«РАБОТАТЬ НА ПЕСНЮ»
КСТАТИ, ПРО ОКУДЖАВУ
Спор по поводу Высоцкого продолжать не буду, хотя там есть о чём поговорить. Зато смысла, в целом, никакого. Людей, уверенных в том, что Высоцкий «гений» ни в чём никогда не переубедишь, да и зачем? Высоцкий, как верно подметил один из комментаторов, великий артист - и песни его: песни великого артиста, вживающегося в ту или иную роль. Насколько получается вжиться.
Ну и Бог с ним.
Но о самом феномене бардовской песни поговорить всё-таки стоит. Дело в том, что само исполнение стихов под гитару существенно снижает критичность восприятия текста: людей цепляет сама по себе интонация, напор, страсть, очарование исполнителя. Это сыграло дурную шутку, скажем, с Александром Дольским - бардом, которого я любил едва ли не больше всех его коллег, - и который всерьёз считал себя большим поэтом: слушают же его миллионы - значит, он поэт?
Но Дольский именно что бард, а не поэт, и оставленные без музыкального сопровождения стихи его оставляют тоскливое ощущение.
Собственно, всё это было ещё понятно в случае с Вертинским - но так Вертинский себя за поэта и не считал: он был современником Блока и Гумилёва, и понимал с чем имеет дело, какие тут ставки.
Но дальше эта, что ли, строгость по отношению к себе - она начала сходить на нет.
И замечательный поэт Станислав Куняев однажды блистательно это продемонстрировал, разобрав книгу стихов Окуджавы. Окуджава тогда был настоящей звездой; да и остаётся.
Естественно, Куняеву ответили, что он просто завидует славе Окуджавы; ну а что ещё можно сказать в ответ, когда сказать нечего?
И тем не менее: прочитайте этот текст. Возможно, он заставит вас задуматься.
Итак, цитата. Станислав Юрьевич Куняев: «Инерция аккомпанемента» (очень важное и точное название).
«...несмотря на широкую популярность Окуджавы-шансонье, о характере его поэзии в критике не было ни одного серьёзного и толкового разговора. Видимо, материал не давал к тому оснований.
Давайте внимательно прочтём одно из наиболее “нагруженных смыслом” стихотворений сборника и посмотрим, что теряет и что приобретает поэт, отказавшись от помощи голоса и гитары.
Стихотворение “Встреча” (кстати, оно не похоже на песенный текст) написано на тему, традиционную для русской поэзии, - о бессмертье гения, о жалкой судьбе завистника убийцы:
Насмешливый, тщедушный и неловкий,
Единственный на этот шар земной,
На Усачёвке, возле остановки,
Вдруг Лермонтов возник передо мной.
Итак, они встретились. На Усачёвке (выполняющей роль Сивцева Вражка?). Далее идёт смесь маскарада, амикошонства и мелодекламации. Лермонтов декламирует:
Мартынов - что... -
Он мне сказал с улыбкой. -
Он невиновен. Я его простил.
Диалог Лермонтова и Окуджавы продолжается на равных. И тот и другой - поэты, оба понимают друг друга; правда, Лермонтов - поскольку он гений - относится к Окуджаве с лёгким оттенком фамильярности, но достаточно дружеской, чтобы обижаться на него:
Царь и холоп - две крайности, мой милый.
или:
Мой дорогой,
Пока с тобой мы живы,
Всё будет хорошо
У нас с тобой...
И нам с тобой нельзя не рисковать.
И ты не верь, не верь в моё убийство.
Приятно, конечно, вести такой разговор, страдать вместе с гением, общаться с ним, но зачем вкладывать ему в уста монологи - даже не Грушницкого, а Евтушенко:
Что пистолет?.. Страшна рука дрожащая,
Тот пистолет растерянно держащая,
Особенно тогда она страшна,
Когда сто раз пред тем была нежна...
(Что значит это непонятное “рука... что сто раз пред тем была нежна”?)
Нелегко удержаться от соблазна стать в героическую, в благородную, в трагическую позу. Но таков закон поэтической правды, что позёрскому чувству никогда не хватает убедительности. От лермонтовского пророчества о своей смерти в стихотворении “Сон” веет реализмом и пророческим холодом. И не только потому, что поэт смертью подтвердил своё предсказание, а потому, что он подтверждал его всем творчеством, всем образом жизни.
Я говорю о том, что когда Окуджава хочет сказать нечто очень важное, он почти всегда становится в трагическую позу: “Вот и самые свежие раны неустанно, как вулканы, дымятся во мне...” (Как приятно ощущать себя борцом, изнемогающим от ран.) “И лучше пусть меня судят матросы от берегов вдали, чем презирающие море обитатели твёрдой земли” (как приятно противопоставить себя жалким сухопутным обывателям.) “Прощаю побелевшими губами” (как приятно быть великодушным, при этом страдать и при этом успеть посмотреть в зеркало на свои побелевшие от страдания губы).
Что делать! Я ничего не придумал - это всё написано Окуджавой. Может быть, моя ошибка в другом: я слишком много требую от поэта?
Есть в языке слова, которые сопротивляются своей значительностью легкомысленному обращению с ними. Одно из таких слов - “умирать”. Всуе его не употребляют, не принято, ибо оно имеет прямое отношение к судьбе. Даже слишком прямое... Вспомним Есенина:
Чтоб за все грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Совершенно естественно, что легковесное употребление слова “умирать” в стихах Окуджавы создаёт неуместный в разговоре об этой трагедии игривый тон, хотя поэт, “представьте себе”, и не желает этого:
Умереть -
Тоже надо уметь,
На свидание к небесам
Паруса выбирая тугие. (Как красиво! - Ст. К.)
Смерть приходит тиха,
Бестелесна,
У себя на уме.
(Может быть, всё-таки “себе на уме”?)
Но всё это конфликты, так сказать, с духом языка. Гораздо чаще в книге возникают конфликты с его буквой. В песне они менее заметны.
Некогда я и сам напевал: “на углу у старой булочной... комсомолочка идёт”, - и это “идёт на углу” только при чтении вдруг остановило моё внимание. Я уверен, что если запеть многие из стихотворений, то фразы, вроде “чтобы мясу быть жирному на целую треть” или “где-то там свой покой сторожа и велик, хоть и прожит (?), мой последний любимый ханжа до меня дотянуться не может”, под звон гитары беспрепятственно вылетели бы из уст. Но в книге, предназначенной не для пения, а для чтения, заметно всё: и “простывший чай” (в смысле “остывший”), и “не представляю Пушкина... что в плащ укрыт” (видимо, укрыт плащом), и “капитан команду вскрикнет, и на утре раннем побегут барашки белые” (случай более сложный - можно просто вскрикнуть, но не “вскрикнуть команду”, и белые барашки побегут ранним утром, но не “на утре раннем”).
Рядом опять читаем: “это пёстрое, шумное, страстное нужно с рассвета и затемно собирать и копить”, - ясно, что поэт хотел сказать “с рассвета и до темна”, но перепутал вечернее время (до темна) с утренним (затемно).
А чуть дальше меня остановил “запах блюд, не сготовленных вовсе”.
А потом подряд, как из рога изобилия, посыпалось: “по Пушкинской площади плещут страсти”, “сбитый с ног наповал”, “стихло в улицах враньё”...
Бывает так, что напряжение мысли и страсти ломает нормативную грамматику, и тогда мы читаем: “Не встретит ответа средь шума мирского из пламя и света рождённое слово”. Но у Окуджавы, как говорится, другой случай. Простая неряшливость, идущая от скороговорочности, от многословия, от песенной накатанности, от нечувствительности к языку, от приблизительного знания того, что ты хочешь сказать.
Впрочем, как бы кого-то ни раздражала его поэзия (песня или стихи - всё равно), она существует - “и ни в зуб ногой”. На неё есть спрос. Она - явление заметное, талантливое и, что, пожалуй, важнее всего, живое, занимающее своё место в современной полудуховной жизни. У неё есть ещё свой поклонник, свой слушатель. Читателя, думаю, нет. Говорить о причинах её живучести - значит говорить об особенностях душевного склада этого слушателя. Дело - непростое, и цели такой я перед собой не ставлю. Моя цель была иной: попытаться понять некоторые, на мой взгляд, характерные черты творчества Окуджавы, в связи с тем, что человек не может освободиться от своей способности “работать на песню”.»
Спор по поводу Высоцкого продолжать не буду, хотя там есть о чём поговорить. Зато смысла, в целом, никакого. Людей, уверенных в том, что Высоцкий «гений» ни в чём никогда не переубедишь, да и зачем? Высоцкий, как верно подметил один из комментаторов, великий артист - и песни его: песни великого артиста, вживающегося в ту или иную роль. Насколько получается вжиться.
Ну и Бог с ним.
Но о самом феномене бардовской песни поговорить всё-таки стоит. Дело в том, что само исполнение стихов под гитару существенно снижает критичность восприятия текста: людей цепляет сама по себе интонация, напор, страсть, очарование исполнителя. Это сыграло дурную шутку, скажем, с Александром Дольским - бардом, которого я любил едва ли не больше всех его коллег, - и который всерьёз считал себя большим поэтом: слушают же его миллионы - значит, он поэт?
Но Дольский именно что бард, а не поэт, и оставленные без музыкального сопровождения стихи его оставляют тоскливое ощущение.
Собственно, всё это было ещё понятно в случае с Вертинским - но так Вертинский себя за поэта и не считал: он был современником Блока и Гумилёва, и понимал с чем имеет дело, какие тут ставки.
Но дальше эта, что ли, строгость по отношению к себе - она начала сходить на нет.
И замечательный поэт Станислав Куняев однажды блистательно это продемонстрировал, разобрав книгу стихов Окуджавы. Окуджава тогда был настоящей звездой; да и остаётся.
Естественно, Куняеву ответили, что он просто завидует славе Окуджавы; ну а что ещё можно сказать в ответ, когда сказать нечего?
И тем не менее: прочитайте этот текст. Возможно, он заставит вас задуматься.
Итак, цитата. Станислав Юрьевич Куняев: «Инерция аккомпанемента» (очень важное и точное название).
«...несмотря на широкую популярность Окуджавы-шансонье, о характере его поэзии в критике не было ни одного серьёзного и толкового разговора. Видимо, материал не давал к тому оснований.
Давайте внимательно прочтём одно из наиболее “нагруженных смыслом” стихотворений сборника и посмотрим, что теряет и что приобретает поэт, отказавшись от помощи голоса и гитары.
Стихотворение “Встреча” (кстати, оно не похоже на песенный текст) написано на тему, традиционную для русской поэзии, - о бессмертье гения, о жалкой судьбе завистника убийцы:
Насмешливый, тщедушный и неловкий,
Единственный на этот шар земной,
На Усачёвке, возле остановки,
Вдруг Лермонтов возник передо мной.
Итак, они встретились. На Усачёвке (выполняющей роль Сивцева Вражка?). Далее идёт смесь маскарада, амикошонства и мелодекламации. Лермонтов декламирует:
Мартынов - что... -
Он мне сказал с улыбкой. -
Он невиновен. Я его простил.
Диалог Лермонтова и Окуджавы продолжается на равных. И тот и другой - поэты, оба понимают друг друга; правда, Лермонтов - поскольку он гений - относится к Окуджаве с лёгким оттенком фамильярности, но достаточно дружеской, чтобы обижаться на него:
Царь и холоп - две крайности, мой милый.
или:
Мой дорогой,
Пока с тобой мы живы,
Всё будет хорошо
У нас с тобой...
И нам с тобой нельзя не рисковать.
И ты не верь, не верь в моё убийство.
Приятно, конечно, вести такой разговор, страдать вместе с гением, общаться с ним, но зачем вкладывать ему в уста монологи - даже не Грушницкого, а Евтушенко:
Что пистолет?.. Страшна рука дрожащая,
Тот пистолет растерянно держащая,
Особенно тогда она страшна,
Когда сто раз пред тем была нежна...
(Что значит это непонятное “рука... что сто раз пред тем была нежна”?)
Нелегко удержаться от соблазна стать в героическую, в благородную, в трагическую позу. Но таков закон поэтической правды, что позёрскому чувству никогда не хватает убедительности. От лермонтовского пророчества о своей смерти в стихотворении “Сон” веет реализмом и пророческим холодом. И не только потому, что поэт смертью подтвердил своё предсказание, а потому, что он подтверждал его всем творчеством, всем образом жизни.
Я говорю о том, что когда Окуджава хочет сказать нечто очень важное, он почти всегда становится в трагическую позу: “Вот и самые свежие раны неустанно, как вулканы, дымятся во мне...” (Как приятно ощущать себя борцом, изнемогающим от ран.) “И лучше пусть меня судят матросы от берегов вдали, чем презирающие море обитатели твёрдой земли” (как приятно противопоставить себя жалким сухопутным обывателям.) “Прощаю побелевшими губами” (как приятно быть великодушным, при этом страдать и при этом успеть посмотреть в зеркало на свои побелевшие от страдания губы).
Что делать! Я ничего не придумал - это всё написано Окуджавой. Может быть, моя ошибка в другом: я слишком много требую от поэта?
Есть в языке слова, которые сопротивляются своей значительностью легкомысленному обращению с ними. Одно из таких слов - “умирать”. Всуе его не употребляют, не принято, ибо оно имеет прямое отношение к судьбе. Даже слишком прямое... Вспомним Есенина:
Чтоб за все грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Совершенно естественно, что легковесное употребление слова “умирать” в стихах Окуджавы создаёт неуместный в разговоре об этой трагедии игривый тон, хотя поэт, “представьте себе”, и не желает этого:
Умереть -
Тоже надо уметь,
На свидание к небесам
Паруса выбирая тугие. (Как красиво! - Ст. К.)
Смерть приходит тиха,
Бестелесна,
У себя на уме.
(Может быть, всё-таки “себе на уме”?)
Но всё это конфликты, так сказать, с духом языка. Гораздо чаще в книге возникают конфликты с его буквой. В песне они менее заметны.
Некогда я и сам напевал: “на углу у старой булочной... комсомолочка идёт”, - и это “идёт на углу” только при чтении вдруг остановило моё внимание. Я уверен, что если запеть многие из стихотворений, то фразы, вроде “чтобы мясу быть жирному на целую треть” или “где-то там свой покой сторожа и велик, хоть и прожит (?), мой последний любимый ханжа до меня дотянуться не может”, под звон гитары беспрепятственно вылетели бы из уст. Но в книге, предназначенной не для пения, а для чтения, заметно всё: и “простывший чай” (в смысле “остывший”), и “не представляю Пушкина... что в плащ укрыт” (видимо, укрыт плащом), и “капитан команду вскрикнет, и на утре раннем побегут барашки белые” (случай более сложный - можно просто вскрикнуть, но не “вскрикнуть команду”, и белые барашки побегут ранним утром, но не “на утре раннем”).
Рядом опять читаем: “это пёстрое, шумное, страстное нужно с рассвета и затемно собирать и копить”, - ясно, что поэт хотел сказать “с рассвета и до темна”, но перепутал вечернее время (до темна) с утренним (затемно).
А чуть дальше меня остановил “запах блюд, не сготовленных вовсе”.
А потом подряд, как из рога изобилия, посыпалось: “по Пушкинской площади плещут страсти”, “сбитый с ног наповал”, “стихло в улицах враньё”...
Бывает так, что напряжение мысли и страсти ломает нормативную грамматику, и тогда мы читаем: “Не встретит ответа средь шума мирского из пламя и света рождённое слово”. Но у Окуджавы, как говорится, другой случай. Простая неряшливость, идущая от скороговорочности, от многословия, от песенной накатанности, от нечувствительности к языку, от приблизительного знания того, что ты хочешь сказать.
Впрочем, как бы кого-то ни раздражала его поэзия (песня или стихи - всё равно), она существует - “и ни в зуб ногой”. На неё есть спрос. Она - явление заметное, талантливое и, что, пожалуй, важнее всего, живое, занимающее своё место в современной полудуховной жизни. У неё есть ещё свой поклонник, свой слушатель. Читателя, думаю, нет. Говорить о причинах её живучести - значит говорить об особенностях душевного склада этого слушателя. Дело - непростое, и цели такой я перед собой не ставлю. Моя цель была иной: попытаться понять некоторые, на мой взгляд, характерные черты творчества Окуджавы, в связи с тем, что человек не может освободиться от своей способности “работать на песню”.»