* * *
Прозрачный хай-тэковский лифт медленно тащит нас вверх по стеклянной трубе, мы отражаемся в узких зеркалах, прижавшись спинами к перегородке мира. Нам бы хотелось, чтобы этот лифт был в Париже или Стокгольме, в крайнем случае - в Токио или Вене…
Наша погибающая Империя расстилается внизу, мерцая ночными огнями, пока ещё безымянная. А под ней, ещё глубже, грохочет подземка - прирученная преисподняя нашей действительности (жетон для Пиларта - и ты пропущен).
Мы плывём над всем этим, уже не связанные с арматурой строения ни стальными тросами, ни подъёмными механизмами.
Персональный космос посреди замёрзшего мегаполиса.
Стеклянный куб качается над городом, как кабинка "чёртового колеса". Я поминутно утыкаюсь носом тебе в плечо, а ты наклоняешься и целуешь меня в ложбинку между шеей и ключицей.
Северное полушарие моего мозга медленно оттаивает и растрескивается тонкими желобками, словно твой голос врезают в него иглой для винила - вечный саунд в моей голове: Пина-Пина…
В складках небесных простыней наши тела так текучи, так уродливы в своём совершенстве. В темноте твоё лицо светится, как у божества. И весь ты, как новорожденный Шива на гладком шёлке постели, а я вся, как «мудра-шанкха». Древнейший ритуал еженощной смерти, неизбежность ежедневного бессмертия…
Наши ангелы-хранители пьяны, и пока они спят в обнимку на диване в холле, я спаиваю тебя вермутом, как птенца, прямо изо рта. Твои глаза меняют цвет, а голос - тембр.
Время меняет ход, а серце - ритм.
Город меняет имя, а календарь - тысячелетие.
Мы бежим по переходу, и наше отчаянье пахнет мандариновой кожурой и фруктовым «Орбитом». Не оглядывайся, не оглядывайся…
Пока ты делаешь бумажного журавлика из конфетной обертки, на маленькой планете погибает вверенная тебе роза.
Каждую минуту кто-то погибает на одной из маленьких планет… Нет, мы не в ответе. Нет, не верь, это капкан (нас обманули ещё в детстве). У любви нет капканов.
Наши ошейники пахнут репеллентом. Сорви. Бежим со мной! Из этого карманного Шоушенка, из этого уютного изолятора.
И если нам перекроют кордоны, у нас всегда есть два жетона в запасе.
Прозрачный лифт ползёт вверх, вдоль стального хребта здания, словно по кроличьей норе.
Если посмотреть вниз, то можно различить вытоптанное в снегу: «Я вернулась. Твоя Пина».
И если закрыть глаза, то легко представить, что мир населён только нами. Ты берешь меня за руку, и от близости твоей кожи моё нутро сводит судорогой. Рёбра каменеют, словно кованные цветы в перилах лестниц.
Я задерживаю дыхание.
Время останавливается… ждёт… и начинает течь в обратном направлении.
Если есть жизнь после смерти, то это она.
Лифт остановился десятью годами раньше. Но однажды утром я просыпаюсь от того, что ты поёшь в ванной!..
И вдруг где-то внутри обрывается стальной трос, и я лечу вниз. Вместе с лифтом, с нашим космосом, с целой россыпью маленьких планет. От моего крика лопаются стёкла и барабанные перепонки.
И наши ангелы-хранители одномоментно просыпаются от похмельного сна и приступают, наконец, к своим прямым обязанностям.
Наша погибающая Империя расстилается внизу, мерцая ночными огнями, пока ещё безымянная. А под ней, ещё глубже, грохочет подземка - прирученная преисподняя нашей действительности (жетон для Пиларта - и ты пропущен).
Мы плывём над всем этим, уже не связанные с арматурой строения ни стальными тросами, ни подъёмными механизмами.
Персональный космос посреди замёрзшего мегаполиса.
Стеклянный куб качается над городом, как кабинка "чёртового колеса". Я поминутно утыкаюсь носом тебе в плечо, а ты наклоняешься и целуешь меня в ложбинку между шеей и ключицей.
Северное полушарие моего мозга медленно оттаивает и растрескивается тонкими желобками, словно твой голос врезают в него иглой для винила - вечный саунд в моей голове: Пина-Пина…
В складках небесных простыней наши тела так текучи, так уродливы в своём совершенстве. В темноте твоё лицо светится, как у божества. И весь ты, как новорожденный Шива на гладком шёлке постели, а я вся, как «мудра-шанкха». Древнейший ритуал еженощной смерти, неизбежность ежедневного бессмертия…
Наши ангелы-хранители пьяны, и пока они спят в обнимку на диване в холле, я спаиваю тебя вермутом, как птенца, прямо изо рта. Твои глаза меняют цвет, а голос - тембр.
Время меняет ход, а серце - ритм.
Город меняет имя, а календарь - тысячелетие.
Мы бежим по переходу, и наше отчаянье пахнет мандариновой кожурой и фруктовым «Орбитом». Не оглядывайся, не оглядывайся…
Пока ты делаешь бумажного журавлика из конфетной обертки, на маленькой планете погибает вверенная тебе роза.
Каждую минуту кто-то погибает на одной из маленьких планет… Нет, мы не в ответе. Нет, не верь, это капкан (нас обманули ещё в детстве). У любви нет капканов.
Наши ошейники пахнут репеллентом. Сорви. Бежим со мной! Из этого карманного Шоушенка, из этого уютного изолятора.
И если нам перекроют кордоны, у нас всегда есть два жетона в запасе.
Прозрачный лифт ползёт вверх, вдоль стального хребта здания, словно по кроличьей норе.
Если посмотреть вниз, то можно различить вытоптанное в снегу: «Я вернулась. Твоя Пина».
И если закрыть глаза, то легко представить, что мир населён только нами. Ты берешь меня за руку, и от близости твоей кожи моё нутро сводит судорогой. Рёбра каменеют, словно кованные цветы в перилах лестниц.
Я задерживаю дыхание.
Время останавливается… ждёт… и начинает течь в обратном направлении.
Если есть жизнь после смерти, то это она.
Лифт остановился десятью годами раньше. Но однажды утром я просыпаюсь от того, что ты поёшь в ванной!..
И вдруг где-то внутри обрывается стальной трос, и я лечу вниз. Вместе с лифтом, с нашим космосом, с целой россыпью маленьких планет. От моего крика лопаются стёкла и барабанные перепонки.
И наши ангелы-хранители одномоментно просыпаются от похмельного сна и приступают, наконец, к своим прямым обязанностям.