Клюев. Учитель Есенина
Сегодня, 10 октября, исполняется 140 лет со дня рождения русского поэта Николая Алексеевича Клюева.
Любить Клюева - мне, по крайней мере - сложно. Он почти весь для меня поперечный.
При том, что огромный его дар, как правило, ощутим и слышен.
Но одновременно слишком много в случае Клюева замешано на лукавстве, на огромной, не всегда понятной мне, игре, на своеобразном самоупоении и том самоуничижении, что паче гордости.
Но когда ему было по-настоящему радостно или больно - случались грозди шедевров.
Это, минимум, четыре кратких периода.
Обретение собственного голоса и то время, когда Блок видел в нём пророка из народа. Клюев верил тогда, что реально перевернет Россию, историю, бытие.
Это первый период.
Второй - дружба с Есениным, влюбленность (временами нездоровая) в него. И страшная обида, что Есенин ушел от него (и вообще из крестьянского направления) - к имажинистам.
Третий период - огромная очарованность революцией и Лениным. Ленина он видел как вселенского пророка, рожденного русской хтонью, русской глубью, русской дебрью.
И финальный период - жуткая мука о коллективизации и гибели той деревни, что была (весьма) своеобразно любима Клюевым.
Характерно, что до начала 30-х Клюев был вполне себе весомым и официальным советским поэтом, и его много писали видные советские мастера живописи.
Например, вот три портрета Анатолия Яр-Кравченко 1929-1932 гг.
Но как ни относись к Николаю Клюеву, как минимум, две вещи неоспоримы.
Он - уникум. Другого такого поэта у нас нет. Он в каком-то благом смысле колдун русского слова, он глубоко копал.
И он оказал на Есенина определяющее влияние. Он и Блок.
Без Клюева Есенина бы не было.
И, значит, он подарил нам гения.
И только поэтому уже заслуживает памятника.
***
Просинь - море, туча - кит,
А туман - лодейный парус.
За окнищем моросит
Не то сырь, не то стеклярус.
Двор - совиное крыло,
Весь в глазастом узорочьи.
Судомойня - не село,
Брань - не щёкоты сорочьи.
В городище, как во сне,
Люди - тля, а избы - горы.
Примерещилися мне
Беломорские просторы.
Гомон чаек, плеск весла,
Вольный промысел ловецкий:
На потух заря пошла,
Чуден остров Соловецкий.
Водяник прядёт кудель,
Что волна, то пасмо пряжи…
На извозчичью артель
Я готовлю харч говяжий.
Повернёт небесный кит
Хвост к теплу и водополью…
Я, как невод, что лежит
На мели, изьеден солью.
Не придёт за ним помор -
Пододонный полонянник…
Правят сумерки дозор,
Как ночлег бездомный странник.
***
Я надену черную рубаху
И вослед за мутным фонарем
По камням двора пройду на плаху
С молчаливо-ласковым лицом.
Вспомню маму, крашеную прялку,
Синий вечер, дрёму паутин,
За окном ночующую галку,
На окне любимый бальзамин,
Луговин поёмные просторы,
Тишину обкошенной межи,
Облаков жемчужные узоры
И девичью песенку во ржи:
Узкая полосынька
Клинышком сошлась -
Не вовремя косынька
На две расплелась!
Развилась по спинушке,
Как льняная плеть,-
Нe тебе, детинушке,
Девушкой владеть!
Деревца вилавого
С маху не срубить -
Парня разудалого
Силой не любить!
Белая березонька
Клонится к дождю…
Не кукуй, загозынька,
Про судьбу мою!..
Но прервут куранты крепостные
Песню-думу боем роковым…
Бред души! То заводи речные
С тростником поют береговым.
Сердца сон, кромешный, как могила!
Опустил свой парус рыбарь-день.
И слезятся жалостно и хило
Огоньки прибрежных деревень.
***
В избе гармоника: «Накинув плащ с гитарой…»
А ставень дедовский провидяще грустит:
Где Сирии - красный гость, Вольга с Мемелфой старой,
Божниц рублевский сон, и бархат ал и рыт?
«Откуля, доброхот?» - «С Владимира-Залесска…»
- «Сгорим, о братия, телес не посрамим!..»
Махорочная гарь, из ситца занавеска,
И оспа полуслов: «Валета скозырим».
Под матицей резной (искусством позабытым)
Валеты с дамами танцуют «вальц-плезир»,
А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым,
Щипля сусальный пух и сетуя на мир.
Кропилом дождевым смывается со ставней
Узорчатая быль про ярого Вольгу,
Лишь изредка в зрачках у вольницы недавней
Пропляшет царь морской и сгинет на бегу.
***
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в «Поморских ответах».
Мужицкая ныне земля,
И церковь - не наймит казенный,
Народный испод шевеля,
Несется глагол краснозвонный.
Нам красная молвь по уму:
В ней пламя, цветенье сафьяна, -
То Черной Неволи басму
Попрала стопа Иоанна.
Борис, златоордный мурза,
Трезвонит Иваном Великим,
А Лениным - вихрь и гроза
Причислены к ангельским ликам.
Есть в Смольном потемки трущоб
И привкус хвои с костяникой,
Там нищий колодовый гроб
С останками Руси великой.
«Куда схоронить мертвеца», -
Толкует удалых ватага.
Поземкой пылит с Коневца,
И плещется взморье-баклага.
Спросить бы у тучки, у звезд,
У зорь, что румянят ракиты…
Зловещ и пустынен погост,
Где царские бармы зарыты.
Их ворон-судьба стережет
В глухих преисподних могилах…
О чем же тоскует народ
В напевах татарско-унылых?
Любить Клюева - мне, по крайней мере - сложно. Он почти весь для меня поперечный.
При том, что огромный его дар, как правило, ощутим и слышен.
Но одновременно слишком много в случае Клюева замешано на лукавстве, на огромной, не всегда понятной мне, игре, на своеобразном самоупоении и том самоуничижении, что паче гордости.
Но когда ему было по-настоящему радостно или больно - случались грозди шедевров.
Это, минимум, четыре кратких периода.
Обретение собственного голоса и то время, когда Блок видел в нём пророка из народа. Клюев верил тогда, что реально перевернет Россию, историю, бытие.
Это первый период.
Второй - дружба с Есениным, влюбленность (временами нездоровая) в него. И страшная обида, что Есенин ушел от него (и вообще из крестьянского направления) - к имажинистам.
Третий период - огромная очарованность революцией и Лениным. Ленина он видел как вселенского пророка, рожденного русской хтонью, русской глубью, русской дебрью.
И финальный период - жуткая мука о коллективизации и гибели той деревни, что была (весьма) своеобразно любима Клюевым.
Характерно, что до начала 30-х Клюев был вполне себе весомым и официальным советским поэтом, и его много писали видные советские мастера живописи.
Например, вот три портрета Анатолия Яр-Кравченко 1929-1932 гг.
Но как ни относись к Николаю Клюеву, как минимум, две вещи неоспоримы.
Он - уникум. Другого такого поэта у нас нет. Он в каком-то благом смысле колдун русского слова, он глубоко копал.
И он оказал на Есенина определяющее влияние. Он и Блок.
Без Клюева Есенина бы не было.
И, значит, он подарил нам гения.
И только поэтому уже заслуживает памятника.
***
Просинь - море, туча - кит,
А туман - лодейный парус.
За окнищем моросит
Не то сырь, не то стеклярус.
Двор - совиное крыло,
Весь в глазастом узорочьи.
Судомойня - не село,
Брань - не щёкоты сорочьи.
В городище, как во сне,
Люди - тля, а избы - горы.
Примерещилися мне
Беломорские просторы.
Гомон чаек, плеск весла,
Вольный промысел ловецкий:
На потух заря пошла,
Чуден остров Соловецкий.
Водяник прядёт кудель,
Что волна, то пасмо пряжи…
На извозчичью артель
Я готовлю харч говяжий.
Повернёт небесный кит
Хвост к теплу и водополью…
Я, как невод, что лежит
На мели, изьеден солью.
Не придёт за ним помор -
Пододонный полонянник…
Правят сумерки дозор,
Как ночлег бездомный странник.
***
Я надену черную рубаху
И вослед за мутным фонарем
По камням двора пройду на плаху
С молчаливо-ласковым лицом.
Вспомню маму, крашеную прялку,
Синий вечер, дрёму паутин,
За окном ночующую галку,
На окне любимый бальзамин,
Луговин поёмные просторы,
Тишину обкошенной межи,
Облаков жемчужные узоры
И девичью песенку во ржи:
Узкая полосынька
Клинышком сошлась -
Не вовремя косынька
На две расплелась!
Развилась по спинушке,
Как льняная плеть,-
Нe тебе, детинушке,
Девушкой владеть!
Деревца вилавого
С маху не срубить -
Парня разудалого
Силой не любить!
Белая березонька
Клонится к дождю…
Не кукуй, загозынька,
Про судьбу мою!..
Но прервут куранты крепостные
Песню-думу боем роковым…
Бред души! То заводи речные
С тростником поют береговым.
Сердца сон, кромешный, как могила!
Опустил свой парус рыбарь-день.
И слезятся жалостно и хило
Огоньки прибрежных деревень.
***
В избе гармоника: «Накинув плащ с гитарой…»
А ставень дедовский провидяще грустит:
Где Сирии - красный гость, Вольга с Мемелфой старой,
Божниц рублевский сон, и бархат ал и рыт?
«Откуля, доброхот?» - «С Владимира-Залесска…»
- «Сгорим, о братия, телес не посрамим!..»
Махорочная гарь, из ситца занавеска,
И оспа полуслов: «Валета скозырим».
Под матицей резной (искусством позабытым)
Валеты с дамами танцуют «вальц-плезир»,
А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым,
Щипля сусальный пух и сетуя на мир.
Кропилом дождевым смывается со ставней
Узорчатая быль про ярого Вольгу,
Лишь изредка в зрачках у вольницы недавней
Пропляшет царь морской и сгинет на бегу.
***
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в «Поморских ответах».
Мужицкая ныне земля,
И церковь - не наймит казенный,
Народный испод шевеля,
Несется глагол краснозвонный.
Нам красная молвь по уму:
В ней пламя, цветенье сафьяна, -
То Черной Неволи басму
Попрала стопа Иоанна.
Борис, златоордный мурза,
Трезвонит Иваном Великим,
А Лениным - вихрь и гроза
Причислены к ангельским ликам.
Есть в Смольном потемки трущоб
И привкус хвои с костяникой,
Там нищий колодовый гроб
С останками Руси великой.
«Куда схоронить мертвеца», -
Толкует удалых ватага.
Поземкой пылит с Коневца,
И плещется взморье-баклага.
Спросить бы у тучки, у звезд,
У зорь, что румянят ракиты…
Зловещ и пустынен погост,
Где царские бармы зарыты.
Их ворон-судьба стережет
В глухих преисподних могилах…
О чем же тоскует народ
В напевах татарско-унылых?