РУССКАЯ СОВЕСТЬ В ГОСТЯХ У РУССКОГО ГЕНИЯ
Сегодня день смерти Василия Шукшина.
В связи с этим - фрагмент главы в книге «Шолохов. Незаконный», посвящённой взаимоотношениям Шолохова и Шукшина.
Ещё в 1974 году, в преддверии тридцатилетия дня Победы, в ЦК задумали создать масштабное кинополотно о Великой Отечественной: чтоб и послевоенному поколению показать, как было, и фронтовиков почтить, и миру напомнить.
Выбор режиссёра был очевиден - получивший за экранизацию «Войны и мира» премию «Оскар» всемирно прославленный Сергей Бондарчук.
У министерства обороны возникла идея экранизировать подобающие дате маршальские мемуары, но для Бондарчука не менее очевиден был выбор и литературной основы: «Они сражались за родину».
В ЦК спорить не стали: Бондарчук и Шолохов - что лучшего желать в такой юбилей.
Съёмки начались в конце мая.
10 июня 1974 года Бондарчук привёз в станицу Вёшенскую целую делегацию: помимо партийного сопровождающего, директора и оператора картины, с ним нагрянули актёры Иван Лапиков, Юрий Никулин, Вячеслав Тихонов, Георгий Бурков и Василий Шукшин.
Все они уже были, причём без проб, утверждены на роли и успели отыграть в нескольких эпизодах.
Актёры ждали от Шолохова доброго напутствия.
Но был один человек, который хотел большего: Шукшин.
Прозу Шукшина Шолохов читал, и к нему присматривался.
Шукшину шёл 45-й год.
Шолохову в те летние дни, когда происходили события, описанные в романе «Они сражались за родину», было 37.
Но странным образом получилось так, что Шолохов превосходил Шукшина по возрасту не только сейчас, в свои без малого 70, но даже в те 37 - ведь к тому времени он был автором «Тихого Дона» и ещё двух томов высочайшего уровня прозы.
Шушкин всё острей мучился неразборчивой гонкой своей жизни, и вглядывался теперь в Шолохова, словно пытаясь понять: как он успел ещё тогда, к середине войны, не достигнув порога сорока, сделать то, что Шукшин, надрываясь, всё не мог успеть: сказать непререкаемое слово без скидок на что бы то ни было.
Шукшин ехал к Шолохову напряжённо, волнительно, с несколькими огромными вопросами.
При этом надо понимать, кто такой был Шукшин к 1974 году. Народный любимец всея Руси, обладавший беспримерной, не меньше, чем у Высоцкого, популярностью и узнаваемостью: снявшийся в 25 фильмах, сам, как режиссёр, снявший пять полноценных картин, он был автором «Калины красной», вышедшей в прошлом, 1973-м году. Фильм стал абсолютным лидером проката: его посмотрели свыше 60 млн человек. Как автора нескольких книг прозы, Шукшина самого экранизировали - был уже фильм «Конец Любавиных» по его роману «Любавины», написанным под безусловным влиянием шолоховских романов, как, впрочем, по факту, весь жанр советского эпоса - от «Вечного зова» Анатолия Иванова и цикла «Пряслины» Фёдора Абрамова до романа «Кануны» Василия Белова и трилогии «Судьба», «Имя твоё», «Отречение» Петра Проскурина. Имя Шукшина прочно стояло в ряду ведущих «почвенников». Главным делом своей жизни он видел экранизацию второго своего романа - «Я пришёл дать вам волю», посвящённого Степану Разину.
Георгий Бурков вспоминал, что Шукшин «…надеялся на отдельную встречу, готовился к ней… Он как бы хотел что-то вроде благословения, чтобы Шолохов какое-то слово заветное ему сказал с глазу на глаз…»
О чём он хотел сказать, спросить? Едва ли Шукшин сам знал до конца.
О надорвавшемся в катастрофах столетия русском народе.
Он уже готовился к съёмкам своего Разина, и, конечно же, хотел говорить о нём: правдолюбце, который взыскует лучшей доли для всех, а в ответ его ломает государство, клянёт казённая церковь - но народ при этом своего героя помнит, и поёт о нём песни из столетия в столетие.
Шукшин, конечно же, болел темой донского казачества, которое, выросший в Сибири, знал плохо, додумывал по ходу написания романа, интуитивно угадывая суть происходящего и путаясь в этнографии.
Казаки у Шукшина изъяснялись «сибирским» языком, ходили по какой-то особой земле, где едва угадывалась донская степь - но для тех задач, что он себе ставил, это, быть может, и не имело определяющего значения.
Он, рискуя быть обвинённым в богохульстве, видел своего Разина подобием Христа, который осмысленно шёл на Голгофу.
И сходство, и различия шукшинского Разина и шолоховского Мелехова - очевидны. Оба героя настояны на одном: бесстрашном, неистовом поиске правды. Но Мелехов - сомневается, а шукшинский Разин с какого-то дня - уже нет, оттого, что, позвавший за собою людей, уже не имеет на это права. Оба мучаются на своих путях, греша и оступаясь, и страшная рана у обоих разрастается ровно посредине души.
Помимо этого, роднило Шукшина и Шолохова природное знание русской смеховой культуры, пересмешничество, порой весьма жёсткое.
Бондарчук очень точно выбрал Шукшина на роль Лопахина, видя в его характере затаённое скоморошество, которое могло перейти то в припадок бешенства, то в приступ невыносимой жалости ко всему сущему.
Будучи сибиряком по роду, Шукшин был по южному резок, вспыльчив. Его гибельный загул был в чём-то «казачьим», безоглядным: как лихое мелеховское пьянство посреди войны.
Едва ли Шукшин хотел услышать конкретные ответы. Но точно ждал отклика на то, что у него болело.
Однако не мог же он этой болью делиться при всех!
В присутствии съёмочной группы нельзя было затеять разговор о Разине: товарищи решат, что Вася тянет одеяло на себя, да и Бондарчуку может не понравиться - за другим же приехали. При том, что сам Бондарчук, оставив актёров в гостинице, с утра ушёл к Шолохову, и проговорил с ним несколько часов.
Бурков прав: Шукшин сильно надеялся, что Шолохов уделит ему отдельное время.
В жаркий донской полдень Михаил Александрович и Мария Петровна встретили артистов во дворе, разглядывая их, словно Тарас Бульба с женою вернувшихся с учёбы Остапа и Андрия.
Перешли за стол: закусить, чем бог послал, без особых излишеств, но по рюмочке предложили.
Мария Петровна вспоминала про Шукшина: «Он ничего не ел, не пил. Всё смотрел на Михаила Александровича…»
Василия Макаровича не унизили вопросом, отчего он не выпивает и не имеет аппетита: Шолохов сам шепнул жене, что у него язва желудка и подносить ему не надо.
Шукшин расслышал. Его это по-хорошему удивило.
Удивляться тут, впрочем, было нечему: Шолохова наверняка заранее предупредил Бондарчук, боявшийся, что Шукшин сорвётся и запьёт. Тем не менее, Шукшин был тронут - о здоровье всех остальных гостей Шолохов заботы не выказывал.
Внешне всё было и шумно, и доброжелательно, и весело.
Но Шукшин упрямо ждал, что когда ознакомительная часть, а затем и развлекательная закончатся, тогда, может, найдётся минутка для него - и его отведут для беседы. Он же имел на это право, разве нет? Он же не просто артист был, хоть и почти самый молодой, на войну не поспевший - рядом с воевавшими Бондарчуком, Лапиковым, Никулиным. Зато он был свой брат литератор, знавший вес русского слова.
Компания, посидев во дворе, спустилась к Дону. Там погуляли. Вернулись обратно.
Несколько сохранившихся фотографий того дня показывают, как внимательно, почти ласково смотрит Шолохов на Шукшина. Как собранно, с затаённым ожиданием вглядывается Шукшин в шолоховские глаза, в его облик.
Всё, что нужно было сказать о предстоящей артистам и съёмочной команде работе, Шолохов сказал: коротко и предельно весомо, как умел он один.
- Как снимать? - спросили.
- Не отступайте от правды. - ответил.
- Можно взять это на вооружение? - сразу, привычной своей скороговоркой, спросил Шукшин. Для него слово «правда» имело значение абсолютное.
- Показывайте всё, как было… - спокойно повторил Шолохов.
- «Всё, как было?» - с нажимом переспросил Шукшин.
Шолохов понимал все эти акценты, конечно.
- Всё… - повторил, и удивительно точно пояснил, - Победа-то наша.
Ближе к вечеру началось большое застолье.
Понимая, что отдельной беседы может и не случиться, Шукшин взял тост.
Разговор, - после актёрских баек Никулина и дружного хохота собравшихся, - завёл неожиданный и жёсткий:
- Мы с вами распустили нацию. - сказал. - Теперь предстоит тяжёлый труд - собрать её заново. - веские слова свои произносил, глядя в стол, чтоб не сбиться, - Собрать нацию гораздо сложнее, чем распустить…
Стесняясь и чуть путаясь, говорил про то, что русский мужик вымирает, что его надо сберечь, что всё держится на нём.
Когда Шукшин закончил, воцарилось молчание на грани нехорошего удивленья: что ж ты, Вася, затеял такую тему посреди праздника.
Но Шолохов всё понял, паузу сбил, сам поднял рюмку и улыбаясь, негромко произнёс:
- За Васю Шукшина, собирателя земли русской.
Все вздохнули с облегчением, задвигали стульями, заговорили, уходя от поднятой темы подальше.
Шукшин тяжело сел. По-прежнему смотрел на скатерть. Рюмку, не пригубив, поставил. Рядом остывала всё так же полная, нетронутая тарелка с вёшенскими яствами.
Шолохов подошёл к нему, видя, что гость нуждается в успокоении. Мягко пошутил:
- Ну, Вася, приеду в Москву, я у тебя и чаю не выпью.
Шукшин поднял глаза, улыбнулся: всё-таки выделил его Шолохов. Всё-таки знает он, что нужен разговор, раз про приезд в гости заговорил. Пусть даже и не приедет никогда - но ведь пообещал же.
Мог бы, надеялся Шукшин, хотя б в эту минуту отозвать его в сторонку договорить.
Но нет, и тут не стал.
Василий Макарович утешился, разговорившись за перекуром с Михаилом Михайловичем - старшим сыном. Они сразу нашли общий язык, даже о встрече договорились: посмотреть места для будущего фильма про Разина.
Так и вечер настал.
Пришла пора прощаться.
Бурков вспоминал, что первые часы по возвращении в гостиницу Шукшин был раздражён, обижен, обескуражен.
Он не мог признаться, что сердился на шолоховское невнимание, и потому, в шукшинской самоедской манере ругал сам себя: что заранее сказал Буркову о желании поговорить с Шолоховым, а Бурков видел, что так и не поговорили, и стал свидетелем шукшинской, что ли, слабости. И за этот, посреди веселия, тост - тоже очень злился на себя.
Бог весть, какие мысли могли тогда в надсадной душе шукшинской пронестись.
Вскоре он в интервью газете «Правда» признается, что к Шолохову отношение у него было уже не такое как в юности, когда впервые читал его - и был, конечно же, потрясён.
Московская среда выправила, лукаво подкорректировала все эти чувства. В московской либеральной среде любить Шолохова давно стало дурным тоном.
Шукшин ведь, заявившись в Москву, начинал публиковаться в «Октябре» у Всеволода Кочетова - со всеми вытекающими: Кочетов взял самородка в оборот, выбил ему квартиру, втайне надеясь, что станет Вася ещё одним бойцом на образующемся фронте внутренней борьбы. Но Вася, поглядев по сторонам, решил в эти игры не играть, и ушёл в либеральный «Новый мир» А потом не без умелости держался посерёдке - меж либеральной и русской партиями, резонно для себя решив: работа важней ваших схваток.
Однако уши не заткнёшь, вода камень точит, и на донышке души сидело это, не раз слышанное: исписавшийся старик этот Шолохов, диссидентов травил, пражскую весну давил - может, и были у него заслуги, да сплыли давно.
Конечно, в интервью корреспонденту «Правды» Шукшин поведать об этом во всех подробностях не мог, но и по сказанному им всё ясно: «До этого у меня было представление о Шолохове только по рассказам разных людей - актеров и писателей, по разговорам в клубах, компаниях, в гостях. А это упрощало его, или, вернее сказать, создало у меня неточное представление о нем…»
В «клубах»! В «гостях»!
Чуть более внятно Шукшин пояснил в другом уже разговоре на ту же тему: «Я немножечко от знакомства с писателями более низкого ранга, так скажем, представление о писателе наладил несколько суетливое… Упрощение шло из устной информации, которая получалась с разных сторон».
Стоит задуматься: эта ситуация сложилась уже после получения Шолоховым Нобелевской премии. После выхода дюжины получивших всенародное признание, экранизаций, последняя из них - «В лазоревой степи», - вышла в 1971 году. Сложилась тогда, когда в библиотеках Шолохов по-прежнему оставался самым востребованным писателем страны. Когда безоглядная народную любовь к нему была очевидна и полноводна.
И, несмотря на всё это, Шолохов уже был десакрализирован новыми властителями дум. Они сумели посеять зёрна сомнения даже в Шукшине! Даже Белов признавался, что перестал на какое-то время Шолохову верить.
Надолго переживший и Шукшина, и Шолохова, Белов, нисколько не скрываясь, сообщит о своих настроениях тех лет в книге «Тяжести креста»: «Нельзя забывать, что евреи с помощью демагогии энергично и постоянно внушали нам ложные представления о Шолохове. Ядовитая мысль о плагиате, запущенная определенными силами и поддержанная Солженицыным, посещала иногда и мою грешную голову… Я был в легкой оппозиции к современному классику…»
А они ведь честнейшими из честнейших были - Василий Макарович и Василий Иванович. Русские люди, осознающие подоплёку всей этой для народных масс почти незримой борьбы.
Пишут порой, что Шукшин не мог знать про версию о плагиате: западная пресса была для него недоступна, а в советской про то не писали.
Да всё он знал. В «клубах» и в «гостях» ему рассказали давно. Вася Белов, друг закадычный - и тот мог поделиться.
Ещё в 1967 году виднейший «шестидесятник» Андрей Вознесенский сочинил четверостишие: «Сверхклассик и собрат, / Стыдитесь, дорогой. / Чужой роман - содрал / - Не мог содрать второй».
Сам Вознесенский уверял, что это про Василия Ажаева написано, но, как водится, все перемигивались: мы-то знаем кому на самом деле посвящено сие.
Железный занавес только называется так страшно, на самом же деле советские литературные звёзды не вылезали из заграниц - а там первым делом шли в книжные эмигрантские лавки. Изданную с подачи Солженицына брошюру все, кто желал, уже прочли.
Содержание её в пересказах распространялось на бешеных скоростях.
И сейчас, с Шолоховым день проведя, Шукшин остался со своими мыслями один на один.
Он пересобрал минуту за минутой всё, что видел и слышал в станице Вёшенской.
И он преодолел обиду.
И вдруг, неожиданно для себя самого, понял, что такое Шолохов, и что такое он сам на фоне Шолохову.
Шукшин словно бы явился к отшельнику за советом, но поделившись мукой - в ответ получил, казалось, совсем малые, почти случайные слова.
Однако, когда схлынула первая стыдная волна разочарования - вдруг пришло понимание: ведь всё же ясно.
Всё ясно, как никогда за всю прежнюю жизнь не было.
Ничего не сказав, Шолохов сказал Шукшину всё.
***
Встреча с Шолоховым потрясла Шукшина.
Он, маловер, подумал, что уехал оттуда пустым - а оказалось: преисполненным.
Ничего подобного с ним раньше не случалось.
Он всем дорогим людям успел про это рассказать. Видно было, что у него жарко кипит в сердце, что он желает этим озарением поделиться!
Юрию Никулину сказал, хотя, вроде, тот и сам всё видел: «Интересный он дядька. Ой какой интересный! Ты не представляешь, сколько мне дала встреча с ним. Я ведь всю жизнь по-новому переосмыслил. У нас много суеты и пустоты. Суетимся мы, суетимся… а Шолохов - это серьёзно. Это на всю жизнь».
Земляк, Алексей Ванин, вспоминал: «…вдруг Василия Макаровича как прорвало:
- Знаешь, Леша, впервые я встретился с настоящим писателем. И каким писателем! Вон сколько ему лет, а он, как орёл степной, сильный, величавый! И «Поднятая целина» и «Тихий Дон» - какой это всё монолит! И будто приросли к нему, плоть от плоти его. Вот закончу работу здесь, сниму своего «Степана», и надо писать что-то большое, настоящее».
В интервью «Правде» сказал: «Шолохов перевернул меня. Он мне внушил не словами, а присутствием своим в Вёшенской и в литературе, что нельзя торопиться, гоняться за рекордами в искусстве, что нужно искать тишину и спокойствие, где можно глубоко осмыслить судьбу народа… Шолохов открылся мне в его реальном земном свете, в объективном, естественном, правдивом свете труженика в литературе».
Ещё сказал, горько признаваясь в самом больном для него: «Кино - искусство скоротечное, а литература - вечное искусство. Надо выбирать. Для меня это проблема. Режиссер или писатель? За эту прежнюю неопределенность свою придётся расплачиваться. И не знаю ещё - чем…»
И далее: «Кино - соблазнительное занятие. Но проходят годы, и новая техника сметает всё с белых экранов. А шолоховская проза твёрдо стоит, тут ничего не скажешь. Стоит и живёт, и кино вертится вокруг неё. Сколько экранизаций произведений Шолохова, Боже мой! А Шолохов - один…»
И ещё: «Ежедневная суета поймать и отразить в творчестве все второстепенное опутала меня… Он предстал передо мной реальным, земным светом правды…»
Земным светом правды!
Шолохов за несколько часов обесценил всё то, что годами нашёптывали Шукшину в московских гостиных, в редакциях, в ночных купе за разговорами. Все эти россказни, бородатые версии, пражские слёзы, враньё, ухмылки - всё полетело к чертям.
Шукшин сам глаза имел, сам был духовидец. Он понял даже больше, чем хотел: «…я растрачиваю своё время, а жизнь проходит мимо… Нет, не буду больше его растрачивать! Это решение я принял, уходя от Шолохова, и не думаю от него отказываться… Именно после встречи с Шолоховым, в его доме, я сам твёрдо решил: вернусь в Сростки!»
Сростки - то место в Сибири, где Шукшин родился.
«Шолохов - весомое подтверждение того, что писатель не должен, не может избегать дней и атмосферы своего детства», - так подбил итог.
Василий Белов вспоминал: «…встреча с Шолоховым просто доконала его: “Вот в ком истина! Спокоен, велик! Знает, как надо жить. Не обращает внимания ни на какие собачьи тявканья…” Он вернулся с Дона совсем с другим настроением…»
Шукшин решил так: закончу съёмки в фильме «Они сражались за родину», потом - Разин, потом ещё раз к Шолохову заеду, он позвал, а потом - в Сростки, и всё. Писать.
Шукшину оставалось жить без малого четыре месяца.
ВСЯ КНИГА ЗДЕСЬ:
https://ozon.ru/t/4Xz7GY