Сто одна зарисовка: Горшок.
…когда его застуженный за сотни лет бок показался над поверхностью, горшок решил, что случилось чудо. Забытые горячие лучи обожгли толстую влажную кожу - точно так же, как много лет назад их обжигал огонь самодельной печи. Он вбирал в себя острый горячий воздух, тянулся, подставляя ветру полустертые узоры и нажитые трещины. А ветер с готовностью дул, разбрасывая подсыхающую землю, освобождая пропитанные сыростью бока… пока кто-то не заметил их фигурную матовость над изветрившейся землей и не вытащил рывком наружу.
Теперь горшок стоял перед домом, зарытый треснувшим днищем по самые ручки, и глядел на море. Совсем недавно в него посадили юный цветок-однолетку. Он был уже не первым - и с новым нажитым терпением горшок отвечал на его вопросы и защищал бугристыми боками от протяжного ветра. Он с удивлением думал о том, как много нужно вместить в одну такую короткую жизнь. И при этом радоваться ей, наслаждаться каждым ее днем - даже зная, что когда задуют холодные ветра, тебя уже не будет.
Люди не стали другими. Они изменились внешне, им нравились другие узоры и от него они тоже ждали чего-то другого. Но по сути они так же волновались, тревожились, спешили - то ли жить, то ли умереть - как и много веков назад.
А он изменился. Он уже был даже не старым. Древним. И если в старости его еще мучила усталость, то в этой новой древности был мир и покой. Весь мир, проросший в него корнями молодых цветов, и весь покой, отражавшийся в безбрежной глади бирюзового моря.
Это пришло не сразу. Разрушенный город, засыпанный пеплом и камнями долго ветшал в своем гордом одиночестве. И горшок, погребенный под слоями пыли, а потом и земли, никак не мог смириться с тем, что его больше никто не увидит.
Сперва он переживал за свою красоту. Когда откололся первый кусок, он в отчаянии решил, что не хочет быть откопанным никогда. Но годы шли, и желание просушить бока и увидеть свет превозмогали самолюбие. А когда желание стало уже почти невыносимым, он вдруг испытал беспокойство. Его внимание переключилось на жизнь вокруг - всех этих жуков, червей, которые прибивались и щекотали его дно. Вода точила толстую кайму, и он ненавидел ее - до плесени и мелких трещин. А когда сил ненавидеть не осталось, то горшок стал тихонько брюзжать и жаловаться на все, что его окружало. Он погрузился в воспоминания и занудно ворчал - так, что все расползлись, а вода нашла другие протоки, обтекая его стороной.
Рассвет наступил не сразу, когда в нем проросли несколько корней и поселился покой. Корни выталкивали его наверх, и он умиротворенно, и даже с некоторым любопытством, следил за их методичной и медленной работой. Он больше никуда не спешил, да чего там, он даже не ощущал себя, растворившись в окружении, оставшись без возраста и цели. Но что самое удивительное - он никогда не был счастливее, чем сейчас.
Разве что, когда в него посадили тонкий цветок-однолеток, что-то в нем дернулось от удивления и нежного любопытства. И появилось новое желание - делиться и оберегать. На это, со всей своей мудростью и знанием, он был еще способен.
Теперь горшок стоял перед домом, зарытый треснувшим днищем по самые ручки, и глядел на море. Совсем недавно в него посадили юный цветок-однолетку. Он был уже не первым - и с новым нажитым терпением горшок отвечал на его вопросы и защищал бугристыми боками от протяжного ветра. Он с удивлением думал о том, как много нужно вместить в одну такую короткую жизнь. И при этом радоваться ей, наслаждаться каждым ее днем - даже зная, что когда задуют холодные ветра, тебя уже не будет.
Люди не стали другими. Они изменились внешне, им нравились другие узоры и от него они тоже ждали чего-то другого. Но по сути они так же волновались, тревожились, спешили - то ли жить, то ли умереть - как и много веков назад.
А он изменился. Он уже был даже не старым. Древним. И если в старости его еще мучила усталость, то в этой новой древности был мир и покой. Весь мир, проросший в него корнями молодых цветов, и весь покой, отражавшийся в безбрежной глади бирюзового моря.
Это пришло не сразу. Разрушенный город, засыпанный пеплом и камнями долго ветшал в своем гордом одиночестве. И горшок, погребенный под слоями пыли, а потом и земли, никак не мог смириться с тем, что его больше никто не увидит.
Сперва он переживал за свою красоту. Когда откололся первый кусок, он в отчаянии решил, что не хочет быть откопанным никогда. Но годы шли, и желание просушить бока и увидеть свет превозмогали самолюбие. А когда желание стало уже почти невыносимым, он вдруг испытал беспокойство. Его внимание переключилось на жизнь вокруг - всех этих жуков, червей, которые прибивались и щекотали его дно. Вода точила толстую кайму, и он ненавидел ее - до плесени и мелких трещин. А когда сил ненавидеть не осталось, то горшок стал тихонько брюзжать и жаловаться на все, что его окружало. Он погрузился в воспоминания и занудно ворчал - так, что все расползлись, а вода нашла другие протоки, обтекая его стороной.
Рассвет наступил не сразу, когда в нем проросли несколько корней и поселился покой. Корни выталкивали его наверх, и он умиротворенно, и даже с некоторым любопытством, следил за их методичной и медленной работой. Он больше никуда не спешил, да чего там, он даже не ощущал себя, растворившись в окружении, оставшись без возраста и цели. Но что самое удивительное - он никогда не был счастливее, чем сейчас.
Разве что, когда в него посадили тонкий цветок-однолеток, что-то в нем дернулось от удивления и нежного любопытства. И появилось новое желание - делиться и оберегать. На это, со всей своей мудростью и знанием, он был еще способен.