(no subject)
Анна Попова:
https://m.vk.com/wall25040521_5449
Правда, что русские писатели чаще других своих зарубежных коллег пишут о других литераторах? Ставшая уже почти классической серия лекций Владимира Набокова о русской литературе, корпус десятков и десятков увлекательных фэнтези-очерков от Дмитрия Быкова на всех грандов - от Ломоносова до Кинга, внимательное исследование семьи Толстых от Павла Басинского, биографический опыт Алексея Варламова, Сергея Шаргунова, Евгения Водолазкина, Андрея Аствацатурова - все добавляем в копилку доказательств.
Писательский и читательский интерес к чужим судьбам понятен - пришло время менять угол зрения на давно известные величины. Советский взгляд на них мутен, неполон, неактуален и нафталинен. Открытия перестройки тоже перестали вдохновлять: ну Булгаков и Булгаков, ну Солженицын и Солженицын, что такого? Стоят на полках книжных магазинов, никого не трогают. Своеобразный бум на биографическую прозу понятен - в 2010-е годы мы захотели взглянуть на привычное и даже надоевшее по-новому. Четырехтомник «Литературной матрицы» издательства «Лимбус» через год после выхода считался библиографической редкостью. Еще бы, где вы видели очерк об Аркадии Гайдаре от Михаила Елизарова?
Выбор героев иногда кажется парадоксальным: кому интересны Фадеев, Шишков, Гумилев, Серафимович, Олеша, это же не очередной «эшелон на Самарканд» и не проповедь Лабковского? Для писателя это возможность прожить с героем его время, высказаться об эпохе и, возможно, продлить его читательскую жизнь.
Одним из самых интересных примеров «писателя о писателях» для меня стал Захар Прилепин. Его «Книгочет», последовательные тома-кирпичи о Леониде Леонове, Сергее Есенине и Михаиле Шолохове, биографии Анатолия Мариенгофа, Бориса Корнилова и Владимира Луговского, мощная серия литературоведческих очерков о русских военных литераторах-классиках «Взвод» - все это долгое, вдумчивое и упоительное путешествие по русскому XX веку. Он уместил в себе революции, больших политиков и большие войны, полеты в космос и концлагеря, открытия и преступления, объединение и распад. Роль России, ее судьба и люди, ее культура и будущее - главная тема для разговора, а Леонов, Мариенгоф или Есенин - подходящий повод, чтобы его содержательно начать.
Все мы читали «Тихий Дон» и «Поднятую целину», каждый смотрел фильм Сергея Герасимова 1957 года. В 11 классе точно познакомились с «Судьбой человека». Что там - вёшенская мягкая поэтичность, молотилки войн, революций и коллективизации, духман чернозема вперемешку с крайоблисполкомами и продинспекторами. Еще глубже - сам Михаил Шолохов, его семья, юность и молодость. Он прожил 79 лет: в осознанные 15 лет встретил революцию, в 36 лет - Великую Отечественную войну, а на 75 году жизни наблюдал и приветствовал ввод войск в Афганистан. Есть, что рассказать.
И Захар Прилепин рассказывает последовательно: родился в семье недоказаков, недорусских, недосвоих. Учился в гимназиях, служил продинспектором. И слушал, наблюдал, впитывал. Пробивался в Москве, писал и публиковался. Завел семью, пошли дети и публикации, появились деньги. Помогал ходокам, колхозам, друзьям, вождям. Сторонился литературной номенклатуры и партийных их войн. Переписывался со Сталиным, Ягодой, Ежовым, Берией, Хрущевым, Брежневым. Писал передовицы в «Правду», «Известия» и «Литературную газету». Любил женщин, любил охоту, любил выпить. У него сталинские, нобелевские, ордена Ленина премии. Тиражи его книг исчисляются десятками миллионов экземпляров, как и зрители фильмов по его произведениям.
Одним из самых больных в восприятии эпизодов его жизни для меня стали 1937-1939 годы, аресты друзей писателя, доносительство местных донских партийцев и земляков, странная и кровожадная политика дельцов из НКВД. Погоня эта сегодня выглядит иррациональной - зачем советской власти избавляться от мощнейшего из своих певцов? Зачем здесь Троцкий, Бухарин и прочие… Не было тогда ни «Мемориала», ни ФБК, ни Amnesty International, поэтому Шолохов жаловался на местных властей напрямую Сталину. И тот не отказывал в помощи.
Описывать событийную канву легко - сложно и неумно пытаться копировать голос, тон, настроение эпохи, прожитой Шолоховым и описанной Прилепиным. Его биографический стиль близок к художественному, но только близок. Он проще, публицистичнее и теплее - Прилепин будто говорит об отце, отечестве, общерусской судьбе, а не о Шолохове. Он отталкивается от Михаила Александровича так же, как сам классик оттолкнулся в 1920-е годы от Мелехова, Листницкого, Аникушки и Деда Щукаря.
Отдельная упоительная для любого околофилологического сердца история - исследование конкуренции литературных объединений 30-50 годов, случайные промахи и попадания по генеральным линиям партии, коллективные «расстрельные» письма, бои передовиц. Мастера культуры реагируют на советско-финскую войну, на поглощение Польши, на смерть вождя, двадцатый съезд. Стекаются в оттепель.
Новая масштабная книга Прилепина - путешествие по прошедшему веку, поход по вешкам, которые стали историей совсем недавно. На 1076 страницах наша страна живет бурно, талантливо и быстро. Рождает смыслы, подвиги, надежды. Жаль, что у всего есть конец.
Источник
https://m.vk.com/wall25040521_5449
Правда, что русские писатели чаще других своих зарубежных коллег пишут о других литераторах? Ставшая уже почти классической серия лекций Владимира Набокова о русской литературе, корпус десятков и десятков увлекательных фэнтези-очерков от Дмитрия Быкова на всех грандов - от Ломоносова до Кинга, внимательное исследование семьи Толстых от Павла Басинского, биографический опыт Алексея Варламова, Сергея Шаргунова, Евгения Водолазкина, Андрея Аствацатурова - все добавляем в копилку доказательств.
Писательский и читательский интерес к чужим судьбам понятен - пришло время менять угол зрения на давно известные величины. Советский взгляд на них мутен, неполон, неактуален и нафталинен. Открытия перестройки тоже перестали вдохновлять: ну Булгаков и Булгаков, ну Солженицын и Солженицын, что такого? Стоят на полках книжных магазинов, никого не трогают. Своеобразный бум на биографическую прозу понятен - в 2010-е годы мы захотели взглянуть на привычное и даже надоевшее по-новому. Четырехтомник «Литературной матрицы» издательства «Лимбус» через год после выхода считался библиографической редкостью. Еще бы, где вы видели очерк об Аркадии Гайдаре от Михаила Елизарова?
Выбор героев иногда кажется парадоксальным: кому интересны Фадеев, Шишков, Гумилев, Серафимович, Олеша, это же не очередной «эшелон на Самарканд» и не проповедь Лабковского? Для писателя это возможность прожить с героем его время, высказаться об эпохе и, возможно, продлить его читательскую жизнь.
Одним из самых интересных примеров «писателя о писателях» для меня стал Захар Прилепин. Его «Книгочет», последовательные тома-кирпичи о Леониде Леонове, Сергее Есенине и Михаиле Шолохове, биографии Анатолия Мариенгофа, Бориса Корнилова и Владимира Луговского, мощная серия литературоведческих очерков о русских военных литераторах-классиках «Взвод» - все это долгое, вдумчивое и упоительное путешествие по русскому XX веку. Он уместил в себе революции, больших политиков и большие войны, полеты в космос и концлагеря, открытия и преступления, объединение и распад. Роль России, ее судьба и люди, ее культура и будущее - главная тема для разговора, а Леонов, Мариенгоф или Есенин - подходящий повод, чтобы его содержательно начать.
Все мы читали «Тихий Дон» и «Поднятую целину», каждый смотрел фильм Сергея Герасимова 1957 года. В 11 классе точно познакомились с «Судьбой человека». Что там - вёшенская мягкая поэтичность, молотилки войн, революций и коллективизации, духман чернозема вперемешку с крайоблисполкомами и продинспекторами. Еще глубже - сам Михаил Шолохов, его семья, юность и молодость. Он прожил 79 лет: в осознанные 15 лет встретил революцию, в 36 лет - Великую Отечественную войну, а на 75 году жизни наблюдал и приветствовал ввод войск в Афганистан. Есть, что рассказать.
И Захар Прилепин рассказывает последовательно: родился в семье недоказаков, недорусских, недосвоих. Учился в гимназиях, служил продинспектором. И слушал, наблюдал, впитывал. Пробивался в Москве, писал и публиковался. Завел семью, пошли дети и публикации, появились деньги. Помогал ходокам, колхозам, друзьям, вождям. Сторонился литературной номенклатуры и партийных их войн. Переписывался со Сталиным, Ягодой, Ежовым, Берией, Хрущевым, Брежневым. Писал передовицы в «Правду», «Известия» и «Литературную газету». Любил женщин, любил охоту, любил выпить. У него сталинские, нобелевские, ордена Ленина премии. Тиражи его книг исчисляются десятками миллионов экземпляров, как и зрители фильмов по его произведениям.
Одним из самых больных в восприятии эпизодов его жизни для меня стали 1937-1939 годы, аресты друзей писателя, доносительство местных донских партийцев и земляков, странная и кровожадная политика дельцов из НКВД. Погоня эта сегодня выглядит иррациональной - зачем советской власти избавляться от мощнейшего из своих певцов? Зачем здесь Троцкий, Бухарин и прочие… Не было тогда ни «Мемориала», ни ФБК, ни Amnesty International, поэтому Шолохов жаловался на местных властей напрямую Сталину. И тот не отказывал в помощи.
Описывать событийную канву легко - сложно и неумно пытаться копировать голос, тон, настроение эпохи, прожитой Шолоховым и описанной Прилепиным. Его биографический стиль близок к художественному, но только близок. Он проще, публицистичнее и теплее - Прилепин будто говорит об отце, отечестве, общерусской судьбе, а не о Шолохове. Он отталкивается от Михаила Александровича так же, как сам классик оттолкнулся в 1920-е годы от Мелехова, Листницкого, Аникушки и Деда Щукаря.
Отдельная упоительная для любого околофилологического сердца история - исследование конкуренции литературных объединений 30-50 годов, случайные промахи и попадания по генеральным линиям партии, коллективные «расстрельные» письма, бои передовиц. Мастера культуры реагируют на советско-финскую войну, на поглощение Польши, на смерть вождя, двадцатый съезд. Стекаются в оттепель.
Новая масштабная книга Прилепина - путешествие по прошедшему веку, поход по вешкам, которые стали историей совсем недавно. На 1076 страницах наша страна живет бурно, талантливо и быстро. Рождает смыслы, подвиги, надежды. Жаль, что у всего есть конец.
Источник