Переселение душ
Семьдесят лет назад - рано утром 18 мая 1944-го ещё военного года - в дверь постучали. Точнее, в несколько десятков тысяч дверей домов на полуострове Крым. В телеграмме НКВД на имя Сталина указывалось, что за два с половиной дня было депортировано 183 тысячи 155 крымских татар.
Исторические преступления - всегда «с особым цинизмом». Есть огромное количество свидетелей, но их показаний не слышат ни современники, ни те, кто после. Так было и до сих пор есть с Голодомором. Той же глухотой «наказаны» крымские татары.
Теперешнее «эхо войны» - не лучший, но, как ни странно, очень естественный повод для граждан страны, наконец, внимательно посмотреть друг на друга.
Свидетельства о депортации крымские татары собирали во время общенациональной акции «Унутма». В переводе это значит - «Не забывай». Кажется, название всё-таки для всего остального мира. Сами они это забудут вряд ли.
Свидетельство о депортации Османовой Мелии Якубовны
Я, Османова Мелия Якубовна, крымская татарка, родилась 23 октября 1937 года, уроженка деревни Дуванкой Бахчисарайского района Крымской АССР.
На момент депортации 18 мая 1944 года мы проживали в доме дедушки. К тому времени отец вернулся домой с войны, где потерял ногу, протеза не было, передвигался на самодельном костыле. На брата мамы пришла бумага, что пропал без вести в боях под Красноперекопском. Другой брат мамы был на фронте. Папина сестра, выпускница Бахчисарайского медицинского училища, погибла в Бахчисарае, спасая раненых. Папин брат дошёл до Берлина. Другой папин брат также воевал и вернулся живым.
Во время войны мы, все выше перечисленные члены семьи, находились постоянно под бомбёжкой. Со стороны Севастополя был обстрел нашими войсками, а с Бахчисарая - немцами. Наша деревня Дуванкой почти вся была разрушена и разграблена. Сначала прятались от обстрела в окопе, его вырыли на скотном дворе, там было душно. Мамина сестрёнка 14-ти лет, Меметова Сайде, вышла из окопа и была убита осколком. На кладбище невозможно было пробраться из-за перекрестной перестрелки, схоронили во дворе.
Когда в деревню вошли немцы, мама и её сестры вынуждены были бежать в другие сёла, так как мама была советской учительницей в школе деревни Дуванкой и была вынуждена скрываться. Мы с мамой, я и моя сестрёнка, скитались по разным деревням Бахчисарайского района. А когда, наконец, немцев выгнали, и моя семья собралась в доме дедушки, нас пришли выселять.
В ночь депортации, 18 мая, в нашу деревню пришли солдаты, стали стучать в двери, требовали выйти с вещами. Никто ничего не понимал. В наш дом солдаты не пришли, и папа всё время кричал: «А когда к нам придёте?». Видимо, надеялся узнать что-то, задать вопросы. Житель деревни Семён Семёнович шёл мимо и через забор сказал: «Якуб, вас в Среднюю Азию увозят, берите продукты». Наверное, взяли, что смогли, мне было 6 лет 6 месяцев. Меня оберегали родители, вся тяжесть доставалась им.
Мы собрались и пошли сами туда, куда всех сгоняли - на немецкое кладбище, круглую площадку, которая к тому времени была хорошо утоптана. Грузили в грузовики, старались побольше людей поместить, поэтому вещи отбирали и складывали в кучу. На станцию мы выехали почти без вещей. Вагоны после перевозки пленных были обильно населены вшами, и вши нас сразу облепили и мучили все 19 дней пути.
По пути следования в товарных вагонах мне запомнились теснота и духота в вагоне, изредка остановка в сухой степи, где люди ставили очажок из камней, и нога в сапоге, которая этот очажок пинает (видимо такая жестокость поразила моё детское воображение).
Через 19 дней приехали на станцию Кугай Наманганской области Узбекистана. Наша семья разделилась, бабушка и дедушка с детьми были направлены в другое место. Я, папа, мама, сестрёнка - в колхоз Янгиабад, на шаткой ишачьей арбе были доставлены на полевой стан (шипан), глинобитное строение с камышовой крышей, кишевшей змеями. Кругом хлопковые поля, до жилья человеческого далеко. Никакой бани нам не полагалось, поэтому родители выпросили котёл, в котором вскипятили одежду, чтобы избавиться от вшей. Видимо, тифозных вшей не было, мы не заболели, зато начались заболевания кишечника, вода была мутной из арыка, не было ничего из вещей, чтоб её отстаивать, кипятить. Да и дрова там не водились, только бескрайние хлопковые поля. На эти поля и выгнали взрослых окучивать хлопчатник. Кстати, я не сказала, что в полевом стане нас было много, не только наша семья. Мой отец с ампутированной правой ногой тоже вышел в поле и работал на коленях, то есть ползал. Мама была хрупкой женщиной, плохо переносила жару и физический труд, бригадир всё время упрекал её и ругался. К счастью, вскоре узнали, что при станции Кугай есть детский дом, где нужны воспитатели.
Детский дом был эвакуирован из Ворошиловграда, и назывался он «Детдом для трудновоспитуемых детей». Директор детдома, молодой человек, украинец по национальности, был очень поражён факту выселения всего народа. Согласился взять маму на работу, но комендант НКВД не подписывал разрешение, дескать, вам нельзя доверить воспитание детей. Директор сам договорился с комендантом и взял маму на работу. В детском доме были дети разных национальностей - украинцы, армяне, русские, а потом появились и крымские татары. Ладить с детьми, хоть и с трудновоспитуемыми, мама могла и проработала до закрытия детдома. Затем пришла в школу, где подверглась очень сильным моральным унижениям со стороны шовиниста, директора школы Н.А. Володина. За такой свой внутренний настрой он впоследствии и был уволен из школы, но до этого пришлось маме натерпеться унижений.
Директор детдома выхлопотал нам комнату в бараке при станции Кугай. Лично я в этой комнате была при смерти. Маме сказали, чтобы накрыла меня марлей и капала на губы воду, не выживет, мол. Тётя рассказывала, что хотела взять меня на руки, но не могла, кожа да кости распадались. Потом я очень долго болела малярией, от акрихина была жёлтой, и глохли уши.
И в то же время кому-то приглянулась наша комната, пришёл комендант и сказал, что нужно освободить, так как скоро прибудут турки-месхетинцы. После нас долгие годы в этой комнате жили родственники того коменданта. А нас выселили на первое отделение совхоза, где мы долго сидели на своих жалких узлах, а я, больная и умирающая, лежала. Всё-таки нашёлся человек, который освободил нам комнату в бараке, где мы и выросли. Родители выходили меня, а, может, и вымолили у Бога.
Папа тоже работал, сначала то счетоводом, то в конторе секретарём, но не удержался на работе, там было физически трудно на одной ноге и морально ещё труднее.
Были холодные зимы, барак из камыша отапливали гузапаей и кизяком. Гузапая - это сухие стебли хлопчатника, которые сгорали быстро, а тепла давала мало. Турки-месхетинцы были дерзкими соседями, они вырубили все деревья вокруг, а папа садился около пня, и ползая на коленях, корчевал его.
В помещении, где мы жили, не было вещей, окно на ночь завешивали папиным пальто. Рядом с печкой стоял старый котёл, русский вариант, видимо, кто-то тут в бараке оставил, а в котле каша без масла с шалгамом, серая такая. Шалгам (репу) вырастил папа, он в колхозе хорошо работал на хлопчатнике, хоть и ползал на коленях, заслужил уважение бригадира, за что получил участочек земли, вырастил шалгам, кукурузу, и это варили в чугуне. Маме из детдома давали иногда так называемый борщ, серую жидкость с редкими кусочками капусты и ещё чего-то. Это был наш паёк, так как и меня, и сестру зачислили в детдом.
Нелёгкая была первая зима в ссылке без еды, без вещей в холодном бараке. Но мы выжили. Потом пошли идеи по приспособлению к окружающей жизни. Мы, дети, хотя и были малы, собирали гузапаю, благо поля были рядом. Сделали лежанку, куда от печки шёл дым, и на этой лежанке мы проводили все вечера. Вечером мы, дети, сидели на лежанке и слушали папины рассказы, он нам рассказывал про Робинзона Крузо, про дальние страны, где всегда жарко и живут чёрные люди и т.д. Ещё мы пели песни втроём хором. А мама по ночам сидела на этой лежанке и проверяла тетради. Спали мы на полу.
А вот гораздо позже мы, я и моя сестра, вплоть до окончания школы в 1955 году, пасли овец и одновременно учили уроки. Папа выращивал овощи, а мы помогали. Так мы выживали в депортации, никакой помощи со стороны государства мы не получали. Шаг за шагом мы улучшали свое благосостояние. Во дворе барака, где были размещены кроме нас турки-месхетинцы, папа «слепил» курятник, где вначале были куры, а потом овцы и козы. Жизнь в бараке была трудной, турки-месхетинцы были довольно бесцеремонными соседями, хотя мы с ними дружили и научились их языку. Жизнь была сложной не только из-за притеснения властей. Не имели возможности выехать с территории проживания, повидаться с родными. У папы умерла мама, то есть моя бабушка, но поехать к сестрам, попрощаться с матерью (они были в другой области Узбекистана) он не смог.
Наказаний в нашей семье никто не получил, так как дисциплину не нарушали. Ходили на подписку в НКВД регулярно. До отмены этого режима оставалось недолго, когда и мне пришлось пойти. Меня это очень возмущало, я отказывалась идти, говорила, что я не преступница, мама плакала, умоляла, говорила, что если я не пойду, попаду в тюрьму.
Голод, малярия, дизентерия буквально косили людей, это я сама понять не могла, была ребенком. Мой дядя работал в больнице и часто говорил, что больница переполнена и умирают повально. Думаю, что голод тут сыграл немалую причину, так как люди питались лебедой, жмыхом и Бог знает, чем еще.
Школу я окончила в 1955 году, 10 классов на русском языке. У нас было много грамотных преподавателей и обучение в школе было поставлено на должный уровень. Поступила я в медицинское училище в городе Намангане и окончила в 1960 году. О моей национальной принадлежности забывать мне не давали никогда, даже главврачи (правда, не все), где приходилось работать.
На местах спецпоселений было желательно забывать все свои традиции, язык, обычаи. Мама могла читать Коран, но скрывала это, так как могла лишиться места работы учительницы. После отмены комендантского режима, когда маму пригласили на дуа (молебен), она взяла Коран, завернутый в платок, прочла из него суры, чем ошеломила многих присутствующих женщин. Вопросы возвращения на Родину обсуждались тайно, говорить об этом было боязно, я относилась к скептикам, считала это невозможным. К счастью, не все оказались таковыми. Не всех сломили и напугали.
После выхода Указа ПВС СССР от 28 апреля 1956 года немного стало легче дышать. Мы могли поехать к родственникам, которые при выселении попали в другие регионы Узбекистана. Лично я поехала в Ташкент, там жили два дяди по отцовской линии. Познакомилась с ними и своими двоюродными братьями, сестрой.
После окончания медицинского училища работала медсестрой в городе Намангане. Затем вышла замуж в городе Самарканд в 1969 году. Имею двоих детей дочь и сына.
В 1989 году вернулась в Крым всей семьей, дочь приехала отдельно со своей семьей, проживаем в городе Симферополе.
Свидетельство о депортации Таира Халилова
Я, Халилов Таир Бекирович, крымский татарин, родился 6 сентября 1940 года в деревне Карабай (ныне Возрождение) Старо-Крымского района Крымской АССР.
18 мая 1944 года двое солдат с автоматами наперевес и сопровождающий их офицер из состава войск НКВД в 4 часа утра ворвались в дом. Офицер коротко зачитал постановление ГКО о выселении и дал на сборы 15 минут. Отец и мать, растерявшись, едва успели нас одеть и обуть. Фактически с собой ничего не успели и не дали взять. Отец захотел прихватить с собой сепаратор, по тогдашним меркам большое богатство, но ему запретили.
Отец был известным специалистом по табаководству и дважды побывал на ВДНХ в Москве, оттуда он и привез этот сепаратор, единственный в селе. Всё село ходило к нам сепарировать свое молоко. Кроме сепаратора в хозяйстве держали дойную корову, теленка, бычка, 5-6 баранов и кур. Но, самое главное, по словам отца, он не успел забрать, спрятанные в тайнике под подоконником, семейные реликвии и ценности: золотые дукаты, украшения и деньги. Конечно, все это богатство бесследно исчезло. Отец еще намеревался выпустить корову из хлева, но получил удар прикладом.
Всех жителей села собрали в сарае, где сушили известный крымский табак «Дюбек», который выращивал отец. Там в окружении вооруженных солдат продержали до обеда. Все думали, что поведут на расстрел. Но откуда-то понаехали американские «студебеккеры», советские «ЗИСы» и полуторки. Всех погрузили на машины и под конвоем привезли на железнодорожную станцию Ислям-Терек (ныне Кировск) и буквально затолкали в товарные, вонючие так называемые «телячьи» вагоны.
Надо ли говорить о том ужасе, шоковом потрясении и воплях, которыми сопровождалось это «важное государственное мероприятие»?
В пути следования эшелона, продолжавшемся почти месяц, как и в местах насильственного поселения, люди умирали от голода, болезней, от невыносимых душевных мук и от несчастных случаев. Например, в нашем вагоне женщина с шестилетней дочкой погибли от того, что ночью на них сверху свалились плохо закрепленные доски от нар с лежащими на них людьми. А на какой-то станции двое голодных подростков на привокзальном рынке стащили не то пару пирожков, не то пару булок, их схватили и забили насмерть.
В дороге никому никакой медицинской помощи не было оказано. Нужду справляли в ведре, огороженном в углу вагона. Можно себе представить антисанитарию, царившую в вагоне, битком набитом стариками, женщинами и детьми.
Людей в течение месяца в страшных антисанитарных условиях морили голодом (на всем протяжении пути 2-3 раза давали «уху» из протухшей рыбы) и целенаправленно держали в ограниченном пространстве. Фактически в тюрьмах на колесах, до полного истощения, а потом грязных, больных и завшивевших обрекали на верную голодную и мученическую смерть уже в местах спецпоселения. Они заранее до мелочей продумали как незаметно ликвидировать целый народ, чтобы отнять его землю. Нет, они не умерщвляли нас в газовых камерах, но придумали более изощренный способ уничтожения: скотские вагоны и спецпоселения, где убивали медленно, но наверняка.
Нашу семью поселили в Костромской области Макарьевском районе в лесной глухомани, куда когда-то Иван Сусанин завел поляков. В прямом и переносном смысле. Поселили в почерневших и кишащих клопами и тараканами деревянных бараках, в которых до нас жили зеки. Но заключенных как-никак кормили, а нас нет. Работоспособных юношей и девушек, скорее подростков, погнали на лесоповал, потому что мужчины воевали на фронтах. А молодежь, устраивая на нее облавы как на зверей, вылавливая и также загнав в товарняки, увезли в рабство в свой фатерланд немецкие оккупанты.
Свирепствовал тиф. Истощенные от голода и болезней, от лютых морозов, снедаемые тоской по Родине, брошенные на произвол судьбы и властей, люди умирали семьями. Старшая сестра Абдишева (Халилова) Зейнеп, ее муж Абдишев Сеитумер и их трехлетний сын Абсеттар умерли от туберкулеза. Через год от тифа умерла и наша мать. Ее дети тоже переболели тифом, но каким-то чудом выжили. Отец в отчаянии «сбежал» в Узбекистан в поисках выхода, там его поймали и за «побег», за нарушение комендантского режима дали 20 лет лагерей.
Разумеется, я тогда был маленьким, и не всё запомнилось, кроме некоторых эпизодов, врезавшихся в детскую память. Все подробности депортации и ужасы тех лет рассказываю со слов ныне покойной сестры, которая помнила досконально все перипетии высылки.
Оставшись без родителей, мы были обречены, но нас, как это не звучит парадоксально, спасло то же «милосердное» советское государство: нас определили в детский дом и сохранили нам жизнь. Я вырос в детском доме уже в Узбекистане. Каким надо быть иезуитом, чтобы, лишив Родины, убив родителей, уцелевших детей взять под свою опеку! Что может быть гнуснее этого! В детском доме каждый вечер на линейке мы дружно пели: «3а детство счастливое наше спасибо, родная страна».
Окончил среднюю школу на русском языке. Отслужил в армии и поступил в Ташкентский с/х институт. В 1969 году, окончив институт и отработав два года в садвинсовхозе «Ахангаран-2» Ташкентской области, с дипломом на руках по специальности учёный агроном плодоовощевод-виноградарь, в 1971 году приехал в Крым. В Симферополе в садвинтресте встретили чуть ли не с распростёртыми объятиями. Видимо, сначала приняли за узбека или азербайджанца. Но у взявшего в руки мой «волчий» паспорт начальника отдела кадров глаза полезли на лоб.
- Вы, оказывается, крымский татарин... - вырвалось у него.
- Ну и что, что я крымский татарин? - отреагировал я. - Я же не говорю, что Вы - еврей.
- Поговори у меня, - нахмурил он брови и позвонил в милицию.
Начальник милиции без всяких обиняков спросил:
- Зачем приехал в Крым?
- Я здесь родился. Я агроном, приехал сады разводить, - ответил я.
- Я тебе покажу, как сады разводить! Сутки даю, чтобы покинул Крым, - пригрозил он.
Потом ещё были попытки вернуться на Родину, и всякий раз мне показывали от ворот поворот лишь потому, что я крымский татарин.
Больше свидетельств смотри в источнике
Заглавное фото: личный архив Джафера Эмиралиева.
Источник: сайт «Крым и крымские татары».