: «МОЕ МНЕНИЕ: ЦЕРКОВЬ РАЗВАЛИВАЕТСЯ, ЭТОМУ НАМ НАДО ПОМОЧЬ…»
http://procvetitel.livejournal.com/297776.html
ВОЖДЬ ДИКАРЕЙ-КАННИБАЛОВ БАШТИ И АПОСТАТНЫЕ «ЦЕРКВИ»-СЕКТЫ
http://procvetitel.livejournal.com/194670.html
«… ПОСЕМУ ВАМ, ФАРИСЕИ, НУЖНО БЫЛО ЖИТЬ НЕ ДЛЯ ЛЮДСКОГО МНЕНИЯ…»
http://procvetitel.livejournal.com/252207.html
«ГДЕ СВИНСКАЯ ЖИЗНЬ, ТАМ ЖИВЕТ НЕ ХРИСТОС, А ЖИВУТ ДЕМОНЫ»
http://procvetitel.livejournal.com/309426.html
«КНИГА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА II. Что сталось с Жиль Бласом по уходе его из замка Лейва и о счастливых последствиях его неудачного любовного похождения
Я ехал верхом на хорошей собственной лошади и вез в чемодане двести
пистолей, большая часть которых состояла из денег, отнятых у убитых
бандитов, и из моей доли в трех тысячах дукатов, украденных у Самуэля
Симона. Дон Альфонсо оставил мне мою часть и вернул купцу всю сумму из
своего кармана. Считая, что это возмещение легализировало мои права на
дукаты Симона, я пользовался ими без малейших угрызений совести. Я
обладал, таким образом, суммой, позволявшей мне не беспокоиться о будущем,
а кроме того, уверенностью в своих талантах, присущей людям моего
возраста. К тому же я рассчитывал найти в Толедо гостеприимное пристанище.
Я не сомневался, что граф Полан сочтет за удовольствие достойно принять
одного из своих спасителей и предоставить ему помещение у себя в доме. Но
я смотрел на этого вельможу, как на последнее прибежище и решил, прежде
чем обращаться к нему, истратить часть своих денег на путешествие по
королевствам Мурсия и Гренада, которые мне особенно хотелось повидать. С
этой целью я отправился в Альмансу, а оттуда, следуя по намеченному пути,
поехал из города в город до Гренады, не подвергнувшись никаким неприятным
происшествиям. Казалось, что фортуна, удовлетворившись теми злыми шутками,
которые она сыграла со мной, пожелала, наконец, оставить меня в покое.
Однако ничуть не бывало: она уготовила мне еще множество других, как
читатель впоследствии увидит.
/…/
Наша беседа была прервана прибытием нескольких гренадских вельмож,
явившихся к его высокопреосвященству обедать. Я оставил их с
архиепископом, а сам присоединился к служителям, которые выказали мне
всякие знаки внимания. Затем, когда наступило время, я отправился обедать
вместе со всеми, и если они за трапезой наблюдали за мной, то и я, в свою
очередь, платил им тем же. Сколько степенности было в наружности духовных
лиц! Они казались мне настоящими святыми: такое почтение внушало мне
место, в котором я находился! Мне даже в голову не приходило принимать их
поведение за фальшивую монету, точно таковая не имела хождения среди
князей церкви.
Я сидел подле старого камер-лакея, которого звали Мелькиор де ла Ронда.
Он заботливо накладывал мне лучшие куски. Я ответил ему вниманием на
внимание, и моя вежливость очаровала его.
- Сеньор кавальеро, - сказал он мне шепотом после обеда, - я хотел бы
поговорить с вами с глазу на глаз.
С этими словами он отвел меня в такое место дворца, где никто не мог
нас подслушать, и держал мне следующую речь:
- Сын мой, я проникся к вам симпатией с первого момента, как вас
увидал. Мне хочется доказать это на деле, снабдив вас сведениями, которые
окажут вам немалую пользу. Вы находитесь в доме, где истинные и лживые
праведники живут вперемежку. Вам понадобилось бы бесконечное время, чтоб
разобраться в вашем окружении. Я собираюсь избавить вас от этой длительной
и неприятной работы, осведомив вас о характерах и тех и других, после чего
вы легко сможете определить нить своего поведения.
- Начну, - продолжал он, - с монсиньора. Это весьма благочестивый
прелат, заботящийся о том, чтоб поучать народ и наставлять его на стезю
добродетели проповедями, которые исполнены превосходной морали и которые
он сочиняет сам. Вот уже двадцать лет, как он покинул двор, чтоб всецело
посвятить себя заботам о своей пастве. Он человек ученый и великий оратор:
для него нет большего удовольствия, чем проповедовать, а слушатели с
радостью внемлют ему. Быть может, тут есть и некоторая доля тщеславия, но,
во-первых, людям не дано проникать в чужие души, а во-вторых, было бы
дурно с моей стороны копаться в недостатках лица, хлеб которого я ем. Если
б я смел упрекнуть в чем-либо своего господина, то осудил бы его
строгость. Вместо того чтоб отнестись снисходительно к провинившимся
священникам, он карает их с чрезмерной суровостью. В особенности
беспощадно преследует он тех, кто, полагаясь на свою невинность, пытается
оправдаться ссылкой на право вопреки авторитету его высокопреосвященства.
Я нахожу у него еще один недостаток, который он разделяет со многими
вельможами: хотя он и любит своих подчиненных, но не обращает никакого
внимания на заслуги и держит их у себя в доме до глубокой старости, не
думая о том, чтоб устроить их судьбу.
Если иной раз он и вознаградит их, то они обязаны этим доброте тех лиц,
которые замолвят за них словечко: сам он не позаботится сделать им ни
малейшего добра.
Вот что старый камер-лакей рассказал мне о своем господине, после чего
сообщил свое мнение о духовных особах, с которыми мы обедали. По его
описанию, характеры этих лиц далеко не соответствовали их манере держать
себя. Правда, он не назвал их бесчестными людьми, но зато довольно плохими
священнослужителями. Некоторые, впрочем, являлись исключением, и он весьма
расхвалил их добродетели. Теперь я знал, как мне вести себя с ними, и в
тот же вечер за ужином я прикинулся таким же степенным, как они. Это очень
легко, и нечего удивляться тому, что на свете столько лицемеров.
/…/
В этом месте прелат прервал свою речь, чтоб выслушать мой ответ,
который заключался в обещании исполнить его желание. С этого момента у
него не стало тайн от меня, и я сделался его любимцем. Весь штат, за
исключением Мелькиора де ла Ронда, завидовал мне. СТОИЛО ПОСМОТРЕТЬ, КАК ВСЕ ЭТИ ИДАЛЬГО И ЭСКУДЕРО УХАЖИВАЛИ ЗА НАПЕРСНИКОМ ЕГО ПРЕОСВЯЩЕНСТВА, НЕ СТЫДЯСЬ НИКАКИХ НИЗОСТЕЙ, ЧТОБ ЗАВОЕВАТЬ ЕГО РАСПОЛОЖЕНИЕ. МНЕ ТРУДНО БЫЛО ПОВЕРИТЬ, ЧТО ОНИ - ИСПАНЦЫ. Все же я не переставал оказывать им услуги,
хотя НИСКОЛЬКО НЕ ОБМАНЫВАЛСЯ НАСЧЕТ ИХ КОРЫСТНЫХ УЧТИВОСТЕЙ. По моим
просьбам архиепископ ходатайствовал за них. Одному он выхлопотал ренту и
дал ему возможность пристойно содержать себя в армии. Другого он отправил
в Мексику, выпросив ему видную должность, а для своего друга Мелькиора я
добился крупной награды. При этом я убедился, что если прелат сам и не
заботился ни о ком, то, по крайней мере, редко отказывал, когда его о
чем-либо просили.
Но то, что я сделал для одного священника, заслуживает, как мне
кажется, более подробного описания. Однажды наш мажордом представил мне
некоего лиценциата, по имени Луис Гарсиас, человека еще моложавого и
приятной наружности.
- Сеньор Жиль Блас, - сказал мажордом, - этот честный священник - один
из лучших моих друзей. Он состоял духовником в женском монастыре.
Злословие не пощадило его добродетели. Моего друга опорочили перед
монсиньором, который отрешил его от должности и, к несчастью, так
предубежден против него, что не желает внять никаким ходатайствам. Мы
тщетно обращались к содействию первых лиц в Гренаде, чтобы его обелить, -
монсиньор остался неумолим.
- Господа, - отвечал я им, - вот поистине испорченное дело. Было бы
лучше, если б вы вовсе не хлопотали за сеньора лиценциата. Желая помочь
вашему приятелю, вы оказали ему медвежью услугу. Я хорошо знаю монсиньора:
просьбы и хлопоты только усугубляют в его глазах вину священнослужителя;
он сам недавно говорил это при мне. "Чем больше лиц, - сказал он, -
подсылает ко мне с ходатайствами провинившийся священник, тем больше он
раздувает скандал и тем строже я к нему отношусь".
- Это крайне прискорбно, - возразил мажордом, - и мой друг был бы в
весьма затруднительном положении, если б не обладал хорошим почерком. К
счастью, он превосходно пишет, и этот талант выручает его.
Я полюбопытствовал взглянуть на хваленый почерк лиценциата, чтоб
проверить, лучше ли он моего. Гарсиас, прихвативший с собой образцы,
показал мне одну страницу, на которую я не мог надивиться: это была
настоящая пропись учителя чистописания. Пока я разглядывал эту прекрасную
руку, мне пришла на ум идея. Попросив лиценциата оставить у меня рукопись,
я сказал, что, быть может, смогу кой-чем ему помочь, но что не стану
распространяться об этом в данную минуту, а осведомлю его обо всем на
следующий день. Лиценциат, которому мажордом, видимо, расхвалил мою
изобретательность, удалился с таким видом, точно его уже восстановили в
должности.
Я, действительно, был не прочь ему пособить и в тот же день прибег к
способу, который вам сейчас изложу. Находясь один на один с архиепископом,
я показал ему почерк Гарсиаса, который весьма ему понравился. Тогда,
воспользовавшись случаем, я сказал своему покровителю:
- Монсиньор, раз вам не угодно печатать свои проповеди, то мне хотелось
бы, по крайней мере, чтоб они были переписаны так, как этот образец.
- Я вполне доволен твоим почерком, - отвечал он, - но признаюсь тебе,
что не прочь обзавестись копией своих сочинений, исполненной этой рукой.
- Вашему высокопреосвященству стоит только приказать, - возразил я. -
Этот искусный переписчик - некий лиценциат, с которым я познакомился. Он
будет тем более счастлив доставить вам это удовольствие, что сможет таким
путем возбудить ваше милосердие, дабы вы спасли его из печального
положения, в котором он, по несчастью, теперь находится.
Прелат не преминул спросить меня об имени лиценциата.
- Его зовут Луис Гарсиас, - отвечал я. - Он в отчаянии от того, что
навлек на себя вашу немилость.
- Этот Гарсиас, - прервал он меня, - был, если не ошибаюсь, духовником
в женской обители. Он подвергся церковному запрещению. Припоминаю
донесения, направленные против него. Нравы этого священника оставляют
желать лучшего.
- Монсиньор, - прервал я его в свою очередь, - не стану оправдывать
лиценциата; но мне известно, что у него есть враги. Он утверждает, что
авторы представленных вам донесений стремились не столько выявить истину,
сколько его очернить.
- Возможно, - отвечал прелат, - в миру существуют весьма зловредные
души. Я готов согласиться с тем, что его поведение не всегда было
безупречным, но, может быть, он раскаялся. Наконец, всякому греху -
прощение. Приведи мне этого лиценциата; я снимаю с него интердикт.
ВОТ КАК САМЫЕ СТРОГИЕ ЛЮДИ ОТСТУПАЮТ ОТ СВОЕЙ СТРОГОСТИ, КОГДА ОНА СТАНОВИТСЯ НЕСОВМЕСТМОЙ С ИХ ЛИЧНЫМИ ИНТЕРЕСАМИ. ПОДДАВШИСЬ СУЕТНОМУ ЖЕЛАНИЮ ВИДЕТЬ СВОИ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ХОРОШО ПЕРЕПИСАННЫМИ, АРХИЕПИСКОП РАЗРЕШИЛ ТО, В ЧЕМ ОТКАЗЫВАЛ САМЫМ МОГУЩЕСТВЕННЫМ ХОДАТАЯМ. Я поспешил
сообщить эту весть мажордому, который уведомил своего друга Гарсиаса.
Лиценциант явился на следующий день, чтобы принести мне благодарность в
выражениях, соответствовавших полученной им милости. Я представил его
своему господину, который ограничился легким выговором и дал ему
переписать начисто свои проповеди. Гарсиас так хорошо справился с этой
задачей, что его восстановили в должности и даже дали ему приход в Габии,
крупном поселке подле Гренады. А ЭТО ДОКАЗЫВАЕТ, ЧТО БЕНЕФИЦИИ НЕ ВСЕГДА РАЗДАЮТСЯ ЗА ДОБРОДЕТЕЛИ.
/…/
Мне подали такой же обед, который во всякое другое время заставил бы меня пожалеть о
прелатской кухне. Но я был так зол на архиепископа, что убогие кушанья
моего трактира казались мне предпочтительнее роскошного стола, которым я у
него пользовался. Я порицал обилие блюд и, рассуждая, как подобает
вальядолидскому доктору, говорил себе:
"Горе тем, кто пристрастился к гибельным трапезам, за коими надлежит
непрестанно опасаться собственной жадности, дабы не перегрузить желудка!
Как мало бы человек ни ел, он всегда ест достаточно".
В припадке дурного настроения я одобрял афоризмы, которыми до того
основательно пренебрегал.
Пока я поглощал свой непритязательный обед, не опасаясь перейти границ
умеренности, в залу вошел лиценциат Луис Гарсиас, получивший габийский
приход тем способом, о котором я уже говорил. Завидя меня, он подошел
поздороваться с самым обязательным видом или, точнее, с экспансивностью
человека, испытывающего безмерную радость. Он сжал меня в своих объятиях,
и мне пришлось выдержать длиннейший поток любезностей по поводу услуги,
которую я ему оказал. Эти бесконечные доказательства благодарности даже
утомили меня. Подсев ко мне, он сказал:
- Любезнейший мой покровитель, раз моя счастливая судьба пожелала, чтоб
я вас встретил, то нельзя нам расстаться, не совершив возлияний. Но так
как в этой харчевне нет хорошего вина, то я отведу вас в одно место, где
угощу бутылочкой самого сухого лусенского и бесподобным фонкаральским
мускатом. Мы должны кутнуть; пожалуйста, не откажите мне в этом
удовольствии. О, почему не дано мне, хотя бы только на несколько дней
приютить вас в своем приходском доме в Габии! Вас приняли бы там, как
щедрого мецената, которому я обязан спокойствием и обеспеченностью своей
теперешней жизни.
Пока он держал эту речь, ему подали обед. Он принялся за еду, не
переставая, однако, в промежутках осыпать меня лестью. Тут и мне, наконец,
удалось вставить слово и так как он осведомился о своем друге мажордоме,
то я не скрыл от него своего ухода от архиепископа. Я даже поведал ему о
постигшей меня немилости во всех малейших подробностях, что он выслушал с
большим вниманием. Кто бы после его излияний не стал ожидать, что,
проникнутый сочувствием, он обрушится на архиепископа? Но ничуть не
бывало. Напротив, он сделался холоден и задумчив, молча докончил свой
обед, а затем, неожиданно встав из-за стола, поклонился мне с ледяным
видом и исчез. ВИДЯ, ЧТО Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ БЫТЬ ЕМУ ПОЛЕЗЕН, ЭТОТ НЕБЛАГОДАРНЫЙ ДАЖЕ НЕ ДАЛ СЕБЕ ТРУДА СКРЫТЬ ОТ МЕНЯ СВОИ ЧУВСТВА. Я ТОЛЬКО ПОСМЕЯЛСЯ НАД ЕГО НЕБЛАГОДАРНОСТЬЮ И, ОТНЕССЯ К НЕМУ С ТЕМ ПРЕЗРЕНИЕМ, КОТОРОГО ОН ЗАСЛУЖИВАЛ,
крикнул ему вслед так громко, чтоб меня слышали:
- Эй, смиреннейший духовник женской обители, прикажи-ка заморозить
бесподобное лусенское, которым ты хотел меня угостить!»
Дополнительно:
КАК ПУТИН С МЕДВЕДЕВЫМ ПОДТВЕРДИЛИ СЕРГИАНСКИЙ «ПРЕДЕЛ НРАВСТВЕННОГО ПАДЕНИЯ»
http://procvetitel.livejournal.com/142450.html
ДЗЕРЖИНСКИЙ: «МОЕ МНЕНИЕ: ЦЕРКОВЬ РАЗВАЛИВАЕТСЯ, ЭТОМУ НАМ НАДО ПОМОЧЬ…»
http://procvetitel.livejournal.com/297776.html
ВОЖДЬ ДИКАРЕЙ-КАННИБАЛОВ БАШТИ И АПОСТАТНЫЕ «ЦЕРКВИ»-СЕКТЫ
http://procvetitel.livejournal.com/194670.html
«… ПОСЕМУ ВАМ, ФАРИСЕИ, НУЖНО БЫЛО ЖИТЬ НЕ ДЛЯ ЛЮДСКОГО МНЕНИЯ…»
http://procvetitel.livejournal.com/252207.html
«ГДЕ СВИНСКАЯ ЖИЗНЬ, ТАМ ЖИВЕТ НЕ ХРИСТОС, А ЖИВУТ ДЕМОНЫ»
http://procvetitel.livejournal.com/309426.html