Монте-Кристо (3)
Полы в нашем доме мать красила сама. Раньше это считалось мужской работой, но с тех пор, как отец подался в бега, в доме был только один мужчина - мамка.
Вечером ожидались гости, поэтому все полки в холодильнике были заставлены заливным, мисочками с винегретом, ожерельями кровяной колбасы и розетками с дрожащим вишнёвым желе из польских пакетиков «Галяретка».
Полы подсохли ещё вчера, но запах масляной краски не выветрился до сих пор. Потому мы с Дзюбой сидели за столом в гостиной и, под видом выполнения домашних заданий, втягивали запах носом почти до головокружения.
- Хорошо тебе, - говорил Дзюба. - Всю ночь можно нюхать! А у нас везде линолеум. Его просто стиральным порошком моют.
- Это что! - гордо отвечал я. - Вот мы ещё скипидаром натрём!
Дзюба завистливо молчал.
- А потом мастикой! - добавлял я, радуясь этому неожиданному превосходству.
С каждым разом краска выбиралась матерью всё светлее по тону и ярче.
Некогда тёмно-коричневые половицы теперь были ярко-оранжевыми, и не раздражали лишь потому, что были прикрыты аккуратными полосатыми ковровыми дорожками. И только пороги блестели глянцевой эмалью, словно залитые морковным соком.
С течением времени маме всё больше хотелось броских расцветок - так, словно реальность блёкла и теряла краски.
Кресла застилались пёстрыми покрывалами, а на стенках появлялись белые висячие горшочки с пошлым искусственным плющом ядовито-зелёного цвета.
Мать покупала синьку в маленьких пластиковых бутылочках и неизменно добавляла её в стирку. От этого все постели и занавески в доме имели насыщенный голубой оттенок.
Этой нехитрой науке мама научила и свою сестру Верку. А та, в свою очередь, заразила мать привычкой крахмалить пододеяльники и простыни. От чего они вечно были жёсткими, словно с мороза, и даже похрустывали под руками.
- Слышь, Верунь, - говорила мать, - а что как я в другой раз комбинации подкрахмалю, а?
- А и крахмаль! Что им станется? - говорила Верка, прилаживая на голове парик.
Она уже битый час вертелась у зеркала. То красила ресницы, зачем-то широко открывая рот при каждом взмахе кисточки, то обводила губы огрызком красного карандаша, старательно слюнявя кончик.
У тёти Веры сегодня именины. И хотя бабка не назвала мою мать ни Надеждой, ни Любовь, ни тем более Софьей, этот праздник сёстры отмечали исправно. Хороший же праздник, чего?
Гостей звали к нам - у нас места больше.
Компания соберётся привычная: родители Дзюбы придут с мелкой Люськой, Степановна, Зинаида с беременной Катькой, Валерка… По поводу Валерки мать вчера долго ругалась с тётей Верой. С одной стороны - ему бы помириться с Катькой. А с другой - непонятно, как там всё обстоит с городским женихом. Зинаида на все вопросы только поджимает губы да отмалчивается. А Катерине уж рожать скоро.
- Ой! - тётя Вера вдруг роняет помаду и бледнеет. - Ой, батюшки!
- Что? - мамка застывает в дверях, с половником в руке, и мгновенно бледнеет. - Да говори же! Что???
Мы с Дзюбой, как по команде выскакиваем в коридор.
- Ой-ой, - причитает тётя Вера, - шампанское-то забыли! Забы-ыли!
- Едрить-колотить, Верка! - мать присаживается на край вешалки, держась за сердце. - Меня чуть кондрашка не хватила! От дурная ты!
- Костик, побеги, а? - тётя Вера смотрит на меня умоляюще. - Может, не закрыли ещё? Там Райка, она тебя знает. Побеги, а?
Мать выдаёт мне деньги, и мы с Дзюбой бежим вниз по улице, обгоняя друг друга. А потом неспешно идём обратно, неся каждый по зелёной праздничной бутылке. У пивного ларька замедляем шаг, и мужики уважительно кивают головами и отпускают вслед шуточки, но по-доброму, по-свойски.
По пути мы заворачиваем к гаражам, и садимся там, прислонившись спиной к полуразрушенной кирпичной стене. Дзюба достаёт утащенную у бати папиросу, аккуратно ровняет её пальцами и смачно прикуривает, наклонив голову набок.
Какое-то время мы молчим.
Так уж повелось, что эти редкие, ворованные папиросы стали для нас каким-то особым ритуалом. Курение сопровождалось непременно серьёзными философскими разговорами, по-взрослому вальяжными затяжками и неспешным выпусканием дыма. Не то, чтобы мне нравилось курить, да и мамка надаёт тумаков, если учует, но была в этом какая-то пацанская непокорность, какой-то протест, и странное ощущение ворованной свободы, а значит, самостоятельного рискованного поступка.
- Валерка в тюрьме сидел, - вдруг говорит Дзюба, - ты знал?
- Иди ты! За что?
- Не знаю. Я батю спрашивал, не говорит.
- А когда это он сидел, что я не помню?
- Нас ещё не было тогда, вот и не помнишь! Давно.
Мы молчим, хоть и думаем об одном и том же. Дзюба передаёт мне папиросу, сплёвывает сквозь зубы и говорит:
- Вот это жизнь, скажи! Как Монте-Кристо! Конвой, решётка, камера…
- Кто Монте-Кристо? Валерка, что ли?
- А хоть и Валерка! - Дзюба раззадоривается всё больше. - Представляешь, если он владеет секретной картой сокровищ!
- Ага, и тихонько их пропивает.
- Дурак ты! Надо его выследить, - Дзюба переходит на шёпот, - богатые всегда прикидываются обычными людьми, нищими даже. Как подпольный миллионер Корейко в «Золотом телёнке».
Он говорит так уверенно, и так эта мысль мне нравится, что я почти верю.
Мы возвращаемся домой, объединённые новой тайной.
Ещё издали замечаем какую-то суматоху во дворе, слышим женские крики и причитания, и припускаем шагу.
- Батюшки святы, рожает! - кричит тётя Вера. - Как есть рожает!
Валерка выскакивает из калитки и несётся вниз по улице к телефону-автомату.
- А у тётьки Катьки схватки начались! - говорит радостно мелкая Люська. - А тётька Зинка валерьянку пьёт!
Мать забирает у нас шампанское и уносит в дом.
- Ничего-ничего, - кричит она из коридора, - в праздник рожать - хорошая примета!
- А и правда, - отзывается тётя Вера. - Слышь, Катерина, если девка будет, Веркой назовёшь, в честь меня!
Катерина полулежит на лавочке и стонет. С одной стороны её поддерживает под локоть мать Дзюбы, с другой - Степановна.
- С какой это стати Веркой? - возмущается Зинаида, появляясь в дверях. - Чтоб такая же профурсетка была, как ты? Нет уж! Любкой будет, как прабабка её!
- Пацан будет! - уверенно говорит Степановна. - Глянь, у ей живот острый. На девку круглый должен быть!
- Лишь бы здоровый! - стонет Катерина и опять заходится в крике.
Когда «скорая» увозит Катьку рожать, все возвращаются к столу и весь вечер только и разговоров, что про роды, про младенцев да про выбор крёстных.
Мы с Дзюбой сидим в кухне и доедаем уже третью порцию вишнёвого желе.
- Не успели мы, - говорит Дзюба, - жалко, скажи!
- Что не успели? - не понимаю я.
- Ну, если ребёнок Валеркин, всё наследство теперь ему отойдёт.
- Иди ты! Точно!
Мы молчим и пытаемся придумать хоть какие-то плюсы этой ситуации. Получается плохо.
- Слушай, у продавщицы Райки брат сидит! - вдруг осеняет меня.
- И что?
- Как что! Он весной выходит! Будем за ним следить!
- А ты думаешь, что прямо все выходят миллионерами? - не сильно-то воодушевляется Дзюба.
- Ну не знаю. Я бы точно миллионером вышел! Я про Монте-Кристо два раза читал - там всё просто. Главное - в правильную камеру попасть. Я даже пробовал под нашим сараем подкоп делать. Хочешь, покажу?
В дверях мелькает кремовое платье Дзюбиной сестры, и мы слышим в комнате её противный голосок:
- Мама, мама, а Костика в тюрьму посадят! Я слышала! А ещё они подкоп будут делать!
Все замолкают и смотрят на мою мать. Она всё ещё улыбается, пока смысл сказанного медленно до неё доходит.
- Ой, Верунь! - мама встаёт, хватается за плечо тёти Веры и тут же бледнеет.
- Константин! А-ну, поди сюда! - кричит тётя Вера из комнаты голосом, не сулящим ничего хорошего.
- Люська-гадость, - цедит Дзюба сквозь зубы, - убью!
Мы оставляем недоеденное желе и неохотно плетёмся в комнату.
_______________________________
Два предыдущих эпизода тут и тут
_______________________________
рисунок - Норманн Роквелл
Вечером ожидались гости, поэтому все полки в холодильнике были заставлены заливным, мисочками с винегретом, ожерельями кровяной колбасы и розетками с дрожащим вишнёвым желе из польских пакетиков «Галяретка».
Полы подсохли ещё вчера, но запах масляной краски не выветрился до сих пор. Потому мы с Дзюбой сидели за столом в гостиной и, под видом выполнения домашних заданий, втягивали запах носом почти до головокружения.
- Хорошо тебе, - говорил Дзюба. - Всю ночь можно нюхать! А у нас везде линолеум. Его просто стиральным порошком моют.
- Это что! - гордо отвечал я. - Вот мы ещё скипидаром натрём!
Дзюба завистливо молчал.
- А потом мастикой! - добавлял я, радуясь этому неожиданному превосходству.
С каждым разом краска выбиралась матерью всё светлее по тону и ярче.
Некогда тёмно-коричневые половицы теперь были ярко-оранжевыми, и не раздражали лишь потому, что были прикрыты аккуратными полосатыми ковровыми дорожками. И только пороги блестели глянцевой эмалью, словно залитые морковным соком.
С течением времени маме всё больше хотелось броских расцветок - так, словно реальность блёкла и теряла краски.
Кресла застилались пёстрыми покрывалами, а на стенках появлялись белые висячие горшочки с пошлым искусственным плющом ядовито-зелёного цвета.
Мать покупала синьку в маленьких пластиковых бутылочках и неизменно добавляла её в стирку. От этого все постели и занавески в доме имели насыщенный голубой оттенок.
Этой нехитрой науке мама научила и свою сестру Верку. А та, в свою очередь, заразила мать привычкой крахмалить пододеяльники и простыни. От чего они вечно были жёсткими, словно с мороза, и даже похрустывали под руками.
- Слышь, Верунь, - говорила мать, - а что как я в другой раз комбинации подкрахмалю, а?
- А и крахмаль! Что им станется? - говорила Верка, прилаживая на голове парик.
Она уже битый час вертелась у зеркала. То красила ресницы, зачем-то широко открывая рот при каждом взмахе кисточки, то обводила губы огрызком красного карандаша, старательно слюнявя кончик.
У тёти Веры сегодня именины. И хотя бабка не назвала мою мать ни Надеждой, ни Любовь, ни тем более Софьей, этот праздник сёстры отмечали исправно. Хороший же праздник, чего?
Гостей звали к нам - у нас места больше.
Компания соберётся привычная: родители Дзюбы придут с мелкой Люськой, Степановна, Зинаида с беременной Катькой, Валерка… По поводу Валерки мать вчера долго ругалась с тётей Верой. С одной стороны - ему бы помириться с Катькой. А с другой - непонятно, как там всё обстоит с городским женихом. Зинаида на все вопросы только поджимает губы да отмалчивается. А Катерине уж рожать скоро.
- Ой! - тётя Вера вдруг роняет помаду и бледнеет. - Ой, батюшки!
- Что? - мамка застывает в дверях, с половником в руке, и мгновенно бледнеет. - Да говори же! Что???
Мы с Дзюбой, как по команде выскакиваем в коридор.
- Ой-ой, - причитает тётя Вера, - шампанское-то забыли! Забы-ыли!
- Едрить-колотить, Верка! - мать присаживается на край вешалки, держась за сердце. - Меня чуть кондрашка не хватила! От дурная ты!
- Костик, побеги, а? - тётя Вера смотрит на меня умоляюще. - Может, не закрыли ещё? Там Райка, она тебя знает. Побеги, а?
Мать выдаёт мне деньги, и мы с Дзюбой бежим вниз по улице, обгоняя друг друга. А потом неспешно идём обратно, неся каждый по зелёной праздничной бутылке. У пивного ларька замедляем шаг, и мужики уважительно кивают головами и отпускают вслед шуточки, но по-доброму, по-свойски.
По пути мы заворачиваем к гаражам, и садимся там, прислонившись спиной к полуразрушенной кирпичной стене. Дзюба достаёт утащенную у бати папиросу, аккуратно ровняет её пальцами и смачно прикуривает, наклонив голову набок.
Какое-то время мы молчим.
Так уж повелось, что эти редкие, ворованные папиросы стали для нас каким-то особым ритуалом. Курение сопровождалось непременно серьёзными философскими разговорами, по-взрослому вальяжными затяжками и неспешным выпусканием дыма. Не то, чтобы мне нравилось курить, да и мамка надаёт тумаков, если учует, но была в этом какая-то пацанская непокорность, какой-то протест, и странное ощущение ворованной свободы, а значит, самостоятельного рискованного поступка.
- Валерка в тюрьме сидел, - вдруг говорит Дзюба, - ты знал?
- Иди ты! За что?
- Не знаю. Я батю спрашивал, не говорит.
- А когда это он сидел, что я не помню?
- Нас ещё не было тогда, вот и не помнишь! Давно.
Мы молчим, хоть и думаем об одном и том же. Дзюба передаёт мне папиросу, сплёвывает сквозь зубы и говорит:
- Вот это жизнь, скажи! Как Монте-Кристо! Конвой, решётка, камера…
- Кто Монте-Кристо? Валерка, что ли?
- А хоть и Валерка! - Дзюба раззадоривается всё больше. - Представляешь, если он владеет секретной картой сокровищ!
- Ага, и тихонько их пропивает.
- Дурак ты! Надо его выследить, - Дзюба переходит на шёпот, - богатые всегда прикидываются обычными людьми, нищими даже. Как подпольный миллионер Корейко в «Золотом телёнке».
Он говорит так уверенно, и так эта мысль мне нравится, что я почти верю.
Мы возвращаемся домой, объединённые новой тайной.
Ещё издали замечаем какую-то суматоху во дворе, слышим женские крики и причитания, и припускаем шагу.
- Батюшки святы, рожает! - кричит тётя Вера. - Как есть рожает!
Валерка выскакивает из калитки и несётся вниз по улице к телефону-автомату.
- А у тётьки Катьки схватки начались! - говорит радостно мелкая Люська. - А тётька Зинка валерьянку пьёт!
Мать забирает у нас шампанское и уносит в дом.
- Ничего-ничего, - кричит она из коридора, - в праздник рожать - хорошая примета!
- А и правда, - отзывается тётя Вера. - Слышь, Катерина, если девка будет, Веркой назовёшь, в честь меня!
Катерина полулежит на лавочке и стонет. С одной стороны её поддерживает под локоть мать Дзюбы, с другой - Степановна.
- С какой это стати Веркой? - возмущается Зинаида, появляясь в дверях. - Чтоб такая же профурсетка была, как ты? Нет уж! Любкой будет, как прабабка её!
- Пацан будет! - уверенно говорит Степановна. - Глянь, у ей живот острый. На девку круглый должен быть!
- Лишь бы здоровый! - стонет Катерина и опять заходится в крике.
Когда «скорая» увозит Катьку рожать, все возвращаются к столу и весь вечер только и разговоров, что про роды, про младенцев да про выбор крёстных.
Мы с Дзюбой сидим в кухне и доедаем уже третью порцию вишнёвого желе.
- Не успели мы, - говорит Дзюба, - жалко, скажи!
- Что не успели? - не понимаю я.
- Ну, если ребёнок Валеркин, всё наследство теперь ему отойдёт.
- Иди ты! Точно!
Мы молчим и пытаемся придумать хоть какие-то плюсы этой ситуации. Получается плохо.
- Слушай, у продавщицы Райки брат сидит! - вдруг осеняет меня.
- И что?
- Как что! Он весной выходит! Будем за ним следить!
- А ты думаешь, что прямо все выходят миллионерами? - не сильно-то воодушевляется Дзюба.
- Ну не знаю. Я бы точно миллионером вышел! Я про Монте-Кристо два раза читал - там всё просто. Главное - в правильную камеру попасть. Я даже пробовал под нашим сараем подкоп делать. Хочешь, покажу?
В дверях мелькает кремовое платье Дзюбиной сестры, и мы слышим в комнате её противный голосок:
- Мама, мама, а Костика в тюрьму посадят! Я слышала! А ещё они подкоп будут делать!
Все замолкают и смотрят на мою мать. Она всё ещё улыбается, пока смысл сказанного медленно до неё доходит.
- Ой, Верунь! - мама встаёт, хватается за плечо тёти Веры и тут же бледнеет.
- Константин! А-ну, поди сюда! - кричит тётя Вера из комнаты голосом, не сулящим ничего хорошего.
- Люська-гадость, - цедит Дзюба сквозь зубы, - убью!
Мы оставляем недоеденное желе и неохотно плетёмся в комнату.
_______________________________
Два предыдущих эпизода тут и тут
_______________________________
рисунок - Норманн Роквелл